Казус Ушельца или Рефлексия о методологии Постмодернизма середины девяностых годов №6. Постмодернизм в русском Израиле.
<html>
<p>
Поискуя наиболее незамутнённые и образцовые в своей неприкрытой мыслительной пустопородности воплощения семантическо-критической и интенциональной безответственности авторов, натруживающих свой логос на ниве сводно-свободного жанра эссе, наш прихотливый взгляд, провычислив и просканировав доступные ему эпистемонаполненые пространства русскоязычной ойкумены, вынужден обратить своё внимание на один, как это ни странно, «средиземноморский» экземпляр. Речь пойдет об одном небезызвестном тельавивском критике Александре Гольдштейне, которого далее мы из соображений удобства и экономии как пространства (физического места), так и времени (минуто-проговариваемость, пусть и мысленная данного золотокамня) будем инициально лаконить как "Г"…
<p>
Г. сотрудничает давно и плодотворно в различных израильскипрописанных органах и «местах» печати на русском языке. На разных этапах своего письменного пути Г. писал в (давно почившем в бозе) «Знаке (Зраке) Времени», а до того - «Беге», превратившемся в «Звенья», откуда ушед в несколько более приземлённый, хотя и несравненно более обеспеченный приложенно-из-вестный рудимент, редактируемый до недавнего времени небезызвестным клиническим шолоховедом, (строго в русле общеизвестной самолётоугоночной (и высокоинтеллектуальной) традиции) превратившим свой литературно-культурный сапплемент в не закамуфлированный рупор малограмотных и журналистски средне- и малопрофессиональных иступлённых радетелей «правого» дела, «нашего дома» да "истинно иудейской" благостной чистоты). Именно на страницах этого приложения и можно ныне видеть спорадически появляющиеся опусы Г., благодаря которым столбовая да пост-мортем-ная, не зарастёт народная тропа, сплошь испещренная стопами культурологов, филологов, разночинцев, философов, художников, литературоведов, спешащих все как один засвидетельствовать своё восхищение и нижайшее почтение перед Г.-ой музой и бузой, и обузой. Но главное - перед уровнем информативности и умением вести замечательно обоснованную нить собственного, чудовищно эрегированного-вот-вот-прорвет аморфнейшего и в глубине лишенного всяких строгих понятийностей ТЕЗИСА, нередко меняемого автором непосредственно в процессе писания одной и той же фразы - от начала к концу и наоборот.
<p>
Сотрудничает Г. и в другом издании - герметичнейшем (не от того, что его редактура детально знает (скорее детально не знает, судя по характеру их образований) с чем едом и откуда пришед Гермес Трисмегист), но по тотальной непросачиваемости на его страницы кого-либо, лично не знакомого оной редактуре: критерием отбора материалов и их авторов становится как факт небытия «другим», не изыскано-обсморкавшемся интеллектуально-гробмано-генделевским затейником (живо помнятся Г-ные субтильные фразы в конце одной Ие-ской конференции : "я с Мишей ээ тут , с Мишей бы мне…") так и акт причастности или отчужденности того или иного автора к - или, соответственно, oт креатуры хозяев этого издания) журнале «
<ссылка href=" http://www.antmeb.ru/mirror/
">Зеркало» (скорее «Зерцало», счастливо купающееся в финансовом благополучии его хозяев - августейшей четы Гробманов (сам тираж зачастую физически складируем в под-польных емкостях их тель-авивского дома художников и поэтов «Вдали от Коктебеля...» - великий и резкий художник Мих. Гробман ещё и известный поэт - мумие-футурист - последний живой, хотя, как известно, и от рождения гробман.)
