Проза

экстремальная спортожурналистика в поисках Наполненности

Начало

Продолжение

Алтай

Всё-таки как-то нужно взяться за Алтай. За кусок мяса жизни, за
фундамент памяти. Отписаться трусливому писарю, очистить от обломков
брюха падающего самолёта взлётную полосу, бесконечную для новых
взлётов, для новых брюх.

Я приехал на родину Шукшина и устроился в неподалёку расположенный
колхоз-совхоз строителем. Очередная пощёчина по морде мечтателя.
Очередная профессионально выполненная неудача.

Была идея взять небольшой домик, отстраивать, поднимать, обустраивать
его. Завести хозяйство, работать на земле и на себя. Пригласить
любимую, вырвать её из пут развращённой цивилизации. Зажить семьёй
и т.д.

Чтобы понять, что я и кто я, директор отправил меня в эту бригаду,
что под его окнами возводили четыре на четыре будку для охранников.

Я взял с собой майку с Моррисоном и том Достоевского «Бесы».

В принципе, на этом можно и закончить. Или перейти в теоретизацию,
потому что практика оказалась чудовищным куском ужаса и абсурда.
Я даже не знаю, как подступиться к этому куску.

Вначале мы замешивали вручную бетон и заливали фундамент. Затем
клали стены из шлакоблоков. Потом делали крышу и делали очень
долго, так долго, что даже у прораба – деревенского мужика – лопнуло
терпенье, и он разогнал нас, как стаю гусей.

Всё по порядку. Но я не могу уловить алгоритм событий. Я приехал
в совершенно мне незнакомую среду и совершенно не понял поведенческие
мотивы этих людей. Единственное, что уловил – это стадо, а правильнее,
стая, животворящей потребностью которой является грызня. Не задумываясь
и не обсуждая, эти люди грызут друг друга и отвечают взаимностью
и спокойны, когда же взаимности не возникает, они всей стаей нападают
на обидчика.

Не то, что каждый воровал по мере возможностей всё, что можно
украсть, и эта потребность являлась физиологической.

Не то, что взрослые люди могли работать только тогда, когда на
них наорут. А потом, когда страх проходил, ничего не могли сделать,
не опохмелившись, и то, что опохмелка заканчивалась свинской пьянкой.

Не то, что метод кнута и пряника во всей своей откровенности только
и мог здесь быть применяем, поскольку эти люди походили на своих
меньших братьев, сбивались в кучи, плевали круглосуточно семечки
и только и делов-то было, чтоб переворачиваться со спины на бок
да обмахиваться хвостом.

Не то, что мат заменял здесь русский язык, и случайно влетевшее
в разговор русское слово бывало не к месту.

Не то, а то – что людям этим ничего не нужно было. Ничего! Они
лежали, каждый в своей дерьмовой луже и вкладывали все силы (грызня!),
чтобы не допустить туда постороннего.

Вначале я пытался действовать, исходя из логического процесса
мысли – сопоставляя и оценивая. Но эта попытка была пресечена
высказыванием, что я должен побольше молчать и побольше соображать,
где я нахожусь. Я переспросил: «А где я нахожусь?» – на что мне
ответили, что «я сам здесь всего месяц и ничего не знаю» – этот
человек даже отказался сообщить мне информацию о местонахождении
туалета. Мне же казалось, со своей уверенностью в собственной
непогрешимой проницательности, что ситуация и персонажи видны
и раскрыты, как на ладони. Эдакое состояние сознания людьми этими
воспринималось подкоркой и ею же было отвергнуто напрочь.

Я решил не делать никаких самостоятельных деланий. Но зависимость
сознания от местной, мною не изведанной схемы поведения, не имела
границ. Доходило до смешного – голодный или даже просто желающий
выпить воды человек не мог сделать этого, пока не сделают все
остальные, и люди вставали в полукружье и перетаптывались с ноги
на ногу, неосознанно ожидая, кто же первый начнёт. Не старшинство
здесь играло роль, а нечто другое. Любое самостоятельное движение
сопровождалось извиняющимся комментарием: «Да оно мне на не нужно,
ты чё, думаешь, оно мне и на не нужно». И летели об пол зажигалки,
мобильные телефоны и выбитые зубы.

