Проза

экстремальная спортожурналистика в поисках Наполненности

Раз. Это было зимой. Я шёл из студии, возвращался домой.
Мы записывали музыку, я надеялся сделать карьеру музыканта. И
тут, идучи по хрустящим снегам, подняв г лаза в тёмное небо, обнаружил,
что направление моей целенаправленности не совпадало с истинной
целью, т.е. я разыгрывал некий сюжет вместо того, чтобы играть
отведённую роль. Занавес опускался, на нём было выведено: «Ты
проиграл». Роли я не обнаружил, или оказался не готов к ней, сюжет
мой оказался никому не нужен.

Два. Что поделать, я был воспитан в духе кинофильма
«Беспечный ездок». В юности, когда тебе ещё не нужно делать усилий,
чтобы быть честным, ты, обладая быстрым и трезвым умом, избавившись,
наконец, от комплексов и затаённых в детстве обид, осознаёшь скорбную
печаль этого мира. Пытаясь осуществиться в нём, обнаружить своё
дело, ты блуждаешь в разных тонких и потолще мирах, и вот находишь.
И начинаешь осуществление, словно восхождение – преодолевая и
преодолевая самого себя, распятого во все границы света – замечая
одного себя во всём, в малейших проявлениях, и бесконечно скорбя
о невозможности вырваться за эти пределы.

Меня ничто не связывало с людьми, я никак от них не зависел. В
разных местах необъятной России и за её пределами я всматривался
в лицо случайно встречного, в его уверенное выражение лица, в
его зафиксированную форму, я чувствовал его спокойствие, его страх,
его запрещенность; и не мог обнаружить в себе подобных проявлений.
В жизни мною всегда руководило вдохновение. Загадки, над которыми
я бился, оказывались неразрешёнными, и я летел сквозь этот ледяной
дождь, размахивая руками, как крыльями, и набирая высоту.

Сквозь время и пространство летел, пытаясь найти убежище от вездесущего
горя, заключённого в самой сердцевине человеческих отношений.
Удачно также во мне сочетались самовлюблённость и самонедостаточность.

Три. Жизнь идёт, с каждым годом концентрические круги
пространства сужаются, пространства теоретической свободы. Я избрал
своим идеалом путь распыления, поскольку распыление подобно свету.
Таким образом, моим домом стал воздух, моим другом стал Бог, моей
целью стала женитьба.

Дом нужен человеку для того,

чтобы иметь возможность

быть самим собой.

Мне остаётся недолго. Может, четыре дня, может, пять, может, неделя.
Не спрашивай меня, до чего. Попросту осталось.

В марте, когда южные печи солнца уничтожили снег и сделали землю
твёрдой в три дня, я бежал из трудового лагеря под названием «Эдемский
сад», сбежал от благости невинного и покорного Адама, возжелав,
как обычно, большего и невозможного.

За зиму я накопил в горбы мужества достаточно покоя и силы, чтобы
единым крылообразным движением покрыть расстояние в пару тыщ километров.

Я, как обычно, не знал только – куда? Я не мог искать работу,
поскольку веерообразность вариантов запутывала волю и кружила
голову. Сидя на веерообразных расходящихся ж/д путях, я допивал
остатки тягучего красного вермута.

И когда он стал допит, я пошёл и уснул на вокзале, на гранитных
скамьях. Я расплакался в широкую грудь немолодой кубанке, потому
что денег не осталось, и мне было страшно, и она дала мне несколько
купюр.

– А как же дальше? – спросила она.

– А дальше начнётся дорога. Спасибо вам от всей души.

Я запрыгнул в утреннюю электричку и решил ехать к отцу, в Москву,
может быть, он скажет что-нибудь, хоть что-нибудь, что бы относилось
к реальной жизни. Через Ростов-на-Дону, Воронеж, Мичуринск и Рязань
я собирался дня за четыре добраться до столицы.