<p>
Зачем Г. пишет всё то, что пишет? Какова цель его? Известны ли имена всех этих гениальных редакторов от Тель-Авива до Москвы, которые готовы платить немалые средства во благо Г.-печатания? Дело не только и не столько в болезненно интровертном и маловразумительном многословии его вербальных структур, уместности и необходимости описываемого, интеллектуальной выдержанности пишущего сию «поебень» (- термин Г.) но в тотальной и ужасающей, в плане неприкрытой "болдной наглости"своей и пренебрежении к адекватно осведомлённому читателю, амфибийной амбиции Г. Писать ради того, чтобы писать-ся. Отсутствие какой бы то ни было стеснительности действительно может обескуражить... Какой уважающий себя автор будет стремиться работать, составляя некие списки т. н. «лучших» произведений «лучших» авторов, в соответствии с такими принципами, как: «список... субъективен, это так называемый личный выбор, избавленный от претензии на всеохватность». Важно напомнить, что претензия на всеохватность не есть проблема личного выбора Г. Делёзотухлые не-складки и не-лейбницы не просвечивают в том, как этот выбор привык осуществлять себя. Так, мы читаем:
<p>
«Иные достойные кандидаты были отметены (самодержцем от мировой критики, имя которому - Г.) вследствие сугубо индивидуального нерасположения к ним составителя, другим было отказано в почестях из-за ограниченного количества переводов или дурного их качества. В отдельную рубрику может быть вынесен Агнон: в данном случае я считал неправильным прибегать к русским или английским переложениям, а оригинальный текст мне, к сожалению малодоступен».
<p>
А насколько понятно читателю, исходя из данного отрывка - хороши или «дурны» «переложения» Агнона, чем они несхожи с «переводами» и отчего выходит Агнон в отдельную «рубрику»? Уж явно не потому, что оригинальный текст «малодоступен» Г. - ему ведь плохо доступен любой текст, кроме русского (в случае с английским ситуация сходна - не овладеть (адекватно, так, как он овладевает, скажем, «Парижачьими» - «Восхищением», или "поэмой" «Ка» - со всеми имеющимися в тексте словесно-ментальными интенциями) "Саше" Г. не только «Поминками по Финнегану», или Дж. М. Хопкинсом, но и заурядной Мэри Рено).
<p>
Г. так и остался в «столичной» бакинской культуре русскоязычного библиотечного парадиза, где он, ещё в начале восьмидесятых читал
<ссылка href="http://www.russ.ru/authors/Homsky.html
">Ноама Хомского (вопрос: на каком языке и в каком таком читальном спецхране? Заручившись, вероятно, особым чувством у азербайджанских библиотекарш, Г. (как придворно-обкомовский историк-филолог, писатель "сынковых" дипломов-на-заказ, почти как "негры" Косинского) дотягивался дрожащими дланями до релевантного выпуска "Новое в Зарубежной Лингвистике", где мог обретаться вышепомянутый Ноам) и провидчески догадывался о Карлосе Кастанеде...
<p>
Но для чего преподносятся нам все немалые числом своим выводы Г. о результатах словесной культуры прошедшего столетия? Насколько важно нам для понимания литературных и омниэпистемных судеб сие ни на йоту не мотивирующееся «нерасположение» «составителя» к тем ли иным авторам? Или мы должны изучать самого Г.? Думается, что мало кого из читателей прельстит подобная «просветительная» перспектива. Иногда, к вящей радости читателей, Г. невольно оголяет свои интеллектуально-методологические привычки принципа работы:
<p>
«В предисловиях регулярно отмечаются следующие факты...».
<p>
Но кого вообще привлекают в первую очередь (да ещё и в исключительном - множественном числе) «предисловия»? Критиков малонапрягающихся и явно поверхностных (в плане поисково-академического синдрома выживания в кампусной среде).
<p>
Предисловия ни в коей мере не могут служить примерно-информативной базой данных для серьёзного исследователя. Предисловие может быть написано кем угодно. От заштатного редактора и заведущей корректорской, до переводчика. Свои сведения о любимых писателях Г. черпал из предисловий. Это, конечно, не так уж и катастрофично. В том смысле, что могло бы быть и хуже. Мог и вообще ничего не читать. А зачем?
<p>
Считает ли Г. себя серьёзным исследователем? Этаким вот серьёзным исследователем, толком не знающим европейских языков; исследователем, пробывшим в Ханаане без малого десять лет и умудрившемся не изучить в пристойной мере язык существующей там ныне культуры. (Сам он не раз утверждал, что, например, Ш-Й Агнон (крупнейший ивритский нобелеотмеченный литератор и эссеист) ему практически недоступен за незнанием языка оригинала). Недаром Г. весьма неприязненно относится к
<ссылка href="http://www.openlab.spb.ru:8100/~look/nabokov/bio.html
">В.В. Набокову: можно предположить, что сам Владимир Владимирович, будь он жив, тоже бы не особо проникся избыточно вычурной языковой позицией Г.
