Проза

экстремальная спортожурналистика в поисках Наполненности

Начало

Продолжение

Молодой человек стоит на распутье и выбирает. То ли он выбирает,
то ли он не выбирает… Неважно… Потом двигается дальше. Но одно
из течений в нём остаётся навсегда. (Никто никогда никому не посоветует
первое.)

Второй вопрос: чем я занимаюсь? Как ни смешно это звучит, я занимаюсь
развлечением людей. Вся моя жизнь – это способ найти новые методы
развлечения. Старый метод найти новые способы.

Всегда я (нечто большее, чем просто «я») засовывал себя в катастрофические
условия и смотрел, что же из этого выйдет. Толкала меня на это
мечта, жизнь, как ей и положено, била по самому больному на данный
момент, в процессе зарождалась и умирала и снова шла своим путём
вера. Я повторяюсь, но всё же – вера есть не вера во что-то (кого-то),
она есть Вера сама по себе. Поэтому в этом городишке мне осталось
только ходить от прихожей к прихожей и давить на жалость людей,
друзей, знакомых и незнакомых. Метод хорош, но до определённой
границы. Есть границы, через которые можно перескочить, а есть
заповедные, запретные, святые принципы.

К кому мне ещё обратиться?

Обращаюсь к отцу.

Нам, собственно, никогда не о чем было разговаривать с ним. Он
стоял вполоборота, я возился с тапками. Только тогда, когда мы
искали «кашалотов» в сибирском лесу и собирали грибы, чего ни
он, ни я делать не научились, видимо, был какой-то контакт. После
поступления в школу контакт стал исчезать. Я всё больше уходил
под власть матери, позволявшей мне многое, отец то выпадал полностью
из процесса, то наезжал слишком круто, и мне стало удобно его
бояться. Наш контакт стал трансцендентным, то есть я представлял
его себе и наблюдал его там, и он делал то же самое.

И теперь говорить нам было не о чем, как мы оба знали, я опять
приехал чего-нибудь просить (денег, естественно).

– Ну, давай, рассказывай.

Я замялся. Без смазывающей жидкости слова застревали.

– Может, мы выпьем немного вина?

– Аха, вина тебе? – и он, немного подумав, полез в тумбочку. –
А вот это сойдёт? – он достал литровую перцовки.

– Пойдёт, – искренне обрадывался я.

– Ну тады наливай! – и понеслась.

Наутро он сказал:

– Даже с Шуриком я так не напивался. Да-а, похмелье, сгоняй-ка
в магазин. Ещё нужно к бабуле в больницу съездить, чтобы она ничего
не заметила, поэтому возьми лёгенького.

На обратном пути от бабули я взял джин-тоник, он – маленькую перцовки,
и мы балагурили по городу, мальчуганили у магазина и вернулись
к нему в служебную квартиру «на тачке», потому что устали, и взъерошенные,
потому что обсуждали разные мысли.

А на третий день его скрючило. Он лёг калачиком на диване и включил
телевизор, а я на кухне, в одиночку продолжая, ощутил, наконец,
исповедальный апломб, и, стуча кулаком в стену, кричал ему о своей
истинной жизни и своих реальных задачах, может быть, час, после
чего стих, как стиральная машинка.

– Больше не пей, – сказал папа и прикрыл дверь в своей комнате.

Но этого не получилось. Я навестил знакомого художника, упал перед
ним на колени, попросив вдогонку пятьдесят рублей, и потом покупал
уже самые дешёвые напитки, когда ходил в магазин, чтобы не видно
было со сдачи.

Отец в это время крючился на диване, впившись всей ментальностью
в мельтешение московских событий.

Ситуация накалялась и распоясывалась. Потом он предупредил меня
о том, чтобы я завязал. Но я промахнулся. Он вежливо указал мне
на дверь.

– Что же делать, пап? – плакал я.

– Ставить цель и постепенно двигаться к её осуществлению, – серьёзно
отвечал он.

Мимо шествуют серьёзные люди. Серьёзные люди идут сквозь всё,
в том числе и сквозь парк, где я сижу и пишу. Солнце то выглянет,
то спрячется. Настала пора изгнания. Гонений. Пора, когда должно
подтвердиться то, что я создам.