Итак, ограничение не имело предела. Люди ели хлеб и не в силах
перед друг другом показать, что им не наедаются, всё-таки не подходили
к холодильнику, где в банках стоял холодец.

Такой способ жизни укачивал и завораживал, если может завораживать
болото.

Но вот эта извинительность в них была понятна мне, поскольку часть
эта была и во мне. Приятно извиниться перед человеком и услышать
непременное: «Да ладно, ты чё, всё нормально», – условности местного
этикета.

Чувство локтя, командный дух здесь принимали своеобразные формы.

Извечное русское чувство, характеризующееся желанием разрушения,
желанием обнажения своей души и чувства своей неоценённости другими
и затаивающаяся в складках обида.

Русские – вечные дети. (Вот так вот я скакнул из своей неудачной
карьеры строителя и сельского жителя к обобщённости и якобы фундаментальности.
Да ничего особенного, просто русский различим сразу, как прожилки
на высушенных осенних кленовых листьях.)

Честно скажу – такая обстановка, сколько бы русской она ни была,
к работе не располагает. Работа двигалась медленно, потому что
половина бригады, напившись, призывала другую забить на работу,
«а завтра с утра взяться». Но приходил вечер, и пьянка продолжалась
всю ночь. Утром шишки от начальства получали все и, подстёгнутые,
вновь принимались за работу.

И уж как только не ухищрялся в зубоскальстве прораб – ведь это
были лучшие парни на деревне (что тогда можно сказать о даже не
худших, а менее лучших?) – опять эти извинялочки
и извиняйчики, опять эта наглость, где нужна скромность, и внезапная
робость, где нужно быть смелым. И постоянное потребление спирта.
Вперемешку с клятвами (« , щас мотор отвалится») завязать с этой
пьянкой, !

– Ну давай сбегай!

– , глаза, я так и знал, что опять мне идти!

– Ни , давай.

– с на уже даю! – и всё начиналось заново.

Переходя к конкретике, скажу, что пробыл я там две недели и сбежал,
нюхом определив жертву всеобщего интереса.

Поскольку деньги должны были появиться только после того, как
будет возведена крыша, а никто из нас не знал, как это делается,
всё упёрлось в спирт. И затем, когда аванс был выплачен и тут
же разлетелся на гулянку, начались обвинения в воровстве и – «попёрли
наши городских!» – и понятно, что это нечто более основательное
– чем мысли и слова – менталитет. И предвидя, из каких шлакоблоков
здесь выложено мой будущее, я предпочёл по-тихому удалиться.

Трасса – Барнаул – Новосиб – Омск – Тюмень – Екб – Пермь – Балезино
– Киров – Нижний – Москва – СПб

Я надел шапку, тёплые штаны, куртку и улёгся на траву между дерев.
Запрятал все выступающие и незащищённые участки тела в карманы
и под одежду и уснул в лесопосадке. Проснулся от холода. Лежал
складом дров, разрозненными кусками. С тех пор, как я стал бездомным,
холод стал моим верным спутником, у нас сложились особые отношения.
Я пел и провозглашал его законное право на власть в условиях выживания.

Подпрыгивая, я соображал, сколько сейчас времени. Рядом улеглась
трасса. Машины практически не нарушали её ленточной протяжённости.

Солнце лежало за боками разлёгшейся природы. Делать было нечего,
я замерзал. Нужно выходить и идти. Я шёл по пустынной дороге.
Ветер дул справа в щёку и ухо. Я тихонько скулил песню свободы.
Песню дороги.

Пара машин пронеслась мимо. Третья проехала, а затем криво-косо
подрулила задним ходом до меня. Я запрыгнул рядом с водителем.
Он оказался пьяным заикой. Таким макаром мы проехали километров
тридцать вихляющим режимом. Он был не уверен, доберётся ли домой
после вчерашнего, продолжавшегося до утра, я с уверенностью разделил
с ним его неуверенность.

И вот я снова иду в проветриваемых лучах восставшего над холмами
Солнца.