<p>
Израильская словесность пребывает вдалеке от Г. Его не видно на литературных презентациях Менахема Пери в Лехем Эрез - показах художественных серий «Новой библиотеки», где, в частности, презентировалась столь любимая Г. «Лолита» - нефигурально запечённая в киббуцно-лавашном хлебе. Вот и Агнон, опять-таки...
<p>
Но всё меркнет перед конкретными высказываниями Г. по определённым вопросам.
<p>
Вот, например, небезызвестное (как всегда опубликованно-"оконное") замечательное размышление о Н.Г. Чернышевском versus Набоков. Далее по тексту:
<p>
«Дурной расчёт, неуразумение иерархии сущностей {у Набокова в «Даре»}: как над
<ссылка href="http://www.magnet.ru/aphorism/a_chern_b.html
">Чернышевским не изгаляйся, его жизненный путь и экзистенциальное дарование строги и величественны (sic! Д.И.) в каждой странице судьбы Николая Гавриловича, в каждой странице его литературы можно утопить с десяток Годунов-Чердынцевых». Как говорится в таких случаях - конец цитаты.
<p>
Непонятно, что же при таком раскладе в своё время подвигло Лотмана заняться изучением именно Годунов-Чердынцевой поэтики (в одноименной статье), а не, скажем, поэтики Чернышевского … Это Н.Г. жизненный путь величественен? Хороша величественность, сопровождающаяся собственным постыдным прогрессирующим импотентством, блядским нимфоманством Ольги Сократовны, собственной патологической жадностью, предательством в отношении ближайшего ученика и фактически ответственностью за его гибель... О какой литературе или о её страницах может идти речь, когда недвусмысленно заметно, что Н.Г. писать (в смысле - составлять слова в фразы, измышлять сюжет и т.п.) в принципе не умел и не особо хотел. Если то, что делал Набоков, Белый, Достоевский, Джойс, Платонов, Кафка и другие назвать литературой и художественным письмом, то этими же именами называть труды Н.Г. нельзя. Он не в этой системе координат. То есть, назвать одновременно «литературой» писания Набокова и Чернышевского никак нельзя. Даже если кому-то отчего-то очень хочется.
<p>
Выходит, между тем, что подобным манифестационным заявлением Г. выступает против всего научно-конвенционального статус-кво, что само по себе отнюдь не крамольно. Крамольно другое. А именно - полная голословность и эпатирующе-подростковое желание раздразнить грамотных читателей, выглядящие весьма малоуместно и, отчасти, патетично. Г. не ребёнок. Давно свои три десятка отыграл.
<p>
В контексте Чернышевского и Годунов-Чердынцева курьёзно возникают две оси и антиподности исследования и методологии восприятия художественного текста: Ю.М.Лотман и сын его Михаил Юрьевич (в качестве апологетов набоковско-годунов-чердынцевой музы) и Г. (- апологет самого себя, а заодно и забитого и убого-сирого Николая Гавриловича.) Незавидную роль избрал для себя Г. Он хочет казаться гадким (злым) мальчиком, заспанным и эстетствующим в застиранных штанишках enfant terrible. Но неизменно оказывается всего лишь «стареющим юношей», пусть и не всегда «в поисках кайфа» и уж конечно вовсе не «лелеющим в зрачках своих извечный вопрос», но обиженно надутощеким и напыщенно резким в своей, столь прогнозируемой, фронде.
<p>
А не так давно, достоянием публики, читающей зарисовочные штрихи Г. о судьбах художественной словесности двадцатого века, стало одно любопытнейшее высказывание этого "оконного" автора о Милораде Павиче и Умберто Эко, выполненное на фоне Габриэля Гарсиа Маркеса:
<p>
«Во главе поколения латинян, точно впереди крестного хода, священник и в первом стихе повстанческой стаи крестьянский вожак, Маркес в белой народной рубахе навыпуск, доныне идет (параллельным курсом шествуют два циклопа - Томас Пинчон и Гюнтер Грасс) поперёк механической конструктивности современной литературы, где уже несколько десятилетий в моде, фаворе и славе те, кого прежде, в творческие эпохи назвали бы имитаторами. Талантливыми, порой гениальными, но имитаторами. Мы видим прекрасных писателей, столпов профессорской культуры Эко и Павича, видим тонкого пессимиста Зюскинда и любимца эрудированных буржуазок Кундеру, но виртуозность и европейский историцизм их сочинений не помешает сказать: это гербарий, искусственные цветы, бабочки на булавках; это в конечном итоге профанация духа, подмена священного творчества изобретательным мастерством, но никакая мимикрия не может превратить домашнюю газовую горелку в главенствующий над миром огонь маяка».
