Проза

экстремальная спортожурналистика в поисках Наполненности

Начало

Продолжение

Карелия Психиатрическая

– Шарик, а шарик, что скажешь, дружище безвредный?

– Возможно, конец истории.

– Не ожидал от тебя такого неконкретного ответа.

– Я сам не ожидал.

– Хочешь, покажу тебе колено?

– Нет уж, спасибо, не стоит. Я ещё когда вчера просыпался с тобой,
нагляделся на него до беспамятства.

Продолжали мелькать галстуки и рубахи разветвления. Дождь усилился к
Деревянке. Дальше блистало грибное солнце. Я ехал молча.

Мы даже попрощались, но потом он снова вернулся. Вернулась история.
Она всегда продолжается. Парень с длинными белокурыми
волосами в чёрной кожаной куртке с блестящими металлическими
нашлёпками быстро, точнее, стремительно проследовал вдоль, потом,
через несколько минут, обратно. Я его остановил. Мы
разговорились. Я начал с того, не знает ли он, можно ли достать в
Петрозаводске конопли. И понеслась. Мы доехали вместе и
посидели немного в привокзальном кафе. Потом расстались на
центральной улице. Я направился, обуреваемый желанием купить
чего-нибудь торкающего. Остановился, сообразуясь с возможностями,
на двухрублёвой упаковке феназепама. Раз, два, три – и я
его купил, неспешно воспользовавшись возможностью
поучаствовать и принять примиряющую позицию в споре продавца с
покупателем. У того не было купюры меньше тысячи, а брал он бутылёк
валерьянки. Сдачи не было, сдачи не было с апломбом – «как
надоели эти чёрные!» – тот тоже хорохорился, я вежливо
поддакивал и ненавязчиво подгонял. И купил десять таблеток – без
рецепта.

Я ведь испытывал кураж. Съел несколько таблеток и пошёл вдоль вниз
по главной улице «до набережной», где потом разглядывал, как
туркмены возводят пагоду для «хозяина».

Какое там устройство на работу! Я, чувствуя абсолютное спокойствие
этого края, решаю в который раз использовать возможности
бесплатного психиатрического хелпа, под прикрытием которого
можно и немного отдохнуть от будней, и чего-то попытаться снова
сделать.

Пузыри на грязевой глине. Желание – не-желание, скорее, надоедание.
Надоедание выбранной политики «самого себя» или выявление
«своей позиции». Желание пойти дальше. Обыграть некого
попутчика, но не с целью выигрыша, а с целью очередной
«развлекаловки». Или «развлекухи». – Клубничный лимонад – одна упаковка,
картошечка шесть, записал картошечку шесть?

– Трудности – это временное явление. Главное, шарик, не покидай
меня. Я не знаю, что за шаг я сделал… Надо одеваться…

Одно из преимуществ пересидения в психушке – это то, что ты не
изнашиваешь ничего. Понимаешь?

– Сделай, пожалуйста, потише.

– Он угостил тебя пряником. – Трудно, но приятно.

Петрозаводск. Советую вам побывать в этом городе.

– Ты, оказывается, пьяница, а строишь из себя королеву красоты.
Сука, жизнь прошла. Пойдём, Вова.

– Куда?

– Всё, спасибо. они. Досидятся они когда-нибудь.

– Молодой человек, вы куда направились?

– Э-э-э…

– Это, кстати, мои окна. Что вы делаете у моих окон?

– Это, по-моему, не только ваши окна, а ещё и Ирины.

– Да-а? Её нет, не будет завтра и далее. Так что до свидания.

– Всего хорошего, – одно наслаивается на другое. «Но ему трудно», –
жемчужины в небесном ожерельи освобождения от тела. Ещё одна
баклашка брынзы. Все разбегаются внезапно.

– Так, значит, фосфор. Глаза блистают в окне черепа. Кола сто, тесто
шесть, масло два, богатырское десять, брынза два, трёшка
четыре, икра один, капуста два, золото семь, классика одно,
огурец два, сёмга пять, соус красный два, сок три, тар-тар
один, яблоко два – возможно, это директор этих киосков.
Салфетки, тряпки посуды, Ломоносовская и т.д.

В Петрозаводске я ощутил спокойствие, то есть состояние, когда всё,
что ни попадётся, не желает быть ни наказуемым, ни
наказующим. Просто продвигается жизнь.

Я пошёл в медпункт при вокзале и попросил отправить меня в
психиатрическую. Меня выслушали размеренно и всё поняли. – Человеку
плохо, пускай отдохнёт. Через двадцать минут приехала бригада
на машине, и ласковый сотрудник сказал, что меня отвезут в
областную больницу. То есть я попадал туда, куда и
рассчитывал, ведь я не зря поехал в Карелию, предшествующая
информация у меня имелась.

