Онтологические прогулки

Меня преследует некий кошмар реинкарнации. А именно: родиться опять
в России. Лет так эдак через пятьсот, и застать здесь всю ту же
дурноту, что и тридцать, семьдесят, или двести лет назад. В свете
этого кошмара я и рассматриваю с некоторых пор оппозиционный,
дуалистический, или амбивалентный, как хотите, характер нашей
русской литературы в смысле давнего наличия в ней известных противонаправленных
течений – западничество и славянофильство, почвенничество и модернизм,
формализм и гражданственность, и прочее. Обобщая и абстрагируя,
можно предположить, что все эти пары только производные от одной
общей, глобальной оппозиции, и, следовательно, отчасти синонимичны,
или тождественны. Господствующая точка зрения – всё дело в отталкивании
элементов синтеза. Россия есть синтетическое явление, смешение
и сплав востока и запада, Европы и Азии, свободы и необходимости,
бога и черта, наконец. Разумеется, но такая ситуация далеко не
уникальна. Не забывая о всеобщей зависимости любой культуры от
различных и противоречащих друг другу источников, можно обратить
внимание на литературу Южной Америки. У меня нет полной информации,
но, кажется, писатели Боготы и Буэнос-Айреса никогда не враждовали
друг с другом по поводу, скажем, низкопоклонства перед Европой,
или, наоборот, преувеличенного пампасо-текилового патриотизма.
Возможно, южноамериканцы настолько большие европейцы, чем мы,
что им и в голову не приходит, что столь грубая постановка вопроса
может иметь отношение к литературе. А нам не приходит, что не
может.

Моя личная точка зрения на эту старинную проблему вот какая. Здесь,
в России, человеку всегда тесно на этой широкой земле, всегда
дышать нечем, воздуху ему мало, того самого, о котором Достоевский
писал, что человеку прежде всего надо воздуху. И вот, западничество
и славянофильство, почвенничество и всечеловечество – две естественные
и в то же время фантастические дороги бегства отсюда, из этого
заколдованного места. Так жить у нас нельзя всегда. Никогда в
России не было такого времени, чтобы не ставились под сомнение
самые глубокие нравственные основания нашего быта и бытия. И чем
откровеннее эти основы попирались каждый день практикой жизни,
чем хуже была практика, тем пышнее расцветала теория ухода, бегства.
А куда бежать? Две дороги. Одна на запад, другая на восток. Одна
к свободе, другая к воле, то есть, к тайной свободе. Но я думаю,
направленность не имеет вообще-то значения. Главное – не куда, а
откуда. Скитаясь по свету, или оставаясь на месте, не быть здесь
сердцем и умом, ибо невыносимо, стать самоизгнанником. Вот почему
я говорю об амбивалентности. Когда поймешь, что главное – откуда,
а не куда, да приглядишься к нашим знаковым и культовым почвенникам
и западникам, славянофилам и декадентам, вдруг, покажется, что
всё, собственно, наоборот, и выбор дороги тем или иным классиком
был рационализацией, самообманом. Потому как эта невыносимая Россия
– она ведь в сердце каждого, и всё, что в ней творится и плохого
и хорошего ни кем-то нам дано в наказание или испытание, нет,
Россия – это мы, все мы. И когда бежишь от себя, важно убежав, себя
в себе не узнать. А иначе нечего и бегать.

Это ведь всем нам понятно, хотя никогда и не подчеркивается, что
Достоевский в высказывании «...широк человек! Я бы сузил!» имеет
ввиду прежде всего русского человека, и только русского, и действительно,
внутри себя слишком - не слишком, а широкого как и его земля. Не
в земле, конечно, дело. Аргентина тоже страна не маленькая, а
в истории языка и сознания, в списке исторических компромиссов
и катастроф, живущих у нас в исторической, психологической, подсознательной
и генетической памяти.

Итак, широк русский человек, так широк, что ему от этой широты
тесно, и нечем дышать, и он бежит, то есть, сужает себя, отбрасывая
то, что его более всего терзает и мучает. И вот, Достоевский становится
почвенником, именно потому, что его более всего терзает и мучает
Запад. Но не натуральный Запад, не то, что есть хорошего ли, плохого
на действительном Западе, а то, что можно назвать Западом души
Достоевского – его сначала равенство и братство, гуманизм в духе
так называемых народных демократов, а потом основания этого гуманизма,
то есть подполье, двойничество, неверие, своеволие, очарование
злом. Это – родина Достоевского, которую он принять не может,
и бежит от неё всю жизнь, всю свою творческую жизнь ей посвятив.
Потому – почвенник. Его условным антиподом я лично считаю Тургенева.
Его внутренняя родина есть восток, коренная Россия, патриархальная
простота, недостижимая, как его мечтаемая, то есть, тургеневская
девушка. Знаете, ведь на мой взгляд, Тургенев один из немногих
глубоко, истинно верующих русских людей. Его прекрасная недостижимость
– это его вера. Это и наша вера. Мучительная, и для немногих невыносимо.
На Западе-то, как мы знаем, ничего недостижимого нет. И потому,
Тургенев – западник.

Можно было бы много ещё примеров привести в доказательство изложенной
теоремы. Думаю, нет необходимости. Мысль, по-моему, ясна, она
высказана. Единственно, хотелось бы так же мельком, как Достоевского
и Тургенева, «разобрать» и Толстого. Этому бежать было некуда.
Ничего он не признавал: ни востока, ни запада – ничего, кроме
своей огромной совести. Там, под конец, оказалось, что по этой
земле, то есть, по его совести, удобнее ходить босиком, и он пошел
босиком.

И всё же, эта целостность видения, целостность миропроживания,
когда и во все четыре стороны света, и внутри себя некуда бежать,
кроме как на станцию Астапово, – это всё-таки западного художника
парадигма, европейская участь.

Так что, и босохождение Толстого, и его опрощение, и прочие фокусы,
это всё тот же, так получается, самообман. Божественный, хотя
и очевидный.