Проза

экстремальная спортожурналистика в поисках Наполненности

Начало

Продолжение

Алтай

На Алтай я приехал в поисках новой жизни. Мне нечего было доказывать
ни себе, ни людям, хотел только перестать катиться, я
чувствовал, что могу упасть слишком низко, во внутренний кратер
неуверенности. Тихонько плакал. А что делать – хоть плачь,
хоть не плачь, плач – такой орган слуха.

Мне всего лишь снились сны о беспредельном счастьи семейной жизни.
Сегодня мне снились сны о магических птицах, улетающих от
преследования и замазывающих трещины в кладке, в асфальте
цементом. Я улетал, и душа моя молчала.

Молчит душа. В жизни я научился тратить деньги. Мать дала мне на
дорогу, я изменялся медленно и нетерпеливо. Полностью зависнув
в тёмном проёме абсолютным ангелом, я подсчитывал оставшиеся
после вчерашнего разудалого дня деньги. Ну и что? – деньги
и деньги. Оставшиеся. Вот что такое Бог? – более важный
вопрос. В поисках вопроса на этот вопрос я выхожу из прицепного
вагона, для острастки размышлительного процесса захожу в
привокзальный туалет, а затем долго и навязчиво стою у витрины
с лёгкими спиртными напитками. Это вообще моё любимое
занятие – имея в кармане хоть какую-то сумму, стоять и выбирать,
выбирать и перетаптываться на едином небольшом клочке
пространства. Не чувствуя ничего, ни о чём не думая больше, кроме
как о том, что деньги я всё равно потрачу, я вытягиваю из
кармана необходимые купюры и беру два литра крепкого пива и
потом – всю двухчасовую дорогу до Бийска, смакуя, выпиваю его,
теперь уже не думая никого угощать. Пиво заканчивается
раньше, чем дорога, и я, уже ни в чём не сомневаясь, иду к
проводнице и покупаю ещё, уже воздорожавшего, местного,
маленького.

– Такая ода алкоголю. Алкоголь вообще одиозен.

– Ещё осталось столько мест, в которых я не бывал. Мне необходимо
вдохновение, собачья жизнь вымораживает повседневную смелость.

– Что вы хотите сказать? – Слова, всего лишь слова? – О да! Они
растут из меня, как грибы, целые обороты сами по себе рождаются
в мозгу. – Пнул под жопу общество – теперь каждый день
блефую по голове.

«Думай, думай», говорю я себе и, действительно, думаю, уже
окочурившийся от постоянного окучивания всевозможных пространств, всё
остаюсь и остаюсь на старом в замкнутом поиске того, что
оно станет новым. «Когда я пишу – я не боюсь умереть – такой
способ жизни». Молчу. М-м-м-м.

Перехожу с вокзала на вокзал и отправляюсь теперь в Горно-Алтайск.
Там два года назад было землетрясение, может, там я найду
работу.

Я понимаю, что теперь единственный способ передвижения составит
перемещение с места на место, с быстрым нахождением работы, с
готовностью к молниеносному изменению декораций, с готовностью
к необходимому тяжкому труду.

– Вот, поживёшь, как мужик, попробуешь, чем мы эту жизнь солёную
закусываем, – говорит мне как-то ночью один парень, когда мы
уже должны спать – мы разговариваем всю ночь, я проникаюсь
телевизором осознания местного преобладающего сознания,
единственно здесь и существующего.

Мне хочется спать – с утра опять трудовой день – носка,
разгрузка-погрузка, переставка шлакоблоков, заливание цементом.

– Вы что, графоман?

– Н-н-не знаю-ю…

Но, видимо, я счастлив, я опять убегаю в свои фантомные факты, я
тихонько тружусь над осознанием. Неплохие люди, – думаю я, –
по-своему хорошие люди. Надо больше их понять и влиться,
влиться.

– Чем занимаешься? Пошла учиться?

– Да нет ещё. Всё так же гуляю…

– Наверное, чтобы не видеть всего этого…

– Да-да-да, чтобы не видеть, не видеть…

– Взаимность, взаимность, хотел я сказать. Спасибо за благодать.

– Попросту мы начинаем гордиться там, где нужно бы сказать спасибо.

– Вот я и говорю – спасибо.

– Да, спасибо. Спасибо за знаки, располагающиеся на дороге жизни.

– Да уж, дорога. Кстати, ты же ездил в Петрозаводск. Расскажешь?

– Я бы сейчас предпочёл двинуть пафосную речь о том, что я –
прирождённый эгоист, и что от этого никуда не уйти. Приятнее всего
делать приятное себе – я абсолютный продукт своего времени.
Видите ли, раньше я страдал от того, что хочу пожертвовать
собой, а достойной идеи не находил. Теперь мне просто нечем
жертвовать! Скажу ещё…

– Ладно, ладно, скажешь.