И вот пролетают мимо машины, и солнце помаленьку перехватывает
инициативу, и косой ветер шуршит в полусогнутых берёзах, и собаки
у бензозаправки адекватно реагируют на поднимаемый камень. Я иду,
уложив сумку на плечо. Это мой мир, моё лето, моя война. А главное
– такая родная – моя – Свобода.

И останавливается чёрная тачка. И я залезаю и вижу монаха, оказавшегося
впоследствии молодым батюшкой. Как я рад встретить именно сейчас
священнослужителя! Мы разговариваем, разговариваем обо всём подряд.

– Вы знаете, что мобильные телефоны не объединяют, а наоборот,
разъединяют людей? – спрашиваю.

– Да, понимаю, – говорит он.

– Потому что, разговаривая, человек волей-неволей думает о том,
сколько денег сейчас уходит с его счёта, поэтому больше думает
о деньгах, а не о том, ради чего идёт разговор.

(Серёжа, ты не прав, существуют такие тарифы, где
ты платишь определённую, зафиксированную абонентскую плату за
месяц – и можешь разговаривать совершенно без ограничений!)

– Да, понимаю, – отвечает батюшка Димитрий.

Мы разговариваем о Боге, о вере и о жизни в современных условиях.
Батюшка открыт, весел и совершенно не ортодоксален. Он кормит
меня шашлыками из свинины, на лету дочитывает про себя молитвы
из Молитвослова, принимает мой диск, а на вопрос, интересно ли
ему это будет, отвечает интенсивно утвердительно:

– Мы ведь можем умереть в каждый момент. И в Евангелии сказано,
что важно, в каком состоянии ты предстанешь перед Богом, важно,
как ты закончишь жизнь. Поэтому я, зная, что могу умереть в любую
минуту, стараюсь всегда оставаться прямым…

– Каким прямым?

– Как башня, прямым…

– Знаешь, братишка, без Бога прямым оставаться всегда просто человек
не в состоянии, поэтому более верно оставаться всегда верующим.
А сейчас, если ты не против, немного помолчим – мне нужно перед
встречей с нашим Барнаульским начальством, доштудировать пару
страниц. Не в обиду, ага?

– Да-да, конечно, о чём вы говорите.

Он довёз меня до храма в Барнауле и, узнав, что мне предстоит
до Петербурга (а я так и определился с местом назначения) ещё
ехать почти пять тысяч километров, вручил мне скомканным в кулаке
шаром деньги, которых мне вполне хватило, чтобы доехать на автобусе
до Новосиба, прямо до дома Костяна, и целые сутки изображать из
себя ни в чём не нуждающегося друга семьи.

А Костян к этому времени подарил себе, тёще, жене и тому, кто
за всеми нами наблюдает по мере надобности, ещё одну девочку.

И вот я подъезжаю к дому Костяна и очень-очень радуюсь. Главное,
чтобы он оказался дома!

Я бегу в закусочную, беру маленькую и кока-колы на запивку и мчусь
к нему на Большевиков в третью от начала квартиру.

Я выгляжу живописно и на ходу делаю из этого пользу – красный,
шершавый от запёкшейся крови фингал под глазом и перебитый нос
– наследие бурных дней на Катуни.

Беру водку, запивку-закуску и звоню в дверь, которую тут же открывает…
он, братан мой навеки! – Костян.

– А, Серёга, заходи, – говорит сей индеец.

Мы просачиваемся на кухню. Катюша, Костина жена, выносит, как
дорогой кусок торта, трёхнедельную дочку, мы выпиваем за это дело
и выдвигаемся, захватив мой новый диск, к его брату, где пьём
водку и слушаем мою музыку, а брат в агрессивной растерянности
разговаривает по телефону с любимой подругой – но это ведь его
жизнь и его проблемы – кто-то у них чего-то украл, вроде золото…
Мы допиваем и выдвигаемся на улицу, взяв барабаны и баян – парни
будут работать на улице.