Электрички идут перегонами, ты несёшься то в набитом весёлой толпой,
то вдруг опустевшем вагоне, вытянув ноги на противостоящую скамейку,
ёрзаешь время от времени, а за окном проносятся не спеша разделанные
под нож земли, пыльные городки, хутора, станицы, где повернувшись
широким крупом к вашему вниманию, жуют южную пока ещё изумрудную
травку кобылицы, и щёлкают километрами указательные столбы. В
среднем, между большими городами идут три перегона. На перевалочных
станциях ты всасываешь – где с радостью и изумлением, где со страхом
и унынием – местный колорит. Постепенно сменяют друг друга климатические
пояса, ещё более удивительна география человеческая – характерность
лиц, повадок, уклада жизни и говора. За один перегон ты можешь
пронаблюдать две-три различные группы обывателей, живущих здесь
веками, сформировавшимися и как бы обтекаемыми для внешних привнесений,
сохраняющих свой собственный колорит, благодаря укоренённости.

Не помню, как я проехал Ростов. А, вот как – я вышел из вагона,
прошёл по перрону, зашёл за разделительный штакетник и увидел
на табло нужный мне рейс, отправляющийся тут же, повернулся и
сказал дежурившей у турникетов сотруднице: «Вы знаете, я, по-моему,
сумку оставил на перроне». Она улыбнулась и нажала на кнопку,
я рванул к своему рейсу и быстренько попрощался с Папой.

Зато запомнил Чертково, станцию между Ростовом и Воронежем, где
с одной стороны железной дороги располагается Россия, а на другой
– Луганская область Украины.

Вышед из электрона, я направился в церковь, про которую слышал
зимой, когда добирался наоборот. Мужчина в меховом жилете, оперевшись
о дверной косяк подсобного помещения, на наши благодарственные
излияния (вслед за мной пришла ещё мама с дочкой в коляске, а
до меня, почистив территорию вениками и лопатами, дожидались трапезы
два пацана со смущёнными физиономиями) ответил, что благодарностей
не стоит, и что он такой же обычный человек, как и все мы. Здесь
я впервые ел кисель ложкой.

В кармане позвякивала оставшаяся мелочёвка, в другом лежали чёрные
очки. Солнце разливалось над шумным базаром, занимавшим привокзальную
площадь и вытекавшим во все основные улицы станицы. Все шумно
подмахивали друг другу. Не помню как, но чего-то выпил, потом
стал бегать по базару, пытаясь продать кому-нибудь очки за десятку,
достаточную для того, чтобы выпить пол-литра разливного мягкого
тёмного пива. Добрая бабулечка, торговавшая луковыми луковицами,
сжалилась и дала мне деньгу. Я выпил и окончательно влюбился в
Чертково. Невдалеке две торговки в течение получаса повторяли
друг за другом невообразимо-наивно-смешные ругательства и находили
в этой смачной перепалке явное удовольствие. Ещё я узнал, как
в условиях перевалочной станции набрать кипятку. Два заросших
усами мужичка угостили меня несколькими глотками вкусного чая
и объяснили, что достаточно подскочить к остановившемуся пассажирскому
и попросить проводника подсобить с этим вопросом. Как легко! Как
здорово и легко!

Затем следовал трёхчасовой перегон, за время которого я протрезвел
и внезапно замрачнел. «Что за жизнь! – думал я. – Поля, поля,
сплошные объёмы, душа устаёт от невиданных просторов, душа моя,
чего ж тебе надо?» – и я решил во что бы то ни стало напиться
на следующей станции. В чемодане лежало синтетическое ворсистое
одеяло, подаренное матерью несколько лет назад на новоселье, я
подумал, что можно его продать, и ещё я буду стрелять, пускай
меня не поймут, пускай морду разобьют, но напиться я должен! Поэтому
сразу по приезде я отправился в отделение милиции и попросил принять
чемодан на хранение, мотивировав такое действие тем, что я человек
приезжий, города не знаю, пойду погуляю – мало ли что. Мне было
отказано.

Я побегал по рынку, никто одеяло не взял. Тогда я пошёл в магазинчик
и попросил мелочь у купившего только что хлеба мужчины. Он дал.
Это взбодрило. Я стал просить деньги направо и налево. Зашёл в
закусочную, встал у стойки и попросил человека взять мне немного
водки, он взял. Я сел за столик и стал потягивать, присматриваясь
к окружающим. Потом на имевшуюся мелочь купил стакан настойки,
потом познакомился с сидящими за соседним столиком ребятами, потом
перешёл в другую забегаловку… короче, меня забрали из-за стола
те самые милиционеры, отказавшие ранее в приёме клади на хранение.
Вышел я от них восторженный и свободный, сверху сияли во всей
топазовой красе и силе южные звёзды, раскинувшие безмерный, уходящий
в бесконечность черноты, сеткообразный шатёр, и в чемодане побулькивала,
как бы предвещая дальнейшие похождения, цельная бутылка водки.