– Ага, – «тот ему машет, а он на него смотрит».

– «Каждый делает своё дело».

– «Какие разные люди всё-таки меня окружают».

– «Нет, всё-таки это ты окружаешь их».

– Эпоха хамов и поглотителей жизни только начинается. Она будет
бурной и – короткой.

– Да, пока не кончится нефть и древесина.

– Ох, скорее бы они уже кончились. Так хочется духовных радостей
бытия, а не бычьих.

– Да пошли они все в . Будь проще. Разрушенный мир разрушен в тебе,
в себе и сохрани накопленный опыт. Никто, никто не посмотрит
на мир грёз через те две дырки в черепе, через которые
смотришь ты. И дело тут не только в расстоянии. «Никто не будет
таким, как ты», – правильно пел брат Большой Джим.

– Отношения между людьми – это тоже своего рода растения.

– Как говорится, «в грызеньи семечек есть два момента удовольствия –
вкус семечек и сама грызьба».

– Согласен.

Июнь

Пропаренные улицы стояли под Солнцем и выделяли духоту. По дороге на
работу я съедал банан и выпивал литр газированной воды. В
четыре дня вода вытеснила саму работу, заключавшуюся в
копке-перекопке огорода, сантиметр за сантиметром превращая грядки
в бизнес-клумбы. В тёмной прохладе особняка без колонн, в
точном соответствии с местными традициями стиля и понятиями о
вкусе, внутри его толстых железобетонных стен стояли
пожелтевшие без Солнца рассады лилий, ждущих пересадки в грунт, в
дальнейшем превращаясь в цветок, вывозимый в город и
продаваемый якобы прекрасным дамам.

В четыре под тридцатник и выше градусов Солнце усердно вспекло мою
макушку и на пятый та вскипела. Я устроился приживальщиком к
одной подруге и на пятый, чувствуя себя, как разваренный
оладь, разрешил себе не выезжать на грядки, а остаться в
комнате и отдохнуть. Меня захватила тема при-живания, технологии
воздействия на чужое сознание, абсолютное дерьмо, которое
надо отбросить. Отбрасывать дерьмо оставалось недолго – подруга
всё больше и больше напрягалась. Она была моя подруга – ею
и осталась. Мы расстались ещё дней через семь. Осада
совместного пре-бывания в одной комнате окончилась убедительной
победой дружбы. Дом нужен человеку, чтобы расслаблять мышцы
лица – расслаблять их не получалось – я дул пиво, Наташа
разговаривала по телефону. Я переставал быть шишкой Вселенной, и
это выбивало из колеи.

Работать на свиней в человеческом обличье достаточно трудно – их
начинаешь понимать, сам становясь свиньёй. Пытаясь следовать
застигнутому, я с лёгкостью упустил эту работу в ближайшие дни
и т.д. Меня раздёргивала мысль, что я никто. Я вновь
оказался в открытом Уличье и наслаждался радостями и довольствами
вольной жизни. Она подразумевала под собой неизменное
употребление алкоголя, который я, в основном, воровал – поэтому
пил один коньяк и качественную водку – они продавались в
плоских бутылках, которые было удобно засовывать за пазуху. По
этой же причине туда и в карманы джинсов засовывались куски
сыра и упаковки сарделек-колбасок. Я перепробовал много сортов
и в конце концов пресытился. В пище всё-таки присутствует
тонкая оболочка, распадаясь в процессе съедания, образует
тонкие соединения. Она даёт энергию не только физике тела, но
качество энергии, анализируемую и составляющую его –
интеллекту. Воруемая из магазинов еда была пуста и безвкусна. Водка
быстро пьянила, и я шёл за добавкой. Случалось, что в
несколько заходов я выносил литры водки и несколько упаковок с
нарезкой и орешки. Я вёл себя раскованно, рискованно,
обоснованно и свободно – влетал, как вольный ветер, и вылетал, не
думая ни о чём.

– Мне сегодня ночью предложили возглавить «наш ответ насилию
западной цивилизации» – русский ответ. Широкоформатную мультэпопею
с заглавной песней – «они так переживают, потому что их Бог
умер, и они не знают, что делать ночью». Причём, этот
мультфильм мне полностью показали – фильм был помимо того, что
анимационный, ещё и песенный.

– Так в чём же должна заключаться твоя роль?

– Меня попросили его возглавить. Жаль, что во сне. А те люди, с
которыми я общался на Катуни – они же нормальные люди, и я, на
самом деле, им признателен… Просто так вышло, что мне
досталась, как обычно, не самая лицеприятная сторона их бытия…

– Ну-с, о чём ещё поговорим?