На точке, невдалеке от выхода из метро «Речной вокзал» мы едим
манты, я теряю в их сочной мякоти ползуба, с горя набираю в аптеке
боярышника и в газетном киоске джин-тоника, а парни уже вовсю
работают. Я то нацепляю, то снимаю чёрные очки и в конце концов
прощаюсь с Костиным братом и выдвигаюсь в сторону Большевиков,
где мы будем есть, пить и общаться с Катюшиной мамой.

Но это будет, когда я дойду, а пока, усадив очки в седалище носа,
я бреду в вечерних майских лучах.

Придя в квартиру, отдаю долги внимания Кате, Ларисе – Катиной
маме – и детям. Идём в магазин, покупаем еды и пива, общаемся.

– Не знаю, – говорит Лариса на моё восторженное высказывание о
Костином таланте, – он всё больше и больше пьёт. В сентябре попал
под колёса КАМАЗа, пришлось делать операцию, а это тоже деньги.
Ещё это их пристрастие, слава тебе Всевышний, что хоть сейчас
они остановились, а то ведь все деньги спускали в игровых автоматах.
Ведь в какие долги залезли! А он работать не хочет. Всё я тяну.
Научилась теперь плитку класть, видел, как в ванной сделала?

– Да, красиво. А что, они плохо зарабатывают, играя на улице?

– Что они там зарабатывают?! Что зарабатывают, тут же пропивают!
Это не работа, понимаешь? Не знаю… У него второй ребёнок, он никак
от этой новости в себя прийти не может. Не знаю, у меня такое
чувство, что Костик либо погибнет, если не возьмётся за ум, либо
с ума сойдёт, либо сопьётся окончательно.

– Лариса, мне кажется, он очень хороший человек…

– Все мы очень хорошие…

– Да-да. Я вот тоже много пил и только уверовав в Бога, смог сдерживать
эту страсть. Я ведь в марте крестился.

– Ты веришь в Бога?

– Да. Православие – очень фундаментальная и – как сказать? – и
внимательная штука.

– Я тоже без Всевышнего вряд ли смогла бы выносить всё то, что
тут у нас происходит. Только я не верю в православного Бога. Мы
не принимаем и не приветствуем их чопорность, их лицемерие. Бог
– везде, и каждый человек может обратиться к нему – песней или
стихом, главное, чтобы это было искренне…

– Я понимаю, о чём вы говорите, но там всё не так просто. Нужно
идти сквозь лицемерие, не обращать на это внимание, и тогда твоя
душа омоется в искренних водах очищения.

Мы говорим о Боге, о Провидении и других важнейших вещах, мы соглашаемся
друг с другом, что Он есть, расходимся только в частностях. Я
рассказываю ей о своей встрече с отцом Димитрием, она – об их
правиле десятины, и мы, успокоенные взаимопониманием, засыпаем
– она на диване, я – на полу.

Утром я выхожу в магазин, покупаю кой-чего и бутылёк, который
выпиваю на остановке. «Нужно двигаться, хотя так не хочется!»
– но двигаться нужно!

Лариса варит манную кашу, мы едим, пьём чай, а затем Костя провожает
меня до «Речного вокзала», и мы «не прощаемся» – обнимаемся, и
я еду на вокзал железнодорожный, где выпиваю водки, закусываю
пирожками и, наконец, сажусь в электричку, увозящую меня в направлении
Омска, но до Омска надо будет ещё два раза пересесть, а пока я
допиваю водку и кручу головой по сторонам, распределяя внимание
во внешних колоритах.

Невдалеке сидят цыганки и жуют мороженое. Они абсолютно спокойны
и полностью довольны жизнью. «Посмотри на них, на их спокойствие
в принятии жизни такой, какая она есть! Будь подобен их весёлому
и простому нраву!» – вещает внутренний голос.

И вскоре я подъезжаю к нужной станции, где и проведу ночь, скрючившись
на сидении, перевалившись через поручень на сумку. И утром отправлюсь
дальше, преодолевая в час по тридцать километров, приближаясь
и приближаясь к такой далёкой и такой любимой Москве.

«Бог, Бог Дороги, каждая секунда этого пространства стоит месяцев
любого другого занятия!