Я взял у него немного денег «на дорогу», но и едучи в автобусе
ещё не знал, куда направляюсь. Петербург недалеко, непотребный
городишко, гротескное готическое болото, нет смысла туда ехать.
А поеду-ка я (вот в этом обороте вся моя жизнь) в Нижний Новгород,
там должен жить один приятель, с которым познакомились на Иисусовом
рабстве в трудлагере. Он оставил адрес, сказал, что имеется также
домик в деревне. Попробую прожить там.

Но приятеля дома не оказалось, а похмелье после стольких дней
выпитого и давление, испытанное у отца, так сковали меня, что
я был не в состоянии двигаться. Ждать приятеля неизвестно сколько
я не мог, вышел на остановку… но об этом я уже где-то писал. Писал
ведь? Ну, если не писал, сверюсь с архивами и напишу в следующий
раз.

Тогда пропустим кусок, как навяливал бока под присмотром новгородской
психиатрии, как вышел оттуда с пятьюстами рублями, и опять тихой
сапой на электричках, электронах, собачатинах, вместе с молодыми
ребятами, один из них оказался замеченным ранее за трапезой в
Чертково медвежонком из Новосиба, успевшим съездить за это время
в Москву и там поменять имидж на облегчённый городской, почему
теперь и мёрз постоянно, докатиться до Свердлово-Екатеринбургского.
А пятьсот рублей я оставил на первом же перевале с щербатой девчонкой
и её вопящей мамашей. Ох уж эта жизнь на лету. Лёгкие деньги,
лёгкая жизнь! Ни малейших сожалений, сплошное страстное бесстрастие
и полёт, полёт, чёрт возьми, летим!

Об этом тоже писал, я же помню. Круги смыкаются, сгущаются, выбирая
следующие круги. Ну что же, тогда о том, что было после оплота
Уральской земли, пропитанной отрогами Уральских гор.

В конце концов, для каждого в жизни свои приоритеты. Для меня
таковым всегда служила еда.

Всё это жизненно, фактурно, сильно, слабо, эмоционально.

Когда жизнь не занята движением, она занимается памятью. Предостережения,
поучения и т.д. – всё это теперь не нужно. Заснуть и видеть сны,
свои собственные, а не других людей. Теперь уж точно пьянки не
будет. Странно, как это – сдохнуть?

Рассказывать ли вам о постоянной критике, возникающей в сознании
при нахождении среди людей? Это, наверное, смешно.

Христос завещал никогда никого не критиковать. Смотреть только
в себя, но обнаруживается, что себя нету, нету устоев, нету основополагающего
принципа, сплошной сплав по бурным весенним рекам. Как-то изначально
я это усвоил для себя и решил заниматься именно что познанием
своей природы, ускользающей, как человек, уходящий в дверь. Я
понимаю тебя, дружище Джим, и не понимаю, как можно так жить.
Приспособление как свойство духа разрушает меня, я устаю на собственных
глазах и ничего никому не могу сказать в оправдание.

Когда-то я зафиксировал: «Одной жизни достаточно для подтверждения
одной хорошей мысли». И действительно, мною всегда двигал единый
порыв, порыв наблюдения. Написанные символы, отпечатывающиеся
в мозгу, как же могуча ваша сила!

Я всегда был вне игры, когда не замечал её, когда пытался ей подражать,
когда пытался в неё втиснуться (хотя бы бочком) – ни –че – го.
Только прозрачные слёзы наблюдения.

Это определённый наклон письма, угол падения, свойственный только
ему (хоть и дерьмовенькое, зато своё).

Я достоин одиночества и, надеюсь, тебя.

Я живу на расстоянии, люблю на расстоянии, и вообще я – расстояние.

Ну ладно, хватит ламентаций, будем продолжать Историю.

(А что такое правда? – Правда – это когда ты обнаруживаешь себя.
А что такое Истина? – Идите, чёрт побери, это Бог и Порог в одном
флаконе.)

– Ты обнаружил себя?

– На дне неспешной реки в тинистом изумрудном свете.

– А конкретнее?

– А конкретнее никто не придумал.

Невозможно не страдать, и однажды страдание превозобладает над
желанием страдать. Солнце садится за башню. Давай покурим. Получаешь
то, что хотел. Потом тебя это уже не интересует.

