Литературная критика

Иногда можно подумать, что литература – это всего лишь жульничество.
И весь вопрос – в качестве кого фигурирует тот или иной
литератор. Подозреваемый он, или же наоборот, потерпевший.
Терпила, так сказать. В сущности, и про жизнь можно так
подумать. Когда под осень начинают осыпаться шорт-листы и образуются
лауреаты всех и всяческих литературных премий, я уверен,
многие участники литпроцесса осознают внутри себя и литературу
и жизнь вообще как пошлую аферу. В то же время, отдельные
товарищи, и примкнувшие к ним другие товарищи, а именно
лауреаты, их номинаторы, ближайшие и отдаленные родственники, и
особо интимные собутыльники начинают усматривать в реальности
признаки просветления, раскаяния, и даже, может быть,
катарсиса.

И те, и другие, возможно, правы. И тогда эта амбивалентная правота
всего лишь следствие некоего жизненного закона, закона
всеобщего уравновешивания, когда талант уравновешивается
бездарностью, бессмысленная справедливость выгодным конформизмом,
жизнь смертью, и т. д. Люблю, когда врут – утверждал
Достоевский иной раз. Потому, как всякая ложь очень уж говорящая
правду некую вещь. Вот и Кафка отмечал: ложь служит истине. Это
так, но и истина служит лжи. Все в комплоте, и в минуту
озарения вдруг догадываешься: без какого-нибудь писателя Пупкина
нельзя быть в литературе Пушкину, без ненавидимой Набоковым
«пульпы» невозможен сам Набоков, без неотмеченных лаврами
Селина или Платонова не может быть лауреатки Елинек. Но верно
и другое. Не только без Шекспира и Сервантеса, и уже
перечисленных гениев, но также и без не слишком пиаром обласканных,
и не для денег рожденных обладателей литературного дара, в
печали несущих свой крест избранности правдой, никак не
может быть сонма трудящихся цеха литературной лжи. То есть, без
Гоголя не может быть и милорда глупого, который, как с
годами становится все яснее, нужен людям не меньше Гоголя.
Такова, думается, некая отдельная истина, частная производная
всемирной функции бытия.

В общем, литература, как и жизнь, это автопортрет человека –
читателя. Не зеркало, нет, но именно автопортрет,
самоинтерпретация. Не только писатель пишет всегда о себе, о чем бы ни писал,
но и читатель, что бы он ни читал – читает о себе. Как
говорится, все в комплоте. Люди, мы нужны друг другу! И даже не
друг другу, а чему-то такому вроде нашего Я! Наше Я.
Выражение, если вдуматься, далеко не бессмысленное. И даже «наше
русское Я» не совсем лишенное содержания выражение, несмотря
на всю этого Я призрачность. Ноль – то еще значение. Его еще
заработать надо!

Но еще немного о литературных премиях. Похоже на то, что члены жюри,
эти премии распределяющие, стоят именно на тех же позициях,
что и были изложены выше. Что нобелевку, что буккеровку
выделяют тому или иному счастливцу, никак не забывая о законе
всеобщего уравновешивания, который, в свою очередь, каким-то
образом завязан на нормальный закон распределения имени
Гаусса. Типа, случайности, конечно, далеко не так уж, чтобы
случайны, но некоторые случайности случайны действительно. Но
эти излишне случайные случайности в математике обычно
отбрасывают, как незначащие для понимания мира, а в литературе
они-то как раз и есть первые претенденты на получение чека на
деньги и талона на славу (часто фальшивых). Чтобы, как
говорится, ни в Сочи, ни в Красную армию! Чтобы и не попса, и не
классика! Ни уму, ни сердцу! Но случайности – они на то и
случайны, что даже среди лауреатов литературных премий попадаются
иногда настоящие художники, неизвестные при этом массовому
читателю (как художники) ни в малейшей степени, вне
зависимости от тишины, или громкости (Бродский) имени триумфатора.

Как видите, отметка о букеровском лауреатстве на книге Олега Павлова
«В безбожных переулках» вызвала во мне противоречивые
чувства. Тем более, что отрывки из этой книги я читал еще
несколько лет назад в Топосе, и,
позавидовав таланту автора, умеющему вложить между строк
текста нечто, превращающее пугающе непретенциозный
рассказ-воспоминание о детстве в искусство, отметил для себя, что такая
книга не имеет никаких шансов пробиться в лауреаты. Ни
малейших. И одновременно эта очевидная нелауреатоспособность
парадоксально допускала единичный, однократный казус выпадения
суетной удачи на долю заведомого
«чужого-на-этом-празднике-жизни».