А годов, лет жизни стоит?

Эта рабская обязанность старания быть кем-то. Бог – это и есть
ты сам, как же ты не понимаешь!»

Помню, работал пекарем, вставал в пять, проспав два-три часа –
полночи опять гуляли под дождём. В мокрых ботинках шлёпал к месту
работы. Окунали ладони в кастрюльку с водой, чтобы тесто не липло.
Мокрыми ладонями черпал поднявшееся тесто и кидал кусок на смоченную
чашечку весов. За две недели научился на глаз чувствовать нужную
массу.

Тогда я был пекарем и пил по вечерам, ожидая неведомого.

Помещение, достойное Бога.

Бездумные помехи к неудержанию.

Поскольку любое помещение чего-то достойно, один из отблесков
аспектов бытия – переход из одного замкнутого пространства в другое,
и уединённая медитация горит на челе.

Видимо, помещение, достойное Бога – это церковь.

В центре города извилистые движения. Остановился, голова закружилась,
есть хочу. Зашёл в один магазин, присмотрелся – никак не своруешь,
зашёл в другой – никак. Всё, в воровстве отказано! Как же ты не
можешь понять, заячья душа. Пойду всё-таки в церковь, попью хоть
святой воды.

Ладно, «врун, пердун и хохотун», пока писать не о чем. Адьё!

Было три (а может, и больше – я не помню, они все летят, как стая
птиц) варианта, как потратить три рубля. – Позвонить, позвонить
и купить быстрорастворимой лапши пакетик. Я, естественно, выбрал
третье.

Я понял, понял окончательно, когда добирался до Петрозаводска,
что не свою волю человеку нужно утверждать в ходе жизни, не своё
значение, потому что оно конечно, оно придумано, выдумано. Оно
состоит из разных сцепившихся именно в этом месте влияний, оно
– стая застывших мыслей (но как офигительно всё-таки у людей получается
быть бесполыми, безосновными – я рассматриваю собственное зеркало
и обвиняю в этом весь мир), довлеющих и невидимых. Вот и вся собственная
воля!

Но утверждать, доказывать в жизни что-то необходимо! – Что же?
– Элементарная диалектика – саму жизнь. О Боже, да пошло оно всё
подальше. Мысли, мысли, а без мыслей мы, а без мыслей мы просто
люди.

Просто люди.

Утверждать волю Божью? – Если за Бога принимать неведомое.

А если за Бога принимать невозможное? – То есть «невозможно так
жить, как так можно жить?» и т.д. Бог – слишком удачная выдумка,
как раз чтобы быть непонятно чем.

Вывод: я – Бог. Спасибо.

– Что самое важное?

– Важное – чтобы со всеми своими жизненными пертурбациями ты бы
мог вернуться к чему-то основному. Основное же – это душа и есть.
Нечто неизменное.

– Душа – спокойствие мира.

– Точно.

– Это место Бога в нашем сознании. А какое, интересно, место мы
занимаем в Его?

– Этот город вмещает в себя целый мир. Под водосточным желобом
пробивается сквозь асфальт кустик конопли. Росток.

«Это – бег. В любом случае бег. Ты поднимаешься рано в чужой квартире,
находишь на столе кусочек гашиша и мини-трубку – быстренько (пока
не проснулись хозяева) подзаряжаешься, хватаешь косметичку и бежишь
в метро.

Выйдя на нужной остановке, мимоходом цепляешь пару бутылок пива
и один чебурек прямо с витрины и сразу надкусываешь, чтоб ни у
кого не осталось никаких сомнений.

И бежишь сдавать экзамен.

Нужно позвонить матери, сообщить ей, что ты находишься за тысячу
километров отсюда, а главное, что за несколько тысяч от неё.

Потом ты читаешь книги и наматываешь Бульварное кольцо, как волосы
на палец, готовясь к следующей стадии.

Затем покупать пистолет будет незачем покупать. Тот человек, что
всучил ему деньги, уже неделю не появлялся в назначенном месте.