Мы можем играть разные роли – как уж подвернётся, видимо, не случайно
именно эти ниспосланы нам. Но не каждый в силах доиграть её до
конца – тоже закон жизни. Я примеривал на себя разные амплуа,
натешившись и не породнившись с ними, я складывал их в сун-дук…
Теперь я превратился в стареющего безработного костюмера, таскающего
этот груз вместе с собой.

Какой же я человек, если я жил в одних фантазиях?

Но сердце стучит – нужны они, нужны. Ну ладно, Серёжа, спасибо
тебе большое.

– Ну ладно, пожалуйста.

Нескладное целое ведь состоит из нескольких складных составляющих.
Я опять заблудился к чёртовой матери в этом вялом, как вялая рыба,
как вялая щека рыбы, апатичная дурацкая рыба, городе.

Четыре дня осталось, а может, и больше, скорее всего, больше до
того, как встретиться с человеком, обещавшим мне недорого комнату
внаём. Я хотел вызвать из Новосиба Костяна, ангела с баяном, но
силы тают, ещё пару дней на улице я не выдержу. Жду другого. Работа
есть. Матерьял есть. Нужно только подобрать освещение, или, может
даже целую иллюминацию – получится растение, мох с блуждающими
в ворсисто-мохнатом нутре огоньками. Перед смертью не только не
надышишься, её ещё и не дождёшься. Не дорога манит меня, а дом.
Дом в конце дороги. Уже дом навсегда, хотя, конечно, это выдумка.
А может и есть истина?

(Один из символов нашего времени – «Вечером собираюсь идти на
банкет, где собираюсь послать всех подальше». Мы уже не можем
без этих банкетов. «Человек уходит в дверь».)

Я не понимаю хоть убей, зачем весь город Петербург разукрашен
видами СПб, если для того, чтобы их увидеть, достаточно в нём
и находиться. Это понятно – ракурс, неожиданный вид, но всё равно
что-то здесь не то. Я очень много, почти на каждом шагу, не понимаю
здесь и никогда не захочу понять, потому что чувствую, что это
искусственное.

И вот эта дебильная искусственность проникает в наши города и
поглощает наших простецких людей в их желании «быть впереди! Быть
первым!» Империя изначального движения рухнет вскоре, и наши люди
побегут под другими флагами. Господи, чёрт возьми, мы, люди, так
всегда и будем бегать туда-сюда с непонятной тщательностью добиваясь
тщетных результатов. Ну что за жизнь!

Сейчас я пью чай в привокзальном кафетерии. По телевизору показывают
высокого класса футбол, молодые люди весело разменивают у стойки
очередную тыщу. Чай как нечто тёплое впервые за пять дней проникает
внутрь меня, и меня просто расколбашивает – как грустно, что он
скоро остынет. Но нужно быть холодным и твёрдым, как камень в
моём жёлчном протоке, постольку поскольку всё, что смогло, уже
сгорело.

Сознание – оно аки птица, теплокровное создание. Живёт в вечной
мерзлоте.

Пустит ли меня сегодня Наташа переночевать, помыться-побриться,
собраться, созвониться или нет? К ней пришёл её любовь, про которую
она столько балаболила по телефону, а когда я стал надоедать ей
со своей перманентной впиской, замолчала и нахмурилась. Пустит
или нет? Я решил, всё равно завтра уеду, займу у Иры немного денег
и уеду на электричках в Петрозаводск. Если нет дома, значит, должна
быть к нему дорога. Через двадцать минут надо позвонить, узнать.
Пускай они бесятся – месятся в своём кибернетическом пространстве,
пускай лица их всё больше превращаются в поздравительную открытку,
пускай они едят невкусную машинную пищу – я оставляю очередное
сообщество и отправляюсь в воздух, где мысли и движения легче,
ярче и быстрее. Я – птица сознания. Меня возродил (я знаю, что
ненадолго, но предпочитаю радоваться недолговечности, даже – мимолётности,
и страдать долго под тяжёлой ношей невзгод) этот чай. Ох уж этот
чай!

И я их надел, хоть это и не моя заслуга.

Успокоился, называется. Ни хрена себе почерк, паника.

Мать покупала вишнёвого дерева дверной комплекс. Мы с Владимиром
Николаевичем, надрывая движки, тягали их из фургона в их квартирку
на первом этаже. (Даже мама крокодил, а свою змею ты не в силах
даже пропульпировать, я уж не говорю о том, чтобы пропирсинговать.)
Бредовалые мысли бредут.