На вокзале я встретил ту молодую маму с ребёночком, с которой
вместе трапезничали в Чертково, познакомился с её мамой, носившей
вместо амулета на шее палку ветчины, и братом, ёжившимся в летней
курточке. Мы разговорились, пить они отказались, уснули мы друг
на друге. Вокзал был набит бродягами всяких сортов, подобных ей
молодых мамаш с колясками, так что ночёвку в четыре часа я провёл
под мерное убаюкивание. Мои новые друзья ехали куда-то в Подмосковщину,
где намеревались разыскать непутёвого муженька, отказывающегося
выплачивать и вообще помогать.

И вскоре запрыгнули в скоростную электричку, что миновав пару
перевалочных пунктов, доставляла нас в Воронеж. В пути мы дежурно
переругивались с контролёрами, я потихоньку всасывал содержимое
бутылки, равномерно закончив процесс к прибытию. И подарил девчонке
это самое одеяло, она поблагодарила и уткнула им со всех сторон
ребёнка.

– Благослови тебя Господь, Серёжа, – сказала она, а её брат поведал
о том, какие бешеные бабки она снимает, стоит ей только встать
с колясочкой возле ворот какой-либо из московских церквей.

В Воронеже, оставив бабушку с сумками на вокзале, мы втроём, не
считая коляски, отправились на поиски церковной добычи. По дороге
я, вдохновлённый прошедшим вечером, испрашивал у прохожих «каких-нибудь
денег». Прохожие шарахались. На улицах лежали отрывками крупнозернистые
сугробы, между ними стремились ручейки. Мы вышли из церкви, где,
поговорив со служителем, молодая мать быстро получила пакет с
продовольствием и исчезла, меня попросили убрать от мусора один
из газонов, что я и принялся осуществлять со всей пьяно-похмельной
весёлостью. Газон находился на склоне, спускавшемся собственно
к храму. Внизу, у храма, вразвалочку махал метлой парень в изношенной
дублёнке. Через час-полтора я закончил, и охранник, через которого
и велась связь, попросил помочь молодому человеку. Мы домели,
перетащили всё, что было необходимо, и нам вынесли в деревянных
продолговатых ящичках банки с первым, вторым и чаем.

Мы вышли за территорию и в поисках места забрались ещё выше и
завернули в тихий деревенского вида дворик. Поели и поняли, что
продолжение общения будет обоюдно-интересным. Решили ещё попросить
по двадцать рублей. Пока мой приятель отсутствовал, я, общаясь
с охранником, наблюдал такую сцену: далеко не пожилая мать сидела
на скамейке у ворот, а её взрослый сын стоял как вкопанный в церковном
туалете, где я умывался после работы. Он стоял, чуть переступив
порог домика, полуповернувшись ко всем входящим (входящих там
только и было, что я да мой напарник) и опустив черноволосую голову
так, словно прислушивался к чему-то. Он стоял так сорок минут
назад, когда мы входили умыться, стоял и теперь, когда я сыто
справлял нужду. Он улыбался. Мать, наконец, вскочила, подбежала
к нему: «Сынок, ну сколько можно, пойдём уже», на что он ей ответил
резко: «Оставь меня, дай мне немного, дай немного… и скоро пойдём».
Они всё-таки ушли раньше нас, а мы получили по двадцатке и уже
соображали, чего взять: пива или боярышника. Решили пополам.

Может быть, я один из самых несчастных людей. Я не могу уже нигде
работать. Жизнь в городе, в любом из городов постепенно сводит
меня с ума своей схематичностью. Последние пять ночей я спал в
подъездах, набрав предварительно газет на подстил. Последние три
дня, обнаружив парадное с верхней площадкой, находящейся намного
выше от жилых помещений, я на пару часов лишь выходил на улицу,
чтобы снова ощутить гнетущую бессмысленность и безнадёжность своего
существования, лежал в этом тёмном углу, как забившийся в щель
загнанный зверь, когда закуривал сигарету, слюна капала с безвольной
губы. Я лежал и лежал на камне, переворачиваясь, когда кости начинало
саднить, засыпая, опять просыпаясь, впадая в бутерброды забытья,
где какие-то странные персонажи наслаивались на внезапное остроумие,
выходившее из затуманенного мозга, и я только удивлялся остроте
этих компиляций. Сюжетность, остроумие, конструктивность, оказывается,
присутствуют в нас и помимо нас и выходят наружу без нашего ведома
и неожиданно.