Поэтому книги сдаются в «Старинную книгу», и не подумайте, что
из-за нищеты. Просто неудобно таскать их по всему городу…» – сны,
сны…

– Я тоже могу тебе подбросить пару сюжетов про сны.

– Да уж, ты подбросишь!

… Когда ты пьёшь, твои ступни как бы прилипают, припечатываются
к мощёным скрижалям города. Ты становишься его зверем, его подзаборным
рабом. Не пей – и ты обретёшь спокойствие и неизбежную независимость…»

А что просто? – Да просто, просто я люблю этот город… [тут следует
пейзажная панорама живописных огрубелостей конца прошлого, начала
позапрошлого века] – люблю его сейчас, когда проштемпелёвываю
подошвами каменные скрижали (меняются люди, меняется настроение,
но нечто остаётся всегда неизменным), пот сочится из пробуравленных
полукружьем дырочек под причёской, струится и скатывается вниз
по небритым губам и запястьям; я иду, пришлёпывая, пригорюнившись,
мотор глухо стучит и вылетает из рёбер грудной клетки, ноги тяжко
поднимаются и еле несут тяжеленные ботинки. То встаёт, то падает,
ненадолго, снова несёт своё измождённое тело дух, ненайденный,
вновь потерянный. Это похмелье середины двадцатисемилетнего возраста.
Вновь и вновь. Падаю, встаю, ищу, куда бы сунуться, приткнуться.
Медленно подыхаю… Невозможно, необходимо снова выпить, хоть немного
– пью с рыбаками на набережной. Больше не ворую. Живу только для
себя.

Немного ожил, но ещё два дня до конца отходняка. Встаю. Закуриваю
советскую сигарету. Плохо. Петербург.

– Справка на бумаге будет вам отпечатана после того, как вы нажмёте
кнопку «Ухожу».

– У-у, а здесь теплее, чем в молодёжном отделе…

– Может, хватит, наконец, гундеть, изношенная машина? Может, пришла
пора поработать грузчиком?

ОАО «РЖД» 768-74-58 Светлана Викторовна

Муж., разгрузка вагонов у Финляндского вокзала

График: 5/2; 9.30 – 17.30

З\п 7000 – 12000

24.08.06

А-ха-ха, вагончики Михайлова, звонок → склад.

– А что, нормально здесь! Сегодня опять целый день на улице, можно
пока и посидеть – пописать.

– Аллё. Да. Здесь вот, на бирже труда пока. Много чего есть, как
найду что-нибудь, перезвоню туда. М-гм-м-м.

Молитва:

Жизнь моя беспонтовая, головка забубенная, ничего в голову не
приходит, хоть тресни. Нужно остаться и до конца пройти то, что
тебе преднаписано. Каким бы оно ни казалось. С утра до вечера
и потом ещё ночью. Жизнь перерастает все остальные существующие
вещи. Но никогда не забывать того, для чего ты создан, не терять
головы и нити повествования. Эти люди, глядящие на тебя косо,
пусть их…

– Сволочьё поганое, я должна жить на обеспечении тысячи семисот
рублей. Ничего, бог всех накажет… и полдвенадцатого. Ничего –
всех, кто это заслужил.

– Успокойтесь с миром.

«Не теряйте надежды: работа для пенсионеров. Работа для инвалидов».

Глухая консервная банка.

– Спокойно!

– Спокойно!

– Не нервничайте.

– Успокойтесь.

– А по какому поводу к вам приходят?

– Не пойду я туда – там же молодые люди.

– Спокойно! Я же на вас не ору. Молодые люди – на первом, а вы
пройдёте на второй этаж.

– Всё, я пошёл. На первый.

– Комната – это то, как ты себя сейчас чувствуешь. Давай что-нибудь
более шутливое. Слева пропасть – справа красивый медведь. Чё ты
делать будешь?..

– Есть же у меня какая-нибудь совесть.

– Щас пойду. Чай попью с водичкой. С какой-нибудь печенюшкой.

Молитва:

Повторять снова и снова.