Потратил я материны семь тысяч за семь дней. Сидел всё время на
балконе. Записывал альбомчик, то есть маленький, скорее, разворачивающуюся
открытку, вместе с тёзкой под серебряный стук спиц его колеса,
покупал мощную обувь и картошку, варёную затем в мундире. Владимир
Николаевич спросил:

– А почему не очистил?

– Лень, – говорю. Не буду же я ему объяснять, что так именно у
этой картошки, с тонюсенькой мягкой кожуркой, вкус особенный должен
получиться.

Встречался с Леной, ходили на залив. Магия замещения свойственна
человеку.

Пора уезжать пришла. Пришла пора уезжать.

Поехал. От покупки билета до посадки на поезд остаётся четыре
вроде бы часа. Подайте бездомному великану! Значит, присел на
баночные джины-пивы, необузданный, разбуженный весной всё бегаю
кругами по привокзальной территории, ищу девушку (срочно!) на
полчаса. Менты меня берут, они мне:

– В вытрезвитель, значит, поедем.

– Согласен, но где тут можно найти проститутку?

– Да ходила тут, у угла, одна. Не знаю, иди посмотри.

А другой:

– За речью-то следить надо.

– Это кто? – оборачиваюсь на зарешёченного парня. – А-а-а, – соображая,
что это ментсмен говорит.

С парнями от души посидел. Гитара нас всех связала и спирт, с
которого все по очереди рыгали.

– А-а-а, мясо ел, вижу, во, сервелат ещё, что ли? – кричит загоревший
парень, веселясь около моей лужи.

Потом спирт закончился, песни иссякли, и они пошли. По беспределу.
Как лист падает об лобовое стекло, невдалеке, треснули в лицо
мужику, отобрали телефон и документы, а жена его подошла ко мне
и спрашивает:

– Вы не знаете этих ребят?

Я отвечаю:

– Ничего не могу сказать. Пили, ели, потом все разошлись, – и
пошёл от рыготины подальше. Обычная история: кого-то обработали,
он собрался с силами и обработал следующего.

Я пошёл опять на круг. На полукружьи, напротив спиртного магаза,
опять её встречаю, они, эти магазы, тут везде.

– Не знаю, – говорю, – матушка, ей-богу, не знаю, женщину я хочу…
(ну и подробности).

А она:

– Что ж ты такой сирый?

– Я не сирый, я – стильный. Музыкант, да. Вот, диск хотите? Мне
приятно дарить хорошим людям. Пива будете?

В общем, посидели чуть-чуть, она мой намёк отвергла, а тут и поезд
подошёл.

С бутылкой пива «Невское» в руке я залезаю в прицепной вагон,
следующий до Бийска. Настроение приподнятое – ещё бы – еду приподнимать
Алтайскую целину. Знакомлюсь заранее со всеми соседями, стягиваю
чёрную тёплую кофту, занимающую полвагона, короче, богатырь. На
балконе отлежался, теперь надо и дело делать.

А женщину продолжало хотеться. (Вспоминается персонаж одного эпохального
фильма, маленький лысый человек, сбежавший из психушки, забравшись
на дерево, кричит: «Хочу женщину, женщину хочу!» – потом исчезает
и уезжает в чёрном кабриолете.) И поэтому я пил пиво.

(Я вот этой счётной машинкой, в которую превратился твой дух,
башку тебе разобью! Ищем в щелях и под машинкой.)

В результате совсем осоловел, подошёл к бурятке возле туалета
и говорю:

– Свет, давай так: ты мне сиськи покажешь, а я тебе двести рублей
заплачу! – вроде нормальный деловой подход, даже время показа
обозначил, но не там, не при тех обстоятельствах. Не сошлось,
вот досада.

(Красивая, да, красивая девушка сидит передо мной. Да, грудь,
да чё-то морщится мелковато, овал-то каков! Пусть губа чуть топорщится
вверх, зато равнобедренник подбородка! Ну и хорошо, что сидит!
Дремлет. Едем.)

Наутро пивное похмелье, сквозь зеленоватую тишину взрослеющего
рассвета.