Через сорок минут я был в больнице, где меня спокойно выслушали
женщины-врачи, затем женщина– медсестра провела меня по
отделению и показала – рассказала, где что находится.

После безумства крысиной грызни и марающей достоинство возни я
очутился в безмятежном пространстве принимания всего, как оно
есть, не вдаваясь в детали и даже будто о них не рассуждая. При
этом делая именно то, что необходимо на «Данном Этапе».

Мне рассказывал один парень, когда я находился (не «лежал», потому
что психушки я использовал именно как временные прибежища,
когда уже жизнь, дикая, весёлая, молодая жизнь становилась то
ли невозможной, то ли невыносимой и, стремясь схоронить
тепло тела, я ввергал себя в изолированный псевдо-социум
больниц. Псевдо – потому что он не обуславливался
стремительно-меняющимися интонациями цивилизации, эти обуславливания доходили
до него в лишённой нерва выживания форме и замедленно) в
Центральной Больнице Петербурга, о которой стоит сказать
отдельно. Мне рассказывал этот парень, что есть такой город –
Петрозаводск, и однажды он там очутился. Пациенты там ходили с
ключами – отвёртками от дверей и свободно общались между
этажами и стационарами. Описываемые им события казались
фантастическими по сравнению с тем, во что мы были погружены в
централке.

Казематные огромные помещения и персонал, использующий любую
возможность, чтобы унизить больных (или больного). Так, к примеру,
врачи прописывали терапию из ударных препаратов, способных в
короткие сроки уничтожить нервную систему слона, человеку,
жалующемуся на бессонницу. Человек этот чувствовал
деструктивные изменения от лекарств и жаловался снова, попадая в
ловушку одному врачу ведомых (а психиатрия всё равно идёт
наобум) экспериментов со сменой терапии и воспринимался как
«неуловимый», подвергался бездушному процессу медлительных пыток,
когда лекарства всасывались в кровь и постепенно, как дождь
точит камень, разрушали составляющие личность клетки. На
приватных беседах в кабинете, до которых ещё нужно было
прорываться с потом и кровью, обостряя отношения с медсёстрами,
выступающими в данном случае в роли псов на цепях, врач, кружа
мыслью вокруг проблемы, которую он, конечно, понял,
доказывал пациенту, что вот так-то и так-то, и это необходимо, и
если тот возражал и выдвигал свои наблюдения, втихую, из-под
полы сознания добивал того дополнительными дозами. Не упомяну
о медсёстрах, запрещающих, в зависимости от настроения,
сходить в душ, и кричащих перед отходом ко сну: «Мальчики, кому
поссать, посрать, давайте быстрее», – добивание униженного
достоинства в условиях невозможности протеста. Так часто
бывает и в жизни, и приходится привыкать становиться вьючным
животным унижений. Но нигде (в тюрьме я не бывал) так они не
гипертрофированы и расцвечены всей палитрой душевных синяков и
ссадин.

А парень тот поведал мне историю о сказочном месте, где ты
чувствуешь себя человеком, человеком, несмотря ни на что, где
поддерживают и не принуждают, где дают шанс созерцать и осмыслить,
а не постоянно находиться в глухой обороне, тратя на это все
силы, время и сознание, отбиваясь от непрерывного покушения
на твою сущность, на фундаментальное ощущение себя, как
души, которая молчит, но незыблема. Да, друзья, душу приходится
охранять, если ты воспитан в условиях материализма и не
понимаешь о природе её существа. Здорово, конечно, когда ты уже
многое знаешь – например, что молчащая, она объемлет собой
все факты и проблемы.

И вот меня привезли в этот комплекс, неусердно ограждённый бетонным
забором, из полутора десятков двухэтажных вытянутых домов,
со спортивными площадками и дополнительно огороженными садами
между ними, со спусками и подъёмами среди зарослей
боярышника, рябины, берёз и сосен. Комплекс находился в лесу, к нему
был прикреплён посёлок Матросы.

Мы гуляли каждый день, когда позволяло солнце, было тепло и
спокойно. Только никак не получалось писать. Но пришла мысль о том,
что свобода, человеческая свобода, есть «разумное
ограничение» – именно там это было к месту.

Именно там, а потом ещё в столице Карелии, гуляя по набережной
Онежского озера в ожидании электрички обратно, где тут и там
высились разнообразные постаменты и модернистские изваяния
зарубежных скульпторов (современных), где открытые кафе
сочетались с детской площадкой и приходили, собственно, дети и
качались на качелях и спускались с закрученных в спираль горок;
где собаки бездомные не сбивались в голодные стаи, а лежали
каждая, где ей заблагорассудится, там я почувствовал
наполненное душой и достоинством несомненное изначальное спокойствие
этого мира – мира людей, проводящих на самих себе постоянные
опыты. Спокойствие же заключается в том, что все опыты рано
или поздно приводят к тому, что нет ничего незыблемого,
кроме спокойствия и молчания окружающей мудрой природы.