Вот я лежал и понимал, что полностью обессилен, что не могу даже
ходить, поскольку хождения эти бессмысленны… А теперь, когда моя
работа вдруг проснулась во мне, я чувствую, как поднимаются опавшие
плечи, я курю и смотрю на своё отражение в стекле окна и снова
любуюсь собой и доволен. Только в творчестве, только в нём, как
бы оно не проявляло себя сквозь меня, я ощущаю возвышение, приподнимание
над неанализируемой беспробудностью существования. Достоинство
охватывает меня. Я достоин.

Но мне осталось недолго. Реальные мышцы и хребты мужества изношены.
Для того, чтобы писать, мне необходимо сначала прожить матерьял.
А на это уже не хватает сил. В любом случае то, что остаётся мне
здесь, эти несколько дней или часов, пока я поймал нить, пока
я держу нерв письма, я буду достоин любых достоинств, а потом
вновь стану никем и возможно закончусь. Не хочу жить иллюзиями,
мне остаётся недолго. Ждать чего-то. (Реальность определяется
обстоятельствами.)

А тогда, на холмах Воронежа, мы бродили туда-сюда, разыскивая
аптеку и знакомясь с городом. Мой приятель сказал, что тусуется
здесь уже давно и что город ему порядком поднадоел. Сказал, что
знает, где прямо сейчас мы сможем подзаработать. Чёрный металл.
Лом. От лома я отказался. Тогда мы взяли боярки и бутылку пива
и сели в полупарке у оживлённой проезжей развилки.

– Вот что означает этот твой чемодан? – спрашивает меня он.

– Ничего не означает. Просто чемодан. Вместилище вещей.

– А то, как ты его поставил – посмотри – люди идут и смотрят.
Ведь что-то он должен обозначать.

– Да ничего не обозначает, просто стоит. Пускай смотрят.

– Нееет, тут ты не прав. Всё, всё важно, всё, каждая деталь должна
что-нибудь означать. Вон идёт человек – видишь, как шапку повернул
– это уже что-то означает, стоит задуматься.

– Мне кажется, у тебя провинциальные стереотипы бурлят. Если задумываешься
о таких мелочах, тебя может не хватить на главное.

– Нееет, всё-таки всё что-то означает.

– Ну, пусть так.

Мы сходили в парк, где у фонтана собрались юннаты обоих полов,
нашли пустую скамейку и сели, дабы сбрызнуть по новой.

– Парни, – подошла к нам юннатка, – можно у вас сигарету попросить?

– Конечно, можно, – говорю, – только мы курим «Приму», а курим
«Приму» мы потому что мы лохи, так что думай сама.

– Да ничего, – она стояла и улыбалась зубами, такое мягкое, в
меру пышное тело со сдобой лица и центрально-русским раскосом
в глазах и… в носу и… в подбородке.

– Да? – удивился я. – Что ж, тогда ты молодец. Не хочешь присесть?

– Нет, меня у фонтана подруги ждут…

– Слушай, давай тогда поцелуемся на прощание, – это моя обычная
реплика при знакомстве с девушками.

– Нет, – она снова заулыбалась, – я щас схожу до подруг, а потом
вернусь, – и пошла.

– А она вернётся, – говорю.

– Нет, не вернётся, – говорит он.

– Всё-таки мы её заинтриговали… – мечтательно произношу и выпускаю
из дыр черепа пар с дымом.

– Ну и чё, так и будем сидеть? Пойло кончилось, жрать охота.

– Что ты предлагаешь?

– Предлагаю сходить вон в ту церковь и попросить денег.

– Мне сказали, что она нищая.

– Но попробовать можно.

Мы зашли внутрь благолепного собора, я оставил напарника при входе
и двинулся искать батюшку. В результате он вышел.