Перед Светой извинился. Меня тоже французом можно назвать, даже
монголом. Может, в Барнауле находится столица Бурятии! Поглядим.

Ох я вчера денег просрал! Просирать так просирать. Усилие есть
усилие. А усилие над не-усилием ещё сильнее. Буду экономить.

На станции Кречет взял три боярышника.

– Да, вчера-то ты вон какой громкий был, – говорит мне сосед,
– аж стёкла дрожали, разговорчивый, в Сростки, говорит, еду, на
родину Шукшина, работать там буду в доме-музее, писатель, говорит,
помнишь, Серёга?

– Ничё, – говорю, – щас разойдусь.

– Так ты чё едешь-то?

– Работать еду.

– Куда ты работу поехал искать? Там-то нету, что ли? В деревнях
всё вымерло, люди своим-то только хозяйством и живут.

(Помилуй нас, Господи Боже, как же страшно! Словно птицы они,
эти герои, пролетают в пространстве памяти, каждый с необъятным
размахом жизни, а я словно демон вселяюсь в них и вселяюсь вместе
с ними над развёрнутой пастью полёта. А девочка напротив мягко
дремлет.)

– Молодёжь всё в город уезжает. Остались одни старики…

Я прервал его патриотический пафос:

– Ох, и пьют, наверно, – и выливаю в стакан бутылёк.

– А что это у тебя?

– Тихо, тихо, – говорю, – коньяк.

– А-а-а.

– Будете?

– Нет. Тут идёт один и уже ползёт по снегу. Я ему: «Ваня, Ваня,
зачем же столько пьёшь?» – «Да чтоб сдохнуть быстрее», – отвечает.
Видишь, оно как.

Этот мужик ездил в Москву хлопотать что-то насчёт перевода права
собственности на дом на детей, не смог купить билеты вовремя и
просидел на трёх вокзалах три дня, и все его продукты, припасённые
на обратную дорогу, попортились. Покрывшийся белёсово-зелёной
плесенью батон он ровным жестом выкидывал в мусорку. Поэтому ехал
голодный. Люди как-то это чувствовали, и на столе изредка мелькал
пирожок, кофе, а я ему ровным жестом взял одноразовой лапши, которую
наутро сам и доел, потому что он не торопился, а я уже думал,
что он железный.

Назавтра, простояв в Барнауле три часа, наш вагон остановился
в бугристых и дугообразных равнинах со внезапно проснувшейся берёзушкой
на пригорке или ветлою, склонившейся над узко-ленточной речкой
расположенном Бийске.

Я уже пил пиво, по пути познакомился с парнем, возвращавшемся
из Омска после продажи окорочков, подарил ему диск и попросил
за это пива. Он говорил:

– Вот там у вас, в Европейской части, каждый человек за себя.
У нас более люди общительные, вместе всё решать любят, сообща.
У вас там человек ходит-ходит, думает-думает, а у нас сразу –
либо в дыню бьют… либо берут на работу.

– Ну как тут у вас дела, в Бийске? – спросил я у девушки, продававшей
нам пиво.

– Нормально, – ответила она.

– И никто не виноват, – говорит парень.

– Полностью согласен, – подтверждаю.

А пока ехали, тот человек, что рассказывал про деревню, доказал
мне, что искать работу в Сростках нечего, где её и можно найти,
так это в городах – в Бийске или в Горно-Алтайске. И вот я бегу
из вокзального туалета на автовокзальную площадку, откуда мне
дудит автобус, на который я вроде бы ещё не опаздываю, но он спешит.
Все рейсы здесь почему-то открываются за две минуты до указанного
времени и отправляются за минуту. Характерность. Я сажусь в автобус
и «очень смутно» – это такая вуаль высказывания, прикрывающая
полное отсутствие представления о том, что за работу я ищу и чего
я там буду делать. Характерность, характерность.
Чувствуете оттенки в различии ударений? Характерность
– это то, что задаёт его характер. А характерность – то,
что задаёт он. А что такое характер? Через такие штопоры или ступоры
ответвлений порою движется сознание, выходя на совершенно неожиданные
вещи. Я еду в автобусе. Ехать полтора часа, посередине будут Сростки.