Ты понимаешь, что не будь Солнца, ты вряд ли что-нибудь бы увидел.

И не стоит, когда ты уже испытал возможность искания и переживания,
искать и переживать снова и снова – стоит только с усердием,
данным из другого места (явно не человеческого
происхождения), открывать и закрывать глаза, пре-осуществляя в себе
собственный опыт, сотворённый не тобой.

Но вот я всё время рассуждаю о том, что кто-то где-то должен давать
мне шанс (явное наследие психушек, где всё зависит от
благорасположенности «начальства», кроме того, я был воспитан в
традиции бескорыстности, и «давать шанс» обозначало не делать
уступку, а проникаться человеком, без слов понимать
понимание, когда важно было именно нахождение новых цветов и граней
в ауре личности человека, идущего рядом или оказавшегося
рядом). Теперь, как говорится, «времена изменились» – меньше
пространства, свободного от всего, личного времени, меньше
времени для обнаружения вообще какого бы то ни было «ещё и
пространства, всё, хватит!» Человек зол, собран, скукожен,
подавлен, готов на всё. Ради чего? – Сами знаете. – Никто не
знает, как объяснить, понятно только, что он должен.

Так и ты должен, так и я должен, личность расплывается и
рассматривается, остаётся осознание долга – единственная стрела,
достойная цели. Мы потеряны (как обычно) и ничего не
рассматриваем.

Солнце опять светит… Можно писать. Можно жить. Жить можно всегда.
Усталость в середине выходного дня. Голова, погружённая в
банку со спиртом, всё равно, что голова, не имеющая больше
мотивов.

Тихонько, тихонько мы двигаемся. Если ты знаешь, где перед, а где
зад этого движения, то будь проводником. Мы и без тебя будем
двигаться – в этом наш ультиматум, но достанет ли ясности
двигаться в неравномерном солнце? – Я играю, ты играешь, мы все
играем – при этом серьёзны.

– Не вы ли оператор этих автоматов?

– Нет, извините, – город обуревает меня, я думаю о смене причёски. И
лишь Оно, Солнце, должно, обязано двигаться без цели, к
стремлению, к движению.

попросту двигаться

Я.

Живой.

Жив.

И я с тобой.

А что там, там, где я невменяем? Где нет возможности собраться и
оказаться самим собой? Ты можешь менять привязанности, ты
можешь смеяться над ними – а через день умереть. Дом – это то, о
чём каждый из нас мечтает. Но не будет нам дома, дом наш –
печаль. Сереет, сереет фосфат фасада, и фосфор ветшает,
сможешь ли ты придумать необходимые слова к данному случаю? –
Молитва – это бесконечная формула.

Духи, присутствующие в каждом из мест. Они более тонкие, чем
человек, зато более разрушаемые и совсем ненастоящие. Стоит ли ими
заниматься, когда хребет и стержень трубы пре-осуществляет
твоё бессловесное искание? Как я хочу, чтобы вы меня поняли!

Духи существуют, пока есть человек. Определяемое зависит от
определяющего – в этом «человеческая свобода». Человек волен, но как
бы нам не остаться на одном и том же выделенном куске
пластмассы, созданной нами…

Тысячелетия; взгляд, устремлённый в противоположность воронки. Мы
те, кого мы представляем (играем). В этом Большой,
Переоборудываемый Время От Времени Театр наших жизней.

«Я вскоре уйду, какой же след оставлен мною? Что за шаг? Неужели я
жил? Неужели?»

Мы пытаемся передать безвоздушную, всевоздушную продукцию, отданную
нам в путешествие, в матерьяльную реализацию – таково уж
наше несчастье. – Но почему «продукцию»? – Потому что мы её
перевариваем, поглощая.

Посвятить своё сознание тому, или чему-то другому, выставить
прозрачную лупу. «Я жду, когда ты уйдёшь». – «Оставь назавтра эту
колбасу». – «Будет день, и будет пища». – Бог – это не то,
что пишется с большой буквы – неважно, как его писать –
неважно, как называть, отвечать и как выражается форма твоего
превозможения – главное – это понимание. Понимали ли в Карелии
люди, к которым я обращался, что к чему, куда и зачем? Я
видел не-обусловленную расу. Национальности – это следы от
языка, лизающего различные поверхности, чтобы испытать вкус.

Во всём полагаюсь на Волю Твою – усталость – и через неё прихождение
к пониманию о Безграничности Возможностей – постоянное,
необходимое страдание – Страдание как необходимая струна к
звучанию, чтобы ты зазвучал, чтобы зазвучал мир – прихождение к
Одному И Тому Же через разные двери.

«Ты ничего не знаешь, но ты должен», – человеческая формула.

