Проза

экстремальная спортожурналистика в поисках Наполненности

Начало

Окончание

Август

… и вскоре начинало холодать. Мне необходим был дом – мышц лица
уже не оставалось. Кожа, потрескавшаяся, расползшаяся, хоть и
сползлась обратно, могла треснуть в любой момент, треснуть с хрустом
и треском, попросту обрушиться.

Я пью, блюю желчью и еле доползаю до больницы. Как всё изменилось!
Я снова поносим, отвергнут и внушаю жалость. Жалости никому не
нужны, и меня выписывают, едва сняв боли.

Падаю на колени, в асфальт, в лужу – самая приятная прохлада,
отбрасываю мокрые волосы в сторону – подальше, подальше, встаю,
иду, «нет преград человеческим возможностям» – «нет возможностей
человеческим преградам».

Раз, два, три – лето пролетело, как гибкая пуля, гибкая пуля твоего
безумия.

Раз, два, три – ничего не существует реально, кроме того, что
ты жив. Но ты скоро умрёшь, ты не скоро умрёшь. Что это?

Когда мы ходили по равнине среди вспаханных в прошлом году полей,
обдирая прошлогоднюю кукурузу и коноплю, увидели обрубленные конские
ноги. Коричневые, с чёрными волосатыми копытами. Обрубленные по
колено. «Что это?» – спросил он, вздрогнув. – «А, это! Ноги от
коня», – ответил другой.

Заходы

Что я сделал? Вроде бы изначально я пошёл на работу к Томе, а
работала она в прозрачной огороженной будочке телефонисткой. Я
говорю: «Привет, Томочка!» Она говорит: «О, Новосёлов!» – «Я тебя
подожду?» – «Ждать придётся долго». – «Пойду пока погуляю». Я
пошёл, пошёл, ощутил кураж – снова было для чего жить – зашёл
в супермаркет и вынес оттуда пол-литра перцовки и палку копчёной
колбасы. Пошёл в сад и стал ждать – пить – есть. Помнится, затем
рыскал в поисках туалета, ребята угостили меня водкой, я вернулся
к месту работы Томы, но было ещё рано, тогда я прямо там, на вокзале,
вынес из цокольного магазина бутылку крепкого красного вина и
преподнёс её женщине вот этой. Бутылка несколько дней стояла на
окне. И вот она освободилась (кто? бутылка?!), но ей ещё нужно
было провести надомный урок французского, мы расстались на полтора
часа, за которые из двух магазинов я вытащил упаковку варёной
колбасы, бутылку коньяка, морковный сок и предложил снова всё
это ей. «Зачем ты так тратишь деньги, тем более, что у тебя их
нет?» – спросила она. – «Да ладно ты, всё это пыль!» – в запале
воскликнул я. Потом мы лежали в саду и грелись под ясенями в при-усадьбе
известного в прошлом Большого Поэта.

Мы расстались, и я, охреневая от пыльных крыльев свободы, снова
завернул в супермаркет – бутылка коньяка, сыр. Я улёгся в подъезде.

Когда проснулся, меня трясло. Иссохшая мечта о воде. Я выползаю
на негнущихся ногах во двор, через арку дальше на улицу, к мусорным
бакам. Там закидывает разбросанные вокруг коробки и полиэтилен
худая жилистая дворничиха в оранжевом жилете. «Извините, не знаете,
где можно достать воды?» – «А что, плохо?» – «Дальше некуда!»
– «Может, пива тогда?» – «Нет, просто воды». – «Щас я тебе куплю»,
– удивительно, но факт. Она уходит и возвращается с бутылочкой
газировки. Я выпиваю единым махом. «Ну пойдём, – говорит она,
– у меня здесь каморка недалеко, там прохладно, немного отойдёшь».
– «А вода там есть?» – «Найдём».

– «Мне необходимо найти жильё, я , честно говоря, я умру скоро,
если будет так продолжаться». – «Хорошо, ты можешь пока пожить
у меня, а в понедельник пойдём в управление – дворники требуются,
и жильё предоставляется. Как тебя зовут?» – «Сергей». – « , ну
что ни рожа, то Серёжа, судьба у меня, что ли, такая…» – она рисует
мне план, как найти её дом, даёт полтинник, и мы расходимся. Она
– домой, я – «по делам».