Я стал бояться людей – я их всегда боялся. Каждая новая страница
начинается с новой страницы. Перед глазами проходят жизни замечательных
людей. На улице прохладно – я захожу в отдел занятости и трудоустройства,
мне дают бланк для заполнения, я сажусь и пишу. Я боюсь людей
– это не значит, что я боюсь людей. Такие дела.

Всю ночь мы болтаем с тем парнем, он пошёл один против всего коллектива,
желая мне добра, и сейчас на это мягко намекает. Здесь свои понятия
о мягкости. Меня трясёт в этой пропитанной цементной пылью постели
от холода, страха и алкогольного отходняка. Один из парней потерял
мой мобильный телефон, теперь он шумно перешёптывается с этим
парнем о том, сколько он мне отдаст за него. Тот не возражает.
– «Но это ваш с ним вопрос», – говорит он.

Потом, когда утром проснувшись от того, что его бьют по плечу,
этот парень говорит, что не намерен здесь больше работать, потому
что работа горит, а денег не платят. Он «наезжает» на бригадира,
на прораба, он готов драться с целым миром. Прораб выдаёт ему
некую сумму и хочет отвезти его домой, в другое село, но тот говорит,
что уедет на автобусе, уходит, дожидается, пока прораб уедет,
и приходит со спиртом – и начинается пьянка!

– Разгони их всех! – орёт директор колхоза поутру прорабу. Рядом
стою я с перекошенным носом и подбитым глазом.

– Я их ещё вчера разогнал. Странно. Пойду разгоню ещё раз, – и
он идёт в барак.

Там тот парень, что получил вчера расчёт, орёт о том, что кто-то
у него 300 рублей, а меня вчера видели снующим по деревне в поисках
еды.

– Позор! – шипит напарник.

– Сука! – Где мои деньги? – орёт парень. Как вчера он метко выразился.
Он «может пить неделями », месяцами, просрать всё – дом, семью,
работу, а вот когда не пьёт, временные сроки разглаживаются и
становятся спокойными и размеренными – дом, семья, работа. Пока
не наступают следующие «недели ». Очень меткое выражение.

– А ты вчера где был? [Когда мы приезжали с ментами?]

А что я ему скажу? Я был в заросшей высокой травой канаве – прятался
и пил, а теперь ухожу. Дайте же денег, боже ж ты мой!

– Где я их тебе высру?! отсюда, пока цел. – Вот такой в общих
чертах разговор. Я согласен, что будь я покруче, я бы стал отстаивать
деньги – ведь я работал. Но я мягок, мягкотел и вообще, никакой.
Дерьмо я последнее, лох поганый, чмошник, бомж и алкоголик. Я
попросту думаю – о том, что было, о том, что есть, о том, что
будет. Может быть, хватит когда-нибудь? Дерьмовая жизнь, какая
всё-таки дерьмовая…

Мне сегодня снилось, что я живу вместе с Тамарой и хожу зарабатывать
деньги – поднимаю, подвожу, раздираю металлические конструкции,
а начальник их режет крутящейся пилой. Потом я иду в гипермаркет
и долго в нём блуждаю, на ходу воруя пирожок с фаршем, разрисованные
очки и изящный крючок-вешалку. Пирожок съедаю, а очки и вешалку
дарю по приходу домой Томочке. А она деловая, напряжённо работает
над чем-то серьёзным, и вроде бы эти незатейливые подарки принимает
с известной долей снисхождения. Я отдаю ей сто рублей, занятые
с утра, и размышляю о том, стоит ли работать с этим работодателем,
и как работать вообще.

В голове моей бегут цифирки денег, и я очень люблю Тому.

Тело моё, вернее, известная его часть, встала колом и мешает мне
свободно двигаться в постели. Даже проснувшись и выпив крепчайшего
чаю, я люблю мою далёкую, в горах Эльбруса сейчас медитирующую
женщину Тамару.

Для осуществления новых идей, необходимо забыть старые. Встав
утром, выпив чаю…

… нужно подвернуть болты и гайки… Я, как расшатавшееся животное,
хлябаю и извожу смазку на стальных поверхностях…

Познай звёзды преосуществления. Высокозамкнутую метаморфозу мгновений.
Мой волосатый трёп.

(Продолжение следует)