– Батюшка, – поклонился я ему, – благословите. Разрешите попросить
у вас немного денег. Мы с другом добираемся издалека в далеко
и давно не ели.

– А почему от тебя, сын мой, несёт алкоголем?

– Потому и прошу у вас прощения, грешен, батюшка, но если дадите,
ни одного рубля не уйдёт на это дело. И ещё, – я достал листочек
с путевыми набросками мыслей о мироустройстве, – что вы скажете?

Молодой отец с рыжей бородкой, круглым, добрым и незапятнанным
скверной лицом осторожно взял бумажку, пробежал глазами и отдал
мне. – Есть смысл в твоих рассуждениях, но без Бога всё ничто.
Хорошо, я дам тебе немного, подожди здесь.

Он вынес немного денег, мой приятель у входа тоже успел стрельнуть,
потом мы вместе стрельнули у прихожанина и поделили пополам.

Затем мы отправились к вокзалу, сели на скамеечку, выпили пива,
ещё поговорили о разных нестыкующихся в жизни разностях. Тут подошёл
бродяга с вольным (то есть практически чёрным) загаром, и они,
оказавшись знакомыми, разговорились. Я игнорировал подошедшего,
потому что не то. Они куда-то пошли, там мы и расстались.

А до этого, на этой же скамеечке, мой приятель, когда я спросил
его, зачем он едет на Мичуринск, я-то вот, например, потому что
еду дальше, ответил:

– Ты знаешь, чем занимается половина населения Воронежа? Занимаются
тем, что садятся в эту электричку и едут в Мичуринск, где та же
водка стоит в два раза дешевле, там напиваются и садятся в обратную,
и пока едут сюда, трезвеют.

– А смысл?

– Смысла нет. Водка там дешевле.

Вот так-то.

Я сел в подошедший состав, который через пять часов должен был
прибыть в Мичуринск, Тамбовская область. Где-то посередине пути
была очень долгая остановка по техническим причинам, я разговорился
с соседями. Они очень удивлялись, как это можно так передвигаться,
и удивлялись не с возмущением, а делая для себя в жизни открытие,
и когда подходила очередь им выходить, то одна вручила мне банан,
а толстый мужик, похожий на бандита, вынул триста рублей. Вскоре
возник и Мичуринск, я сразу побежал к кассам и на 286 рублей купил
билет до Москвы в вагон-плацкарт, отправлявшийся через пять минут.

Мне недолго осталось. Потому что невозможно, не в человеческих
силах всегда находиться на грани катастрофы, на грани пропасти,
и желать этого, хотеть только этого, даже если ты думаешь, что
хочешь чего-то другого. «Познай свою природу. Познай себя». Так
вот, твоя природа необязательно, а может, даже обязательно, не
совпадает с тобой, тем тобой, которого ты сам себе рисуешь. Желая
приблизиться к чему-то, делая усилия приближения, ты в то же время
всё сильнее хочешь, вожделеешь отвернуться, повернуться спиной,
уйти. Люди, видимо, делятся на тех, кто полностью сосредоточивается
на этом освещённом лучом сознания действии, волевом усилии осуществления
цели, и тех, кто познав запретную зону перехода в тень, пытается
разузнать, что происходит там, на затёмной стороне перевёртыша
по имени человек.

И что же там происходит?

Там происходит то, что рождает свет. Вечная истина.

Нет ничего прекрасней, чем ощущать себя постоянно рождающим свет.
Падая при этом всё глубже и глубже в катастрофу.

Я так смотрю на это написанное слово – «прекрасно» – смешно, конечно,
оно теряет свой смысл.

Что здесь является снегом, падающим на осеннюю землю? Слова и
смыслы, которыми мы играем, или сами наши жизни, которые играют
нами? Кто проигрывает постоянно – выигрывая? Видать, нужно это
сверх-ощущение, дающее изредка успокоение.

Человек, каждый по себе, в одиночку, такой милый и хороший, прозрачная
душа просвечивает сквозь грудную клетку. Так и хочется поцеловать
его и разговаривать о чём-нибудь, неважно о чём, как пить мёд.
И даже вместе, когда мы раз-обусловлены, мы веселимся и поём песни,
понимая, что нет ничего лучше нашего сообщества.