Эта женщина живёт с двумя внуками в разделённой надвое комнатушке
на этаже – общежитии, отданном в поселение дворникам. Они из Узбекистана,
девочка – внучка – от одного папы – обладает характерной корейской
внешностью, и маленький мальчик – от другого – с огромными карими
глазами. Девочка закончила девятый класс и мечтает стать моделью,
она идёт куда-то и приходит ночью с перекрашенными волосами и
изменившейся причёской. Я имею возможность смотреть футбол по
телику, чем и пользуюсь усердно. Места мало, но много души, поэтому
всем хватает. Я усиленно жду понедельника. Мама детей погибла
несколько лет назад в катастрофе, с тех пор они живут с Риммой.
Римма пьёт, ей тяжело, она об этом усиленно говорит, когда выпьет,
приходят соседи, курят её сигареты, пьют её водку и посмеиваются
и уничтожают одним своим похабным присутствием эту душу. Она одинока,
поэтому рада и такой компании. Она властна и просит, чтобы внучка
намазала ей бутерброд и кроет её последними словами, что смущает
даже похабщиков, и они вроде как собираются уходить, но ждут,
когда она попросит их остаться. Она просит. Это их совместная
игра. Я краду коньяк – бутылку за бутылкой – и пью, чтобы не чувствовать
себя лишним и отягощением, но не получается. Я потею и впритык
уставился в футбольный телевизор. «Куда ты пошёл?» – спрашивает
Римма. – «А что?» – отвечаю. – «Да нет, просто интересно». – «
» – думаю я и не получается не хлопнуть дверью.

– А вчера этот заходил – сиволапый – за вещами. А я ему говорю:
приходи трезвый. Мы же с ним тут прожили год с лишним. Как он
меня достал. А щас снова припёрся. Хорошо, что теперь у меня есть,
кому меня защищать. Правда, сынок?

– Какой он сынок. Он взрослый мужик! – вмешивается в монолог внучка
Юля. Она ревнует. Я её понимаю.

– Для тебя мужик, а для меня всё равно сынок.

На следующий день я знакомлюсь с «сиволапым». Его так прозвали
за маленькие, недоразвитые кисти рук. Его зовут Сергей.

– Ну нет, я его не впущу! – заявляет Римма.

Потом они решают всё-таки выпить по бутылочке пивка. Мне пора
уходить. У меня «деловая встреча». К тому же места ну уж слишком
мало, чтобы для всех.

Я чертыхаюсь и попыхаюсь и подсчитываю взятые с холодильника купюры
так, чтобы сходить в туалет, доехать до нужного места и ещё что-нибудь
выпить. Я чувствую, что этот Серёжа задержится там, и что мне
нужно будет уйти, поскольку попросту не останется свободного места,
где бы можно было прилечь.

Возвращаясь обратно, стянув бутылку Амаретто и купив вафельный
тортик, я, уже пьяный, возвращаюсь и застаю дислокацию той, которой
и предполагал. Но куда мне идти? Ведь я уже устроился дворником
и нужно протерпеть всего месяц – и мне дадут комнату. Но невозможно
терпеть, чувствуя, какие мысли мелькают у них, самому переживая
бешеный круговорот мыслей политики выживания. Но я всё-таки остаюсь
честным – в первую очередь, нельзя травмировать детей…

– Ну что мы будем делать?! – заявляю с порога.

– Серёжа, но ведь он мой муж, – тянет пьяная Римма. – Смотри,
Юлька ушла на всю ночь, мы ляжем в той комнате…

– Понятно. Муж – объелся груш. Ну что, муж, пошли поговорим.

– Пошли, – мы выходим и сидим во дворике.

– Будешь? – я достаю из-за пазухи Амаретто.

– Нет, – однозначно.

– Чё делать-то будем? Она же сама ничего не говорит, а я чувствую…

– …

– Давай так – пускай сама решит, кому из нас уходить. Как она
скажет – так и будет.

– Согласен.

– Всё, пошли, – я готов, я всё прекрасно понимаю.

Я ухожу, забираю пакет с вещами и иду прямиком к Наталье. Она
меня впускает и перед сном говорит:

– Не умирай.

– Ладно, не буду, – отвечаю.

Потом я два дня провёл в Римминой дворницкой, в подвале, где,
составив коробки и стол, сделал лежанку и ел соль, читал Цвейга
и курил, пока табак не закончился. Пришла Римма, я попросил её
купить мне пачку, и Сергей принёс молча. Я пообещал, что завтра
уйду. Я отлёживался в темноте, потому что стоило включить свет,
и сознание бомбардировала огромная муха, летающая неизъяснимыми
зигзагами. Я спал двое суток, отдохнул, положил ключик рядом с
дверью – как договаривались – и пошёл на рынок, где работает Наташа.
У меня вызрел новый план, опять-таки аэро-план, и я снова устремился.