Хотел бы, чтобы ничегонеделание это приятное, такое приятное,
как прогулка на автобусе по живописным пейзажам или встреча с
прекрасной девушкой с похмелья, такое расслабленное времяпрепровождение
длилось бесконечно. Идёт волнистый Алтай, потом Алтай становится
Горным. По трассе вывешены стенды: «Посмотри в зеркало заднего
вида, прежде чем идти на обгон» и «Если не уверен, что можешь
стоять на ногах – за руль не садись».

История не свершений, а несвершений.

Моему сознанию нужна инъекция, чтобы было интересно существовать.
Состояния апатии повторяются всё чаще и всё дольше владеют мной.
Да и хрен с ним! Едем. Летим пока. Хотя, может, это тот случай,
когда летающий мечтать может только ползать. Характерность.

Так какую работу я ищу? Ищу ли я вообще работу? (Мы придём однажды
и в наших глазах будет свет.) Ничё не хочу.

И вот я в Горном. На самой вершине. Кругом – сплошь раскосые лица
и невозделанная плоть в зазывающих одеждах. Надо поесть. – Лангман,
солёный чай. Дороговато. Узнаю, где столовая, и зависаю в дверях
прозрачнейшим ангелом, если такие существуют. Я отдаю предпоследние
деньги и абсолютно не понимаю, что мне делать дальше. Не ждёт
дальше – для того, чтобы что-то ждало, нужно что-нибудь предпринять
к этому. Вот до чего довёл меня путь поисков методом тотального
расслабления. Но вокруг сидят стильно одетые и подстриженные девушки,
и щи хороши, и пирожки. Я под носом у младшеклассников вытягиваю
последний. У-ух! Моим приоритетом является еда. Как говорил один
из китайцев, занесённый через пару тысячелетий советскими академиками
от литературы в антологию памятников: «Я смотрю на окружающих
и совершенно их не понимаю. Чего они бегают, чего суетятся? Меня
лично интересует один вопрос – чего бы поесть?»

Возвращаюсь на Вершину, где площадка автовокзала, и сажусь в автобус
до Сросток. Всё-таки родина Шукшина. Калина ты моя красная! Из
динамиков магнитофона звучит популярная музыка 80-х. Тут, как
оказалось, из всех динамиков казённых авто звучит та же музыка.
Ха-ра-кири! Мне явно нужно то, что неведомо рукам.

Как возможно, что со всей глубиной проникновения в этом человеке
сочетаются абсолютная бесконструктивность и разболтанность диапазона
состояний духа (души, может?). Борюсь всю жизнь с призраками.
Люди, считающие себя серьёзными, называют меня оболтусом и раздолбаем.
Мне не обидно, на то им дана серьёзность, чтобы конструктивно
всё оценивать, а потом строить, строить, строить, созидать, созидать,
созидать. А я, такой всё понимающий, не могу выбраться из собственной
разболтанности. Что за жизнь! (Старение ты моё, старение – я начинаю
брюзжать).

А тут я выхожу в Сростках, с похмелья, ищу водоколонку и заодно
директора совхоза там или что у них здесь есть. Идея – устроиться
работать в дом-музей Шукшина. Наивный ребёнок! Дом его под замком
уже лет десять как, местных пацанов не берут на склад сторожами,
потому что они воруют зерно, тогда назло директору, для которого
идеалом в последнее время стала новая баня из тёса, воруют зерно
через крышу. Через что и что ворует идолопоклонник, догадываются
только приближённые, у которых запросы поменьше – новый цветной
телевизор.

Надо упиться этого чаю до одури и сидеть, ещё сидеть восемь часов
на решётке сиденья, бла-бла-бла…

Как пел один великий исполнитель, «я ищу таких, как я, сумасшедших
и смешных, сумасшедших и больных, а когда я их найду, мы уйдём
отсюда прочь, мы уйдём из зоопарка» – зоопарк этот всегда и остаётся,
только декорации меняются (вот тебе ещё одна Истина, добрый проповедник
Единой Истины) – но, право, не знаю, нашёл он или нет, ушёл или
не ушёл – похоже, это бесконечный, вернее, повторяющийся процесс
– декорации меняются, желание уйти появляется, а зоопарк остаётся.
Я видел фотографию этого действительно великого мыслителя на обложке
его нового альбома, глаза его горят двумя жесточайшими надсадными
презреньями. Он нашёл своё место в нынешних, изменившихся условиях
и поёт про те же повторяющиеся истины отрицания. От своей природы
не уйдёшь. Из зоопарка вырвешься, а потом поймёшь, что ты-то и
есть этот самый зоопарк. Шо за жисть! координация!