А так – мы стада и стаи, со зло прикрытыми глазами, отслеживающими
слабейших, все мы желаем одного – не выпадать из тех условий,
добиваться лучших. В чём загадка?

Загадка в том, что нами играют, нас погружают в различные условия
и наблюдают за нашими действиями, нашими существованиями; а мы,
бедные гибкие деревца, гнёмся и стремимся, ползём и растём, изводим
себя и других напраслиной, не замечая, что силы выше человеческих
управляют нами.

Об этом, конечно, можно вскоре забыть. И я забуду, и ты забудешь,
но об этом стоит вспоминать, когда наступают острейшие моменты.
(Ни одного человека не прибить к предназначенной ему табличке.)

И вот утром я вкатываюсь в Первопрестольную. Денег у меня ровно
на проезд в метро, я ещё не знаю, что здесь можно проходить сквозь
турникет, шагая в полушаге от того, кто заплатил. По карте, попрошенной
на пару минут у продавца карт, я выясняю, как до отца добраться.
И через час мы встречаемся с ним перед окошечком консьержа.

– Сын. Называется, – говорит папа, указывая на меня тому.

– Мы должны очень о многом поговорить. Мы долго не виделись, –
говорю я.

– Да-да-да, – отвечает он, пока мы поднимаемся в тридцатую квартиру…

… Сейчас я опять на улице. Я ослаб после взрыва в крови амилазы,
количества, достаточного для того, чтобы «улететь в космос» –
как выразился один из врачей. Я не собираюсь ни на что жаловаться,
но идти до Почтамта, где я уже неделю жду перевода от отца, довольно
трудно. Я передыхаю, сидя на родных существах – скамеечках. Я
жду. Я знаю, что осталось недолго. Если отец подведёт меня сейчас…
Невозможно писать на улице, город съедает интуитивные вдохновенные
эмоции. Я не ел пять дней, но это связано с болезнью. Я снова
выброшен в Город – каменные бугристые Джунгли. Нет дистанции,
дистанции прозрачного пространства перспективы, в которую можно
было бы вставить проекции фантазии. Посмотреть на мир со своей
особой точки зрения.

Почти два месяца я живу здесь. Два месяца выискиваю возможность
где-то переночевать, где-то поесть, где-то достать денег. Именно
достать, потому что зарабатывать их я так и не научился. Я ночевал
у друзей, чувствуя, как растёт их недовольство. А недовольство
растёт очень быстро, поэтому ночь, две – и нужно уходить. Ночевал
в подъездах, парадных – они захламлены выбросами обосновавшихся
там людей, и с каждым разом ты становишься всё грязнее и грязнее,
слабее и слабее. На крыше – вот где простор! – но там меня заметили,
и придя на чердак в третий раз, я обнаружил выход на крышу заколоченным.

Пытался даже переждать время в психушке по старой памяти, но забыл,
что в этом городе главное – это образ (витрина, фасад), который
ты преподносишь людям, именно поэтому в недавней молодости я так
увлёкся этой виртуальностью, где мастерство и навыки превыше сущности;
забыл о том, что для того, чтобы жить, необходимо изворачиваться
– я рассказал врачу правду истории последнего времени своей жизни,
и меня выписали оттуда тут же. Теперь я могу улыбнуться и сказать,
что стал настолько нормальным, что даже психушки меня не принимают.

Там у меня случился приступ, и дальнейшие десять дней я провёл
в госпитале, где отдыхал, спал, ел и пил на всю катушку. Снова
оказавшись в достаточном уединении и спокойствии ду-ховном или
– шевном, набрасывал стихи на бумагу. Они здесь, в этой пачке,
под этими листами.

Есть у меня подруга – Додонова – она, пожалев меня, приютила у
себя «пока я не найду жильё», но не смогла выдержать больше двух
недель, мотивируя это всякий раз новыми причинами. Да и кто бы
выдержал? В небольшой комнате коммунальной квартиры, где даже
стены косятся с подозрением.

В таких-то косых обстоятельствах и текли мои дни.

Поначалу я пытался устроиться «на работу», но не выходило. На
стройку, после неудачного опыта на Алтае, я идти не мог, да и
нашлось всего одно место, где брали с наличием тех документов,
вернее, документа. Потом понял, что с моим «рабочим» потенциалом
«не судьба».