– Может, о том, с кем ты сейчас разговариваешь?

– А кто спрашивает?

– Понятно. Продолжим.

– Да, продолжения я очень любил, буквально недавно ещё их даже
жаждал, но потом вот эта стремительность в преодолении любых
затруднений путём убегания или про-бегания сквозь них,
превратилась в бессодержательное мельтешение картинок, требующих при
этом ответа на их значение.

– Ты говоришь всё сложнее. Попытайся вернуться к простоте.

– Суть в том, что продолжение стало давить на меня всей невыносимой
лёгкостью бытия, т.е. как раз его разумной тяжестью. Я же
гонялся по обширной территории страны в поисках найти себе
разумное оправдание. Оправдание неразумное – более близкое мне
– в силу своей легковесности и неопределённости, грубо
говоря, ненужности в обиходной жизни, в жизни бытовой, в обычной
дерьмовой жизни человечества – теперь не устраивало само
бытиё. Я должен был обнаружить разумный путь, иначе хаос
поглотил бы меня. И не находя себе места – своего места – я
предпочёл движение останавливать и по-прежнему неразумно
наслаждаться останавливающимися, застывающими мгновениями
пространства. Поэтому я стал бояться продолжений. Следующего дня,
например. В любом случае, наши мысли – это застывшие капли. А
событийность, реальность – необъятный стремительный поток,
всегда продолжающийся.

– Да, любые мысли. В обиходе об этом не стоит забывать, например,
когда оцениваешь какого-либо человека. Даже не то, что он
думает о себе, а именно он сам, как явление, как факт есть
безудержная необъятность.

– Ребята, помните об этом!

– Какие у вас быстрые перескакивания с темы на тему!

– Какие у вас красивые волосы!

– Да уж, стремительность в нас осталась.

– В ком из нас?

– Во мне.

– «Я пишу – соответственно, я существую».

– «Я существую – соответственно, я должен писать».

– Бывает и так, но письмо для меня важнее существования. Сегодня,
когда мне во сне демонстрировали этот мультик и даже заглавную
песню – я знал, что я сплю – погружение в сон даже было
несильным – под утро – но один я орал: «Вставай! Запиши текст
песни – и ты, наконец, станешь известным вне мира
сновидений!» – на что другой ему резко ответил, после безуспешных
попыток всё-таки проснуться, – «Да пошла она куда подальше, ваша
популярность!» Сегодня ночью я понял, что по-настоящему –
по-своему – не смогу никогда заставить себя подстроиться. И
знаешь почему?

– ?

– Потому что я слаб.

– Потому что я ничтожество, мямля и слабак. Но ты не боишься быть
честным, и ты веришь в Бога.

– Честно говоря, я то верю в Него, то не верю. Э-э-эх! Всё-таки
вспомнить бы слова какой-нибудь из тех песенок. Они были
потрясающи.

– Они были волшебны. В этом сила сна.

– В этом наша сила.

– Что движет тобой?

– Сейчас – холод. Давай выдвигаться из парка.

– Щас покурю и пойдём.

– Жизнь – это дорога, а Бог расставляет знаки.

– Бог или ты сам?

– Бог. Я только могу двигаться или нет. Если бы я сам расставлял
знаки, катастрофам на дороге не было б предела.

Город вновь открывается мне. Я счастлив. И я знаю, что ещё до захода
солнца состояние моего духа несколько раз поменяется. Я не
боюсь погружения. Я расслаблен. Алаверды!

Если в жизни у тебя сложится так, что будешь поставлен в тупик, и в
умственной горячке безуспешными станут все измышляемые
варианты, или непреодолимая стена встанет перед тобой и
возможностью действовать, выучи такое упражнение:

«Закрой глаза, открой глаза. Ты живёшь».

Ещё раз. Ты умираешь. В собственном представлении о мире. Закрой
глаза этого представления и ощути неоспоримую истину – ты более
живой, чем твоё умирание.

Закрой глаза, закрой честные, святые, дурацкие, убитые, неотвязные
глаза. Плюнь на них, не обращай внимания.

Открой глаза – ноги важнее. Ты должен идти.

Июнь

Я ходил по друзьям-приятелям, ночевал на крыше, в большинстве же
случаев в подъездах. Так длилось пару недель, после чего я
осознал, что не могу и не хочу нигде работать, поскольку ещё не
готов перенести работу как не-работу и научиться управляться
с собственным сознанием, ощущение полной отвергнутости и
усталости от бессодержательной борьбы удивило меня, и я поехал
сдаваться в психушку – теперь именно сдаваться, а не
использовать, и мне было всё равно. Изжёванность нервов и почти
полная утрата состояния духа – какого бы то ни было.