– Не могу, понимаешь, Наташ, силы изнашиваешь. Не могу быть бомжом.
Не смогу.

– Может, тебе к моей бабушке съездить? Есть у меня безумная бабушка,
может, поживёшь у неё?

– Да, я насчёт этого пришёл.

– Будешь кофе?

– Кофе?

– Кофе.

– Да, тогда подожди, я сейчас приду.

– Куда?

– Сейчас в магазин сбегаю.

– За чем?

– Посмотрим. На что хватит.

– Давай, .

– .

– Давай, давай.

– Даю, даю.

Через пять минут я возвращаюсь с нарезанным куском сырокопчёной.
И продаю грузчику диск за тридцатку. Беру бутылёк боярышника.
Прихожу и запиваю его кофе. Мы обсуждаем возможность поездки.

– Только ты не пей!

– Не буду, милая!

– Да, и молчи про психушки и наркотики.

– Могила!

– Ну тогда я сейчас маме перезвоню.

– Зачем маме? Я готов ехать!

– Но никто, кроме тебя, пока не готов!

– Зачем так грустно, слышишь?

– Это ты лошадей гонишь! Что за колбаса?

– А хрен его… «Гусарская»…

– Да, хорошая колбаса. Я тоже в своё время сырокопчёностью баловалась.

– Наташ, так что насчёт бабушки?

– Бабушка жива, но безумна. При этом она безумно сильный человек.
Чекист. Правое крыло генерала Коперника. Так и не дожившая до
последнего непобедного салюта… потеряла ориентир в жизни, впала
в депрессию, ушла в самовольное заточение.

– Мне нравится, когда ты такая послушная!

– Вот, возьми, пригодятся.

– Ну что ты, у меня пока есть.

– Ничего-ничего, у бабушки пригодятся.

И я к бабушке, чемпионке мира и Ленинградской области по обезбашенности.

– Тичх, тичх, – долбили украдкой колёса электрона, утягивающегося
на границу с Псковщиной. Эта граница прям всем удолбала.

Опять вокзал, но другими глазами и вообще, ненадолго. Животная
чудо-радость прямого удовлетворения и последующего желания пере-удовлетворения.
Передача принципов Никаких представлений. Чистая чудо-жизнь. Небесное
удовлетворение и желание пере-удовлетворения небесного. Только
и остаётся, что готовить своё небесное удовлетворение к осуществлению,
наполнению чего-то огромного, за-небесного, больше солнца, встающего
из-за гор, больше радостной напаренности в клубах атмосферы извержения.
Меньше и меньше чёткости в распластанном море стратегии. Никакой
чудо-радости – безотрывная работа и осознавание. Контроль над
животным шкодным чудо-зверем.

– Аллё, Оля, это я. Так я звонил сегодня два раза. Она вообще
живёт с вами? Спроси у неё, мне просто деньги на дорогу нужны.
Спроси у неё просто.

– Мы не кормим собачек, у нас своих хватает.

– У нас всё модно.

– Да. Уё!

– Ладно, я перезвоню. Ладно, давай.

– Я знаю, я знаю, что это в последний раз. Не будешь же ты упрекать
в изменениях. Мы подвержены им, ядрёным изменениям.

– Твои мысли, как полузадохшиеся ростки. Вялы и неглубоки.

– Обязательно нужна глубина?

– Мне нужна. Чистотная чудо-радостная жизнь слишком переменчива,
веет иллюзиями и прахом.

– Пустые слова.

– Вот именно, что пустые. Пустота как постоянный спутник. И неизбывная
боль по проламыванию пустотной стены собственной поверхностности.
Тихий парад боли.

– Ой-ё-ёй! Смотри, какие мы нежные!

– И тем не менее. Тоска по идее, способной увлекать её человека
спутника, желание свободы. Принимание всего как принципа свободы.
Уход, вернее, выход и – желание укоренения.

– Другими словами – поиск дома.

– Да, поиск чего-то неиссякаемого, незыблемого в постоянной переменчивой
круговерти. Желание столба.

– «Же-ла-ни-е столба», – а что, звучит.

– Поиск препятствий. Только в борьбе возможно сознание. Только
через противодействие познаётся сила. Через жёсткость противо-стояния
ты узнаёшь о себе и о мире новое. Победа в войне – новое сознание.
Новый охват. Желание витка следующего.