Жизнь моя идёт на страницы.

Русская душа – выходишь один в поле, всё в тумане, бьёшь себя
в грудь – Кто на меня? – Созрел, готов биться со всем миром, стоишь,
ждёшь. Тишина. Снова орёшь – никого. Так потихоньку и замерзаешь
в одиночестве. Становясь памятником самому себе, захлёбываясь
постепенно в оседающем море своей отваги. Всё в тумане. Поле необъятно.

Я ходил по Сросткам и спрашивал и искал, где бы мне переночевать.
Солнце пухлым пузырём лежало на боку земли.

Один паренёк посоветовал мне сходить в больницу. Я пошёл. Говорю:
можно у вас переночевать? Нет, говорят, совсем, что ли, с ума
съехал? – А есть у вас участковый? – Вот я сейчас ему как раз
и звоню. – Я достал свой документ и отдал сестре, чтобы не сомневалась,
думаю, может, в милиции переночую.

– Вась, а Вась, слышь, тут пришёл какой-то тип и просится переночевать…
да-да… вот паспорт в руке держу…а-а, поняла. Ну давай, а то у
меня деньги на телефоне, – куда бы ты ни приехал, везде «деньги
на телефоне» (характерность).

– Он говорит, чтобы ты забирал паспорт и валил отсюда подальше.
Нет, ну ты даёшь, у меня сын такой же, восемнадцать лет уже, а
всё маячится, как… сам понимаешь. А чего ты приехал-то из такой
дали?

– Работать приехал, – цветы, букетик полусухих неброских цветочков
выпал из рук второй сестры.

– Где работать-то? – но я уже уходил по скрипящему полу прочь.

Выворачиваю опять к дороге, а там стоит мужик.

– Друг, сигареты не найдётся?

– Найдётся, а вы не знаете, где тут можно ночь перекантоваться?

– Знаю, пойдём, – и он повёл меня в закуток барака, где жил у
своего друга, отсутствовавшего теперь. – Знаю, знаю, сам потому
что такой же несчастный. Давай тебя развеселю, – и он принялся
держать на носу мигающую огоньками палочку и крутить в воздухе
шариками. – Клоун я, ну ты уже догадался, этим и живу. Ничего,
переночуешь, а утром поедешь.

Он посоветовал мне искать работу в зверосовхозе или в Верх-Катунском.
Там и люди получше, и хозяйства побогаче.

Потом пришла соседка и материлась на него, а мне положила лапищу
на живот и пообещала не насиловать. Пока. Я обрадовался, пообещал
вскоре вернуться с заработков и обязательно к ней зайти. Мы долго
стояли в дверях, покачиваясь в такт друг другу.

В пять я встал, вышел на остановку, тормознул молоковоз и добрался
до Верхне-Катунского. Дождался, когда открылась администрация,
где так объяснил ситуацию:

– Работа мне нужна. Хочу работать на земле. Домик может какой
из старых фондов. Поднимать потихонечку буду. Женщина у меня есть,
перевезу сюда, глядишь, и заживём.

– Ну, фонды уже давно разворовали, а вот то, что тебе жить негде,
это проблема. Могу предложить только в совхоз. Поговори с Арсением
Геннадьевичем, вон он приехал.

Через некоторое время Арсений Геннадьевич, бухгалтер совхоза,
отвёз меня на чёрной «Волге» с шофёром в совхоз.

– Что? – орал в трубку директор – толстый дядька в кепке (тут
все ходят в кепках). – Зацепил ковшом и стена поехала? Ну так
не мне тебе объяснять, что нужно делать! По мне бы оно всё развалилось
к чёртовой матери! Всё! Работать, значит, хочешь? – повернулся
он ко мне. Посоветовался с помощниками и направил меня в бригаду
строителей. Жить здесь же, в здании управления.

– Николай, – представился бригадир. – Вот, опалубку щас будем
делать.