Я поступил туда и всё рассказал врачу. Рядом сидели другие врачи и
вздрогнули и подняли голову, заинтересовавшись. История моя
была рассказом о не-свершениях, после чего врач Елена
Борисовна разозлилась. Через день у меня свело солнечное сплетение,
и меня отвезли в другую больницу. Я много нервничал и много
пил – говорят, это от этого.

Вышла собака. Гавкнула. Но никто не откликнулся. Тогда она занялась
своими гениталиями.

А я уходил. Уходил полями, потому что боялся, что меня могут
преследовать по трассе. Для Алтая, видимо, я оказался… неготовым.

В кармане позвякивала мелочь, в голове быстро созревал план
движения. – Теперь Новосибирск. Костян. До Новосибирска нужно было
преодолеть пространство в триста с лишним километров. Денег
нет. Вернее, на полтора литра пива хватит. Двигаюсь. На
колхозе я пробыл около двух недель. При въезде в Бийск, когда я
вышел из леса, где меня обуяла внезапная жажда онанизма,
машина остановилась, проехав немного дальше меня. Это был наш
бригадир, у которого я всё-таки выпросил сто рублей.

– Как мне лучше выйти на Новосибирскую трассу? – спросил я.

– А вот направо и поворачивай. Садись, я тебя немного подвезу.

Я оказался на дороге, как выяснилось позже, объездной, и к вечеру,
пройдя двадцать с лишним километров и потратив эти деньги на
вино и просидев немного в голубо-Алтайской (потому что цвет
Алтая, наверно, голубой) станице напротив церкви, поглощал
дешёвые пирожки, запивал портвейном и услышал, как человек
говорил подошедшему человеку: «Времена щас другие, а ты у меня
пять рублей просишь», – и к вечеру, говорю я, вышел к
Бийску с другой стороны.

Вокзал там оказался отсечённым от остальной цивилизации, отростком,
из которого в Барнаул, не говоря уж о Новосибирске, ходили
только поезда. Без денег проводницы меня не взяли. Через два
часа вокзал закрывался. Я расхаживал по перрону в затухающем
солнце в чёрных очках, не закрывающих полностью разбитость
глаза. Но я был собран. Я вышел всё-таки на трассу и
заночевал в лесопосадке. Ночью подошла собака, но я на неё гавкнул.

Проснулся от холода, порастряс тело и пошёл дальше. Меня подобрал
батька Димитрий, накормил и дал денег. Вера моя вновь окрепла.
Я добрался до автовокзала в Барнауле и через четыре часа
был у Костяна.

Задерживаться там я не мог да и не хотел и вечером следующего дня
сел на электрон в сторону Омска. В Омске я оказался через двое
с лишним суток – много пересадок. В электричке пел парень,
я подарил ему диск, а он мне двадцать рублей и показал в
привокзалье дешёвую столовую. Я потусовался по Омску несколько
часов, позагорал на берегу Иртыша и дальше поехал.

Небольшие города, недолгое время, проведённое в них, проходящие дни.

К вечеру я был в Ишиме. Чего только не сделают бродяги, чтобы не
выглядеть таковыми в глазах окружающих! Одна женщина, ехавшая
по пути, достала из пакета белые носки и переоделась в них,
когда подъезжали к Ишиму. На вокзале я провёл ночь, утром
рано вышел на платформу. Вру! Мы познакомились с ним прямо на
сиденьях вокзала. Думон Досымбаев ехал в Тюмень и страдал
открытой формой туберкулёза. Я попросил его угостить меня
водкой, он согласился и в закусочной, работавшей в сей ранний
час, ещё и накормил пирожками-чебуреками.

– Хорошие люди попадаются, – сказал он. Моя вера возросла.

Электричка, в которой он собрался ехать, была «улучшенного
комфорта», попросту скоростной. И ещё там имелся вагон-ресторан, куда
я, совершенно на это не рассчитывая, вписался и проехал за
столиком его благополучно до Тюмени. Хорошие люди продолжали
попадаться!

Из Тюмени я уехал в полдень. Тюмень мне понравилась. В вагоне
попросил одного человека угостить меня водкой, которую подсмотрел
у него. Попался. Хороший человек. Дальше – больше.
Электричка к восьми вечера прибыла в Екатеринбург.

Стоит ли рассказывать о том, как я общался с контролёрами? Я им
говорил честно, открыто и спокойно. Иные удивлялись, иные
возмущались, иные гневались, но никто не выгнал. Россия – щедрая
душа!