Как-то, наворовав в супермаркетах жратвы и выпивки, пья её весь
день, ночью залез на верхнюю площадку одного из подъездов, но
оттуда меня выгнал парень, пришлось на ходу придумывать легенду
(долбанная ваша виртуальность!) о выгнавшей на ночь жене, а он
меня стал спрашивать о том, знаю ли я какую-нибудь девчонку, могу
ли подкинуть ему телефончик там или адресок. Накануне, в электричке,
я как раз познакомился с подходящим экземпляром… Но с парнем мы
потерялись. Уставший, я заглотнул ещё коньяку и залез в очередной
подъезд. Трясущимися руками раздвинул потом веки и обнаружил сквозь
щели перекрытий пробивающийся утренний свет. Похмелье было большим.
Я вылез с разболтанно-бьющимся мотором на улицу и подошёл к дворничихе,
закидывающей мусор в баки.

– У вас попить ничего не найдётся? – на что она отреагировала:

– Щас схожу куплю тебе. Может, пива взять?

– Нет-нет, просто воды, у меня ещё коньяк остался.

Так я познакомился с Риммой, она дала мне ключ от дворницкой и
написала размашистым почерком свой адрес – «Сегодня можешь переночевать
у меня» – и дала пятьдесят рублей. Я прожил у неё пять дней, в
маленькой, перегороженной на две части комнате. Она живёт с двумя
внуками, тянет их, работая дворником из-за жилья, уже несколько
лет после смерти дочери, напивается частенько и – «не могу я,
не могу больше так», – говорит собутыльникам по дворницко-слесарной
общаге, а те, ухмыляясь – «да ладно тебе, Рим, всем нам тяжело»,
– а я сижу тут же, уставившись в футбол по телевизору и .

Но я ушёл оттуда, и перспектива устройства дворником с дальнейшим
получением жилья отпала. Потому что появился ещё один человек,
которого она в своё время пригрела, и когда я уходил прогуляться,
она сказала, что он пришёл за вещами, а когда я вернулся, то она
протянула надсадно: «Пойми, это же мой му-у-уж».

Пока я был у неё, я решил гулять с её младшим, чтобы немного разгрузить
её хлопоты. И вот мы ходили на Невский, к телефону, слушали уличного
музыканта, гуляли по Александровскому саду, и пока он бегал, собирая
для меня ветки в «букет для бабушки», я размышлял о прелестях
осёдлой семейной жизни, понимая, что долго я и так продержаться
не смогу. В этом состоянии была некая тягучая благость, усыпление,
мальчик мне очень понравился, мы в тот раз очень устали, обгуляв
за руку несколько каменных километров центра. «Господи, – думал
я, – помилуй Ты нас, грешных!»

И вот Усталость стала давать о себе знать. Или по следам индуктивного
метода Ницше – я стал давать знать о себе усталости. Через день
я вернулся к Римме, попросил возможности переночевать в дворницкой,
она дала мне ключ, я по дороге своровал бутылку сливянки и заперся
в полуподвальной конуре и лежал там, сдвинув стул и кресло два
дня. А потом она пришла ненавязчиво проверить, а я ей: «Вот, пока
не уехал». – «Я тебя не гоню, я пописать пришла», – и громко писала
в кастрюлю в предбаннике.

Может быть, это конец истории? Этой истории.

Не знаю. Щас покурю остаток сигареты и пойду на Почтамт.

А вообще, жизнь показывает – много думать вредно! Много жить –
тоже.

Итак, что у нас там на повестке жизни? Ну вот, например, несколько
вопросов. В частности – искренность, доверие к жизни, свойственные
детству, переходят, как и положено, в юношеский бунт, а в молодости
человек уже может различать, так сказать, два течения этой реки.
Первое – это мечта, и рука об руку следующая с ней вера, а второе
– это нарушение этой мечты и веры, разрушение и подчинение некоей
власти, большей, чем возможности человека. Судите сами: мечта
– прекрасна, но безвестна, вера огромна, но бесконечна, а подчиниться
достаточно несколько раз, чтобы почувствовать сладость простой,
конечной, некатастрофичной житухи, где всё рано или поздно получается
сделать своими силами, где всё постепенно становится самим собой.

(Продолжение следует)