И я пришёл туда, а они пили. – Будешь пить? – Буду. – И я тоже
выпил. Работал. Мешал бетон, заливал фундамент. Был среди них
четверых один непьющий. Он и работал. Я смотрел, как делает он,
и повторял с другой стороны, остальные бегали обратно и пили.
Появился прораб по имени Зураб. Зурабу, чтобы выжить, приходится
всем поддакивать, а за глаза, конечно, посылать на. Но он видел,
что пьют. Питие тормозило работу. Николай, если сомневался – выпивал,
если волновался – выпивал, если думал – тоже, да и работать просто
так неинтересно. А он был бригадир. На него равнялись двое молодых
парней. Зураб следил за нами, корректируя, до обеда, а потом уезжал,
и начиналась пьянка. Опохмелялись, но чуть больше меры, потом
догонялись, пока не кончатся деньги, набирали тридцатку и бежали
за чекушкой спирта, настоянного на шлакоблоках. Приход был шлакоблочный.
Когда трое уже не могли работать, мы ещё покряхтим вдвоём да и
плюнем. И шли в барак, а там уже пили. Кто не пил, тот уже спал,
кто не спал, тот барагозил. Били морды друг другу, раскидывали
вещи по кустам и равнинам, ломали всё, что содержало конструкцию,
называли друг друга – «брат».

Через пару дней мне надоело, мне нужно писать – вот в чём дело.
Меня сначала молчаливо, а потом и отчётливо чётко упрекают в единоличии,
тихушничестве и даже педерастии. Мне с ними грустно. Я понимаю
– силой против них не попрёшь, я ни против кого не пру уже силой
– если коснутся того, что я пишу, я здесь дольше не вы-дер-жу.

Коснулись. «Не наш ты, не наш, лошадь, бревно ты с дровами», –
я молчу, оправдываться не в чем, и тогда меня называют вором.
Зураб поддакивает, крутится, как собачонка в круге, я беру сумку
и ухожу лесопосадками. Слишком опасно.

У входа в Бийск тормозится Зураб в раздолбанной тачке.

– Вот сволочи! – говорит Зураб.

Я всё-таки выпрашиваю у него сто рублей и иду по трассе в Новосиб.
Оказывается, трасса, делая петлю, возвращается в Бийск. И вечером
я сижу на вокзале, с которого не ходят электрички, а только поезда,
то есть не уехать, и он закрывается в десять на ночь. И я выхожу
из города снова на трассу, меня догоняет ночь, надеваю шапку,
тёплые штаны, куртку и падаю в ров.

Теперь уже ничего не жалко, ни надежд, ни заготовок, ни жизни.
Разрушено всё. А я буду писать и ждать. Теперь уж недолго. Буду
умирать, умирать, всю жизнь умирать, пока не… рождусь.

Но что прекрасно в моей профессии – мысли – это бабочки, целующие
Реальность.

А в жизни я – революционер. Моя революция – это постоянный слив
денег, не-зарабатывание денег и не-экономия по жизни. Это мой
личный каждодневный ответ эпохе потребления. Я уверен, что в других
условиях я вёл бы себя по-другому.

Вот в чём вопрос – предсмертные ли это судороги, порывы и рывки
раненного животного, или это метод сознания переждать время?

Жизнь у всех разная и смерть разная. И у одного и того же она
может быть разной.

«И я тогда узнаю, зачем ты мне нужна, безудержная сила, бес-при-зор-на-я
война…» Узнал? – Узнал. Видишь тучу на горизонте?

Я всё-таки добился своего. Я вышел из-под надзора довлеющего над
людьми представления жизни, созданного совокупностью многих спекулянтов.
Я уничтожил в себе маленького человечка, только и знающего, что
выгоду. В душу свою я не допустил мерзости. Никакого вознаграждения
за это не жду. Я просто велик, вот и всё. Абсолютно не связано
с «реалиями» и т.д. Смерть моя будет светла.

– Шарик, а шарик, что скажешь?

– Возможно, конец истории.

Смерть, пережитая в ходе круговорота Жизни – или Жизнь, испытываемая
в круговороте Смерти.

Периодические состояния повторяют, просят повторения на возвышающихся
оборотах спирали. Ты можешь этого не чувствовать, а понимать только
тоску мученического состояния. Но ты должен пройти виток снова
и тогда увидишь сияющее и отражающееся Главное Солнце Тебя.

Ты повторяешься сам в себе и в новых подвигах, не различаемых
снаружи.

(Продолжение следует)