Стоит ли говорить о том, как я провёл кратковременную душевную
борьбу, въезжая в Екб., борьбу между желанием отмыться в квартире
матери и нежеланием ей навязываться? Победила дружба. Ехать
туда я не поехал, зато мать стал любить сильнее.

Ночевал на вокзале, познакомившись с человеком, имя которого забыл,
зато никогда не забуду дальнейшие несколько дней, что мы
ехали вместе. Условно назовём его Костя.

Мы пошли, загнали его фотоаппарат за полтинник – поели молока и
хлеба с сыром. И стакан подсолнуховых семян щёлкали всю ночь.

Утром выехали в направлении Перми. Перми, где я понял, чтоб не
забыть и составил в голове после бутылочки…

(а пока что мы вышли в деревне, сходили на реку и помылись, и
простирнули носки с трусами, Костя и джинсы, а в деревне этой жил
священник, который был раньше моим учителем (в школе), но
теперь, видимо, не жил – дома его не было – дома, в смысле,
его избы, в которой его не было).

… перцовочки в смысле бутылька, на деньги, наспрашиваемые мною в городе.

( а потом мы оказались в местах, красивейших местах Уральских гор, с
хвоёвыми лесами и широкими, плавно изгибающимися реками меж
отрогов. И уж потом приехали в Пермь).

Я вышел в город и стрелял деньги. Костя с моей большой сумкой,
набитой одеждой пополам с дисками, остался на вокзале. И вот в
Перми я и насобирал в одном из кафе отходов, сославшись на то,
что собираю еду для бездомных собак, и даже ссылаясь на
некую молодёжную организацию, организованную «нами», и съел их
в одном из двориков с кустами конопли на пригорке и –

своровал свой первый банан из супермаркета, разрабатывая в голове
концепцию, «как украсть из супермаркета». Я набрал полную
корзину продуктов, а банан засунул в рукав, и когда очередь
дошла до меня, захлопал по карманам и сказал:

– Ой, бумажник оставил в машине. Сейчас я приду, – и ушёл.

Не раз ещё разработанная мною концепция пригождалась мне – мне нужно
было что-то есть – и опираясь на познанную мною психологию
городских жителей, основанную на нашпигованности сознания
клише, схемами и стереотипами, играя мыслями вслух, сбивая с
наработанного толку ход их мыслей, и ускользая в возникший
сбой.

Я пишу сейчас об этом, закрывая окончательно этот круг воровства,
одной из предпосылок которого была идея, что «супермаркеты для
того и существуют, чтобы из них воровать», вернувшись на
скамейку в парк после того, как меня обработала охрана
магазина «Дикси», из которого пытался украсть длинненькие колбаски.
Я закончил его сегодня, полчаса назад.

Итак, я засунул колбаски в район гульфика и пошёл расплачиваться за
гречу и быстрорастворимый пакетик. Я волновался. Старался не
показывать. Трогал себя за причинное место и дёргал
головой, якобы в такт музыке. Расплатился, и меня остановили.
Попросили пройти в отдельный кабинет рослые мужики в чёрной
форме. «Будут бить», – пришла мысль, когда мы зашли туда. Что и
произошло. Не били, но несколько раз стукнули.

Я говорю о том, почему мне пришла эта мысль. Это не была мысль, это
была преждевременная констатация. Я же ходил в последние дни
по городу и думал, не воронуть ли мне по старой памяти? Но
идеи уже не было – раз, сильной нужды в этом не было – два,
и надпись внутри «Не надо» и «Не получится» загоралась
каждый раз – три. И всё равно я заходил, проходил вдоль витрин,
замечал охранников и работников магазина и… выходил. Я
чувствовал, что это уже прошло. Это прошло, его фаза, Его
Разрешение.

Сегодня днём я чувствовал, что мне необходимы встряска и всплески,
чтобы не заформоваться в утоптанном режиме городского
ситизена. Я их получил. И в очередной раз возблагодарил.

Да-а, тут можно много и изысканно думать о двоичности кругов и о
проникнутости всём во вся, я предпочитаю писать и благодарить.

Писать осталось недолго – темнеет. Темнеет то ли стремительно, то ли
не стремительно – ведь это осень в Питере. Сегодня,
например, шёл дождь, ливень, и светило занижающееся за дома яркое
солнце. Сбоку волосились многослойные и разнородные и
разноцветные облака.

Я вернулся на вокзал и вручил банан Косте. И ещё десятку. Костя
бросился за едой.