«Ты должен жить аки Солнце, невзирая на облака, тучи и остальную
низшую ерунду». Попытайся найти в этом лице постоянный зрачок.

Тишина, комфорт – возможность быть Самим Собой – игра железобетонных
пузырьков на сменяющейся коже мгновений, реки, текущей
восвояси. Ты ведь всё равно дашь мне ответ, даже если я этого не
заслуживаю. – Кому ведь решать? – Возможно ли существование
вне пределов (даже героических – ультимативных, максимально
возможных) решений? – Возможно – и в этом высшее Счастье. –
Счастье следовать по своим собственным следам,
направляемым, как тебе уже стало известно, не тобою.

Июнь

… где и застал

Июль

Мы подружились с лечащим врачом – я оказался на кафедре хирургии,
где меня прокачали капельницами, и где я обрёл равновесие.
Признаюсь, трудно найти равновесие, когда сзади ничего нет и
впереди ничего нет, есть только кусок верёвки, по которому ты
идёшь. Но я расставил руки, тогда ещё руки, над Отчаяньем,
напоминавшим пропасть, и парил, опираясь ногами за вымытый,
постоянно-вымытый кафель пола. Распевать песни в облицованном
таким матерьялом туалете – самое одухотворённое, точнее,
духо-творное занятие. Я не торопился, и врач не торопился. Он
почему-то проявил уважение к «человеку из психушки», как
сразу же было продекларировано, и ещё я питаю мысль о том, что
он проникся уважением ко мне. Его ненавязчивое проникновение
не прошло даром – я усиленно напитывался литературой
Золотого Фонда и выписал небольшую сборку стихотворных форм,
изначально задумываемых как тексты песен, но поскольку из-за этой
самой духовной усталости я мало тренировался среди
кафельных спортзалов туалетов и лестничных пролётов, то они
перетекли и затвердели в форму устно-письменную. Их можно читать с
выражением, а можно без выражения читать. Чистые простыни,
аэродуш, хорошее питание. Что ещё надо бездельнику, чтобы
устаканить свои взгляды на жизнь?

Потом я выписался и поехал в психушку в специально вызванном
автомобиле. Врач, приехавший на нём, попытался выяснить из личного
разговора мой психодиагноз, и после того, как я рассказал
ему правду о моей дружбе с психиатрией, прилюдно окунул меня
лицом в лужу говна, после того, как я признался в своей
дружбе с городом говна – да, есть такой город. В Петербурге много
городов, есть и такой.

Но оказалось, что как только меня увезли, врач сразу же выписал
меня, чтобы «не связываться». После чего я и решил, что имею
право говорить о том, что стал настолько нормален, что даже
психушки меня не принимают. Напротив больницы находился магазин
обуви «Эго», куда я зашёл в поисках полиэтиленового пакета,
чтобы спрятать пожитки. Что делать, пропагандистская
империя провозглашения себя и концепции того, что нужно жить ради
себя, бурлила, процветала и навевала блевоту.

Снова потянулись и шарообразно взрывались дни «на улице». Я приходил
в один спокойный парадняк, залезал на верхнюю площадку,
пьяный, в темноте, потел, спал и щёлкал пальцем ноги. У каждого
свои медитативные привычки – я прислушивался к деревянному
скрипу костей и старался не представлять себе «Будущее».

Каменность и без-духовность выметали холодом теплоту сознания, я ни
за что не держался и усердно потел. Вылезающие крылья тут же
покрывались тончайшими слоями – день за днём – виртуальной
пыли пепелища усердно работающей Всеобщей Машины
Систематизации. Ветряные мельницы… Профилактика каких бы то ни было
заблуждений. Пыльный взгляд собаки. Пыльный город. Уходящие
белые ночи и чемпионат мира по футболу из телевизоров,
рассаженных повсюду, словно хищнические цветы. Постоянная претензия
на тебя, на твоё внимание, время и душу.

Предпоследний уставший проигрыш. Беспрерывность сопоставлений.
Разлука с очеловеченным разумом. Не-желание. Затухающий протест.
Во сне я тихо сползал в боль. Утром тряс головой, умывался в
кафетерии. «Невозможно, невозможно», – твердил я, и
невозможное тихо постанывало от опустошённого удовлетворения.

Мне необходимо было продолжить работу, опыт обгонял на два локтя
познание. Я вписался к другоподруге, помылся, побрился и уехал
в Карелию, где провёл месяц среди древнего леса и
комиссующихся солдат. Письмо шло неравномерными выплесками. Но я
впервые играл в карты ночью с обнажившей колени из-под
обтягивающего халата медсестрой, такой свежей и мудрой, что
благоволенно было просто сидеть рядом с ней. Утром мы вместе уехали в
город – мой срок вышел – нужно было поторапливаться, ведь
наступил

(Окончание следует)