Время формирует людей, но и люди формируют время. Не только, и не
столько свое, сколько будущее. Это понятно. Память остается о
каждом, и она есть, прежде всего, то время, которое мы все
вместе оставляем следующим, грубо говоря, поколениям. Сами же
мы живем во времени, оставленном в наследство нам.
Всегдашняя наша российская неустроенность говорит нам о том, что мы
наследники вечно промотавшихся отцов. Говорит, да мы не
слышим, и нет у нас «насмешки горькой обманутого сына», потому,
наверное, что время все-таки непрерывно, процесс вечного
проматывания – это процесс, и мы, собственно, давно уже, – да
сыздетства! – ничего такого хорошего от предыдущих периодов
не ждали. Единственно, что мы не можем ни забыть, ни простить
судьбе, так это своего детства. Именно в детстве нам, еще
таким без-кожи-существам жизнь предъявляет обвинения, а потом
и неопровержимые доказательства нашей вины и преступной
сущности. А потом мы взрослеем, и это время-судья оказывается
вдруг материальным и моральным банкротом, попросту ничем,
пустотой, и не важно, какой социальный статус был у тех
реальных людей, что окружали нас в детстве. Если, конечно, речь
идет о России.

Герои книги Олега Павлова понятно какие. Обычные для романа о
детстве персонажи. Мать и Отец, дед,
бабушки, соседи, сестра, и другие, «посторонние», так
сказать. А также Москва, Киев, дома, мокрый снег, холод, явно
Брежнев, и неявно Сталин. Сумерки. Вино. Папиросы.
Повествование медленное, тягучее, и книга кажется по объему гораздо
больше реального своего объема. Традиционный нарратив. С
традиционным вполне писательским прилежанием и старанием, таким
явным выписывается, изображается, конструируется та, давняя,
жалкая жизнь. Но дело не в прилежании и старании, эффект
воздействия необъясним, и это, конечно, на площади писательской
работорговли не плюс. Внешнее слишком, вызывающе буднично,
внутреннее не формулируемо, и труднодоступно, и нетрагически
безрадостно. Дед – генерал в отставке, и бабушка – бывшая
судья на пенсии, генеральские штаны с лампасами, Брежнев в
телевизоре. Какая тоска! Потому что мы-то знаем, что все это не
понятно зачем, все детали, генеральство, судейство, прожитые
жизни, служение, и даже город Киев. Все это случайно,
необязательно, все исчезнет почти без следа в том времени,
каковое будет оставлено на жизнь внуку, рассказчику. Это русское
ничто через поколение будет уже юридически оформлено, а
историческая оценка – поражение в холодной войне – только
запутает всю историю. Да не было ничего. Ни войны, ни генеральства,
ни судейства, ни Киева с Москвой, ни отца, ни матери.
Только обрывки дурного, похмельного сознания, упорно навязываемые
ребенку как реальность, яд серой тоски как некий эликсир
жизни, потому что альтернатива-то одна – смертельное падение с
качелей в черно-белой зимней московской ночи, или петля из
собственного шарфа. Качели для меня символ и знак как раз
вечного русского неравновесия. Потому что бывают ложь и ложь,
абсурд и абсурд, и эта фразочка Достоевского – «люблю, когда
врут» – она такая какая-то уж слишком общечеловеческая, а в
русском своем варианте должна бы звучать иначе, а именно:
не люблю, когда врут.

Ведь, в чём же тогда смысл, если всё случайно, необязательно, и так
одновременно мучительно? А вот именно в жестокости мнимого,
пустого, постороннего и есть вся метафизика русской тоски. И
еще в том, что отец и мать – это Отец и Мать. Воскресить их
невозможно, но преодолеть необязательность, дурноту их, в
общем-то, всегда неизвестной жизни, эту дурноту отвергая, не
признавая, бунтуя против нее – путь. Путь, пойти по которому
стоит не только ради себя. Ведь если когда-нибудь, хоть
через тысячу лет русская равнина перестанет быть территорией
господства холодной, жестокой и бессмысленной лжи – это и
будет настоящее воскрешение отцов и наделение их временем, пусть
и прошедшим.

Таков мой автопортрет читателя в случае книги Олега Павлова «В
безбожных переулках». Говорят, кстати, что Безбожный переулок в
Москве опять переименовали в Протопоповский. Это жаль, хотя и
в духе времени. Протопоп – это все-таки чин. Чины нынче
опять в рост пошли. Но ведь что такое «безбожный»? Это и
бессовестный, бесстыдный, нагло-лживый. Но и брошенный,
оставленный Богом, проклятый и забытый.