А пока я шёл по ночной Перми, по центральной улице и видел различные
картинки из жизни местных жителей. Я прокрутил в голове
мысль о том, что стоило бы написать рассказ о том, как наши
русские люди просыпаются с утра кто с похмелья, кто с беды,
надевают, к примеру, модные шлемы, садятся на модные
велосипеды, но это вечером, после работы в каком-нибудь туристическом
агентстве или рекламной компании, дизайнерской фирме, и едут
на модную тусовку в какое-нибудь модное кафе. Потом стоят у
его расцвеченных витрин и прощаются. И вот, собственно,
написал.

И ещё я думал о том, с какой позиции я могу проявить себя в
письменно-мыслительной деятельности. «Быть вне социума, – рассуждал
я, сидя в эйфорически-сладко-уставшем состоянии после
глотков из бутылёчка. – Быть вне социума, смеяться над ним, как
над сбывшимся фактом, и показывать людям его с разных сторон,
чтобы человек имел возможность задуматься». Потому что при
том, что человечество всегда в развитии, оно и постоянно в
тупике, и нужны рычаги, чтобы двигать эти механизмы.

Потом началась жара. Ещё когда мы подъезжали к Перми и стояли в
тамбуре, поскольку вагон, как и все другие, был под завязку
набит людьми так, что даже контролёры не решались заговаривать о
плате за проезд; мы стояли впритык все, все мы, люди,
женщины с татуировками на оголённых пупках, толстопузые дамочки,
девчонки с колясками, другие, висевшие на рукавах своих
парней, закатывающие глазки, дурацкие девчонки, точнее, одна,
идиотка, но это пройдёт, приходилось выходить в тумблер, или
как это называется – буфер, чтобы покурить и не плюнуть
просто с высоты своего роста на эту безмозглую девочку с мокрыми,
собранными в узел волосами, которые она распустила и стала
счёсывать мне на плечо, а парень её был так рад, что она
просто рядом с ним; тогда как она исполняла дерьмовейшие вещи –
хватала за переполненные молоком груди свою подругу,
дёргала за её цепочку на футболке, чтобы продемонстрировать в
апогее внимания, вызванного, как ей казалось, её персоной,
толстый живот той, а та, молодая мама и притом девчонка,
одёргивала её и улыбалась. Хотелось плюнуть в затылок. Поэтому
выходил в буфер. Буфер иногда нужен. Вот, например, ты весь такой
красивый (внутренне) и тонкий, ведёшь ни на что не похожую
жизнь, бомбардируешь себя впечатлениями и эмоциями, и вот
настаёт день, когда всё переполняется, когда ты устаёшь – и от
дурацкого соседа по комнате, и от дурацкого просто якобы
соседа, попутчика, ты устаёшь и не можешь найти соотношения
между возвышенностью идей и тягой реальности. Тогда ты просто
утыкаешься взглядом в разбахромевший подлокотник его кресла
и тягуче плачешь над популярным шоу по телевизору. Потом
засыпаешь, растянувшись на вынутых из этого кресла подушках –
ну ещё бы – ты выпил – пора и отдохнуть – расслабься – новый
день будет новым, если ты к этому готов, если ты этого
жаждешь.

Костя сказал, пока мы, широко расставив ноги, ехали в тамбуре этой
электрички – «Вот люди, придумывают себе какие-то
экстремальные путешествия, концерты на Северном Полюсе, а тут едешь из
одного края в другую точку, потому что у меня убили семью, и
суки охотятся за мной. И не надо никаких криков и шумов по
внешнему телеэкрану. На внутреннем ведь написано:
«Экстремальная спорто-журналистика». – Но про журнализм он не говорил.
Про него говорю я. А я добавил:

– В условиях Пустоты, – и он почему-то кивнул головой. Поиск
властвует человеком и Неудовлетворённость.

Все мы были такими – хочется сказать о той девчонке, о тех
девчонках, потому что не все были такими. И не все были мы. Это не
диалектика, это озарение. Или олицетворение. «Поверни лицо,
просто поверни лицо», – пел Большой Брат Джим, и я полностью с
ним согласен.

Началась жара. Чем отличается зима на Урале от лета в Сибири? – тем,
что и там, и там то расстёгиваешь телогрейку, то
застёгиваешь – это тоже не я придумал.

Началась жара, нам необходимо было поддерживать личную гигиену –
черта, разграничивающая социумность существования и вне. Но это
«вне» является здесь не твоим выбором, а прихотью судьбы. А
судьба бывает только у мёртвых. Пока мы живы – это карма.

Итак, мы ехали, ночевали на вокзалах и потели. Пот накладывался
слоями на печную изнанку одежды, появлялся запах, струйки запаха
сочились с обеих сторон в обе ноздри.

– Я вам не помешаю?

– Нет, – провозглашение одиночества.

– Я вам не помешаю?

– Чем?

– Ну-у, лицом, – провозглашение себя.