И вот я шёл, шёл; пил и пил и зашёл к Серёге – и пил у него два
дня, потом день лежал в лёжку, потом пошёл к Вове, а он говорит:
«Ты чего такой восковой?» А я говорю: « , похмелье», – я отходил
четыре дня, с трудом передвигаясь по начинающим заосенниваться
прозрачным в пыли улицам.

Нужно было встретиться с Вовой. Просто больше некуда было идти.
В кармане ещё двадцатка. Я ещё стрельнул «в пользу алкоголиков,
тунеядцев, наркоманов» и взял пятьдесят граммов водки и предложил
соседу по скамейке.

– Пьют не для того, чтобы напиться, а чтобы пообщаться.

Я спросил его, поскольку тусоваться на улице было невмоготу, может
ли он впустить меня к себе на пару часов (пока я дождусь Вову),
за что я заплачу ему столько-то рублей (я возьму их у Вовы), он
согласился – я немного проспался в его комнате, выпили чаю с сахаром
и пошли до Вовы.

Потом я зубами вцепился в этого мальчика, на что он не возражал.
Потом я отошёл, проплакался и нашёл работу. Потом предложил ему
жить вместе. Он не работает – деньги ему нужны – он не против.

Теперь мы живём вместе.

Елена Михайловна, проживающая на окраине Луги, приняла меня радушно
– вынесла мне хлеба и жареную котлету.

Мы разговаривали о войне, которую она всю прошла по передовой,
говорили о детях и внуках, она показывала фотографии Наташи и
её сестры-близняшки.

Хочется рассказать об этом человеке, но стрела самонаблюдения
рвётся в дырку мишени, и мне некогда заниматься кем-то, кроме
себя, оборачиваться, раскрывать снова глаза. Так же, как хотелось
бы остаться у неё там – всё-таки какое-никакое прибежище, но было
уже нельзя, я впечатал неизгладимый след.

Вечером мы поссорились. Она всё просила, чтобы я лёг в её комнате,
но затхлый запах при невозможности открыть форточку, поскольку
сразу же начинали налетать «эти» – предмет помешательства Е.М.
– то ли чёрные шпионы, то ли низвергнутые секретные начальники,
причём, с шаманскими, колдунскими полномочиями, они бродили и
летали по дому десятками и строили ей всяческие козни, причём,
какие именно, она вряд ли смогла бы объяснить – просто они ей
мешали жить. Она такой человек – ей необходимо, чтобы ей мешали,
чтобы шла война, чтобы развивалась борьба. Внезапно среди ночи
она громогласно начинала поносить «их», стыдить и упрекать. Монологи
её носят театральный пафос и красивы, но это не предрасполагает
к спокойному сну. Поэтому пару дней я нехотя и чертыхаясь соглашался
спать рядом с нею, а на третий, выпив литр водки, наотрез отказался.

Когда я уже заснул на диване в прихожей на пару с болонкой Кирюшей,
она прибежала и упрекала меня в том, что я мешаю этой Кирюше спать,
и заботливо, но чересчур усердно подтыкала одеяло. Я дал фонтанирующий
прыжок под потолок и побежал в комнату разбираться. Я орал так,
что услышали соседи, и на следующий день слышал разговор в садике
перед домом:

– А кто он такой? На еврея похож. Вы смотрели у него документы?

– Ну что вы, это ленинградский человек в нескольких поколениях.
Это же наша малая родня. Даже не думайте.

– А-а-а, ну смотрите.

Она действительно оказалась настоящей чекисткой и своих не выдавала,
как бы самой не приходилось трудно.

Но вечером мы снова поссорились – она размышляла вслух, сама того
не замечая, и эти размышления напрямую касались меня. Были они
неудовлетворительны. Тогда я выпил ещё и засел за писание стихов,
я снова отказался спать в комнате, где сегодня пропали котята
из коробки, и бабушка надсадно ныла и нюнила, причитая, нараспев,
вкладывая всю душу в это занимательное занятие. Дышать становилось
всё более нечем. Мы договорились, что я завтра покину её, помещение
и т.д.

Но этих четырёх дней мне хватило, чтобы разлетевшаяся голова снова
встала на место, чтобы увидеть вновь свою чистоту на дне глубокой
воды, чтобы опять ощутить спокойствие в жизни и чтобы снова понять,
что нет ничего, с чем стоило бы бороться, кроме собственных цепей,
вернее, за собственные цепи. Я приехал в город и снова воровал,
крутился, крутился, и всё вокруг крутилось, и я понимал, что какая
бы дорога ни была, уже не то время, чтобы её выбирать, какая бы
она ни была, её нужно пройти до конца. Раз суждено бомжевать,
значит, нужно крепиться.