Итак, мы ехали вместе.

Ночь в Перми. Потом Чепца, где мы купили кирпич хлеба и
хозяйственное мыло. Оттуда, поодиночке по трассе, я на КамАЗе (за что
отдал диск, а водитель удивился с удмуртским акцентом – «как
это вы все можете ездить без денег?» – он подсаживал многих),
Костя – на лёгкой попутке. Там, по дороге, просвистело,
вру, проколесило населённое пункто «Каменные Имамы», водитель
не знал, что оно означает, после чего мы прибыли в Балезино.

«Балезино – Бологое – Балашиха» – но это из сна про Башлачёва. О нём
позже. О времени позже. Обо всём остальном тоже позже. Вера
росла. Достигала в диаметре церковь. Колонны, купола,
медитация на единоличную толпу.

В Балезино жарко, я шнырял глазами в поисках «клиента» – человека,
способного выручить деньгой. Денюжкой. Дерьмом, являющимся
основой. Никого не было по сравнению с месячным промежутком
прошлого раза. Костя появился позже. Немного подумав,
отказался от намерения прождать 16 часов до направления на Ижевск и
через час мы, всучив, впарив, уговорив охрану маршрута
«Балезино-Киров», собственно, погрузились на этот рейс.

К солнечному вечеру мы прибыли в Киров, я взял несколько дисков и
пошёл «работать». Костя с сумкой был на вокзале. Я настрелял
несколько денег и продал на ходу молодым людям за «очень
дёшево» диски. Купил два кирпича хлеба и вина. И пьянел, сидя на
скамеечке под окнами одного из общежитий «горного города»,
наверху, откуда потом спускался и переливал портвейн из
стекла в пластмассу. «Надо оставить Косте», – в этом выразилась
тогда моя любовь к ближнему. Это раз. А во-вторых, Костя –
нормальный человек. В этом моя любовь к ближнему два.

«– Вы писатель?»

«– Да. Я писатель», – А кто такой писатель? – возникла мысль после
200 граммов. – Писатель – это тот, кто пишет. Пишет долго,
хорошо и упорно.

Склонен к понижению. Из точки А в точку Б по нисходящей и по
касательной к окружности. К окружности круговерти. Какое уж тут
упорство.

«– Хей, брат, у тебя не найдётся пакетика?»

«– Да», – одноразовость в условиях Духовной Пустоты.

«– Полиэтиленового или с кофе?»

« – С чаем, – и немного подумав, – с поэзией».

Твоё место и есть Пустота – Ничтожество с заглавной буквы.

Два ничтожества с этой самой буквы продолжали своё нисхождение, не
имея нарастающей.

После вина, с утра, в Кирове пришлось пить из-под шланга, которым
заправляют поезда –

«поезда, поезда, будто некуда деться…

Ночных городов огромное сердце», – и стрела на Нижний, промежуток – Шахунья.

«– Ага, мгм – поняли», – едем дальше.

«Когда у тебя есть Прибежище, ты можешь не мыться. Когда его у тебя
нет… Нужно мыться каждый раз», – подтверждение одного и того
же содержания, но – с разных сторон.

Итак, Шахунья. Город без всяких признаков. Позже, позже. А сейчас
Шахунья, где теперь я взял сумку, поскольку чувствуется, что
«здесь нечего ловить», и, используя старый опыт, сытно
пообедал в «столовой поездных бригад». Косте ничего не сказал. О
Косте – позже. Я ему только желал. Но он ничего не вымутил. –
Голодный. – Я поспал на газоне около «Дома отдыха поездных
бригад», и сон не шёл в душу. Тут я и начал ощущать давление
«Продолжения Бытия, рассматриваемого в перспективе
человеческой воли» – во сне ещё.

Уехали мы оттуда днём. Вечером были в Нижнем, расцветшим для меня по
сравнению с прошлым разом в соответствии, собственно, со
временем года. Я поднялся в Верхний Город, где «заработал» на
дисках во много раз больше по сравнению с прошлым разом.
Выпил. И принёс на вокзал Косте потенциал, измеряемый купюрами
в кармане.

Электричка на Гороховец. Как я её не заметил раньше! Прямо сейчас.
Надо торопиться. Костя ждёт у входа-выхода. «Поехали, –
говорю. – Надо двигаться». – «Я жрать хочу, дай сбегаю, хоть
хлеба куплю». – «На». Он ушёл, и через минуту электричка ушла.
Вместе со мной. Где я познакомился с новым человеком. С
которым ночевали на природе в Гороховце, а утром уехали во
Владимир и в том же утре оказались в Москве, перескочив за быстрые
секунды с одной на другую и, пройдя вдвоём за третьим через
турникет в метро, каждый попал в нужную ему точку.

Так, в частности, я отряхивал штанины на Ленинградском вокзале.

И вот о чём я хотел сказать: когда мы подъезжали к Нижнему,
познакомились с мужиком, которого контролёр тоже выгнала в тамбур
первого вагона. Он ругался, что вот, мол, зажравшиеся тётки не
понимают, что бывают в жизни всякие ситуации, рассказывал
про то, как работал ещё недавно на строительстве чего-то в
отдалении от цивилизации на чечена, и как разбил тому морду в
результате, после чего уходил впотьмах и лесами, и вот
сейчас едет в Москву на заработки. Он был весел, хотя в волосах
пробивалась седина, полковник запаса, и «пусть знают наших
все черти, не знающие…» И я хохотал над его словечками и
простецкими шутками, и он так разрядил возникшее в связи с нуждой
наше с Костей безмолвное разобщение.

Когда я ушёл «в город», то оставил их вдвоём на вокзале, поскольку
мы решили дальше двигаться уже втроём. А когда возвращался
вечером, встретил Костю одного. «А где полковник?» –
спрашиваю. – «Я ему только что чуть бока не навалял – хотел, гад,
сумку», – это заявление ошеломило бы меня в других
обстоятельствах. Здесь же я просто не успел – события сменяли друг
друга, не оставляя возможности анализа. Я бы очень удивился,
поскольку такое действие никак не вязалось ни с внешним видом,
ни с поведением полковника. Тем не менее…

Прибыв в Гороховец уже без Кости и проведя ночь на свежем воздухе,
утром я отправился в помещение, именуемое здесь вокзалом,
чтобы удостовериться в расписании. На малочисленных, в один
ряд, скамейках разместились участники ночной попойки, из-за
которых и которой мы с новым попутчиком отказались от варианта
ночёвки на вокзале. Кто-то спал на подоконнике, кто-то на
кафельном полу в одном носке. Я, выяснив расписание, уселся
сбоку и внезапно обнаружил просыпающегося полковника. Но это
был совсем другой человек! Опухший, с раздувшейся щекой, он
производил впечатление уставшего прощелыги.

– Чё смотришь? – просипел он. – Аль не узнал?

– Узнал, – ответил я строго и отвернулся. А потом и ушёл.

Я хочу сказать о том, что бродяжья жизнь – это жизнь с совершенно
непредсказуемыми вытеканиями одного из другого.

Так я, например, созерцал созревание и буйный рост своего сознания
как сознания бытового воришки. Я мог бы остаться на вокзале и
разговориться с полковником, но я ужаснулся от мысли о том,
что то, что мне вчера казалось мерзким и грязным, уже
сегодня ранним утром выглядит не так непривлекательно и взывает к
осуществлению. В этом один из аспектов так называемого
падения или деградации, в которой обвиняют бомжей.
Существование, не обусловленное ничем, кроме выживания, ежесекундное
напряжение нервов, либо, наоборот, неведомые омуты абсолютного
расслабления. Я чувствовал, как с каждым днём меня обуревают
всё более примитивные, с цивилизованной точки зрения, мотивы
и желания. Я сравню обычное, выстроенное уже давно, и
скорее всего, не тобой самим существование, как дом на сваях, а
бродяжью жизнь – рекой, на которой стоит дом. Цивилизованное
существование в силу своей цивилизованности как бы
приподнято над элементарными проблемами, которые довлеют и
развиваются в глобальные события, когда ты оказываешься «выброшенным
за борт».

А дальше была, как я уже сказал, Москва. Немного движняков по
Ленинградскому вокзалу, немного сушняков в силу невозможности
достать бесплатной воды. Немного порожняков из-за обломов в
представлении о грязности своих штанов. Я сидел в креслице и
ждал электрички на Тверь, ежеминутно принюхиваясь к себе,
осматриваясь и отряхивая штаны.

Потом Тверь, стакан семечек в вагоне, обменянный на моток изоленты,
контроль, Вышний Волочок и рассказ местных парней о недавнем
цунами, Бологое, пьяная ночь с новым спутником, похмелье на
Окуловку, разопохмелившаяся Малая Вишера и вода с
повышенным содержанием сероводорода, и вот он – Петербург – «вечный
город», как выразился один профессор физики, проживающий в
нём уже давно, то есть всю земную жизнь.

Определённый этап, конец очередной истории, начало истории новой и в
перспективе – новейшей.

«– Сейчас город начнёт нас ломать. Он своё возьмёт.»

«– Меня не сломает», – и дальнейшее испытание этого волевого тезиса.
Ломать-то нечего, господа. Спокойствие веет над миром.

(Продолжение следует)