И я крепился.

Потому что она (оно) уходит, как вода. Жизнь меняется. Демонстрирует
тебе разно-цветность своего платья. Ты пестришь, не в силах согласиться
с тем, что прошло, ты окунаешься в следующую жизнь. Пора заканчивать.
Жизнь и её описание – не одно и то же. Я прошёл ту дорогу, насколько
смог, обнаружив, вполне возможно, не последнее дно Абсолютной
Свободы. Оно (она) требует всё-таки ответственности и даже проверяет
тебя на правильность. Я рад, что выдержал, но всё равно это не
моя заслуга. Заслуга в заслуге, жизнь в жизни, ощущение Бога в
понимании Бога. Я допишу завтра. И снова буду хватать эту (или
другую) жизнь, как рыба ртом. Но желание столба, укоренённости
светится всё дальше и глубже и желает необходимой честности и
души. Заповедник.

Та женщина была очень добра ко мне – ей трудно было ходить – она
давала мне денег, чтобы я купил «чего-нибудь поесть» и не спрашивала
сдачу. Таким образом, я пил каждый день – она не замечала.

Она носила деньги в поясном ремне. На одном из пальцев сиял витой
камень. Она подарила мне женские растянутые спортивные штаны,
закрывающиеся по бокам на кнопки, испачканные шерстью Кирюши –
потому что плохо видела и доказывала мне: какие же они женские,
если даже Ларочка их носила!

Она рассказывала мне про извращенческие пытки немцев, разрезавших
женщинам животы и отрезавшие груди и заставлявших их в таком виде
идти по прямой линии, прочерченной кровавой дорожкой предшественницы,
и пирующих местный самогон под бюргерские аккордеоны по другую
сторону этой страшной черты. Естественно, признавалась Е.М., что
после увиденного никакой пощады к немецкой масти не было.

Наша страна всё равно остаётся самой образованной страной.

Но ей нужна была власть, власть над событиями – как и каждому
из нас в подоплёке. Мне было ничего не нужно, кроме как обретение
себя. Потом, снова и снова буду понимать и вновь забывать, что
это мираж зависшего в определённой точке Солнца, что это не существенно,
и буду вновь болеть тем желанием суще-ственности.

Я хотел Абсолютной Свободы. Я её получил. Странно, хочешь, как
лучше, а получаешь то, что загадывал. Получаешь раз-украшенную,
то есть развенчанную Реальность. Кто, куда и зачем, ты уже не
спрашиваешь, и это, конечно, полная ерунда, ты получаешь только
то, о чём просил, и сомневаться здесь не о чем. Только вот ты
думал, представлял, что выглядеть всё будет иначе. А оказалась
полнейшая и беспрерывная тишина фантазии. Но ты продолжаешь мечтать
о ней, о судьбе, о Высшей Власти. Получаешь именно то, о чём просил.
Зачем отнекиваться и жаловаться – все описания подходят, все слова
вставлены в единый двоичный рельс языкового пути. Между делом,
ты отдыхаешь и куришь под Солнцем.

И я перечитываю начало этой басни. А это начало мне совершенно
не нравится, хотя всё правильно.

Но завтра. Завтра всё будет по-другому. Завтра и день будет другой,
и его освещение, и его проживание. Но как же быть с желанием,
постоянным желанием не-обусловленной святости – столпа животворящего,
духа вездесущего, знающего всё, и когда всё-таки можно здесь будет
говорить о чём-нибудь, о малейшем предмете с уверенностью?

– Теперь я всегда буду помнить о тебе, Свобода – такой, какой
ты предстала мне этим летом.

Пыльные крылья, беспрестанный запах пота. Она не даётся просто.
Она только рождается, живёт и умирает. И светится. И светит.

Возможно ли соединение световых лучей с беспрестанной внутренней
тягой к

Неопровержимому Свету

?

И дело даже не в этом. Состоятельность заключена в состоятельности
света.

Ты должен быть готов к изменениям.

Спасибо.

Эпилог

1. Что для тебя жизнь?

2. Что для тебя деньги?

3. Что такое смысл?

1. Жизнь для меня наслаждение и страдание.

2. Ничто.

3. Определённое знание.

1. Бесконечная борьба переходит в боль.

2. Всё.

3. Косто-мысл (?)

1. Всё.

2. Время.

3. Определение.