<p>
В связи с данным отрывком возникает несколько ключевых замечаний.
<p>
Как и в случае с Чернышевским, Г. словно бы пытается идти против конвенции, пытается с нагло-невозмутимым видом протащить в свои строки некую степенную мудрость, якобы видимую тoлько им одним. Безапелляционность и «резкость» гнусаво-глумливых выпадов Г. в сторону затрагиваемых им аспектов истории мировой культуры, требует, наверное, такой же резкой и, возможно, фрагментарно переходящей на конкретные личности и их биографии отповеди. Будем надеется, что данная статья послужит катализатором воспоследующей отповеди подобного рода. А покуда ограничимся лишь отдельными и сжатыми соображениями по вышеприведённому мутдеслову Г.
<p>
1) Рубаха Маркеса по Г. - белая, народная и навыпуск. Отчего же именно белая? Какого народа и навыпуск ли? Откуда берутся в описательном арсенале Г. все эти лубочные картинки и какую марристски «материальную» связь они имеют с именно маркесовыми реалиями затаённой псевдоцыганской алхимии?
<p>
2) Подспудная схема Г. : Маркес = магический реализм = Грасс с последним звеном в данной цепи удивит многих исследователей, не ограничивающих свой кругозор «предисловиями» (любой Г. может написать (да, и пишет!) какое угодно предисловие к кому угодно, что с того?), но открывших некотрой количество академически адекватных статей и монографий.
<p>
3) Очень любопытно объединение двух «прекрасных писателей», «столпов профессорской культуры» - Эко и Павича. Здесь Г. соединил двух достаточно малосхожих (в одном базисном аспекте) персонажей современного культурного процесса. Итак, Умберто Эко как столп науки - может ли идти в сравнение с Милорадом Павичем как столпом науки? Никак не может. Это совершенно разные научные величины - разные ссылки (на них, в качестве таковых), разный вклад в науку, разный теоретико-исследовательский авторитет. Как различен авторитет, скажем Р. Якобсона и В. Бибихина (хотя оба - валидные учёные). Эко - несравненно более состоятельный исследователь. Столп семиотики и латинской лингвистики. А может ли сравниться художественное письмо, вклад в литературу, как таковую (ведь оба, как пишет Г. - «прекрасные писатели») у Эко и у Павича? Тоже , очевидно, не может. Мировая литература, возможно, не знает комплексно-яркого феномена, схожего с Павичем. И ещё неизвестно, кто кого может обучить искусству метафоры - Маркес Павича, или Павич Маркеса. Непонятно, как можно уподобить М. Павича - создателя абсолютно нового литературного языка, метаметафоричного медитирования, кудесно обращающего в миф и себя самоё и нас - потребителей его, где каждая фраза - уже парадигматически зрелое и обособленное произведение-cамо-в-себе. И - сравнить весь этот комплекс письма с «Маятником Фуко» и с голливудской «Розой»? По меньшей мере близоруко и непрофессионально. Мы не знаем серъёзного утверждения, постулирующего и мотивирующего тезис о самоценности словесной ткани (поэтики) Маятника Фуко или других работ великого итальянского семиолога.
<p>
4) Отчего вообще никак не поминается Г. настоящий испаноязыкий предтеча Маркеса и Павича из тридцатых годов, а именно великолепный и уникальный Астуриас? Это тоже часть той полноты авторской информативной и интеллектуальной ответственности Г., о которой мы ведём речь.
<p>
5) Павич, Зюскинд и др. - суть профанации духа, подмена священного творчества изобретательным мастерством. Здесь Г., как и свойственно ему, приходит к однозначным и безапелляционным выводам. Мы почти не сомневаемся, что Г. знает, о чём говорит: <u>что</u> есть профанное и <u>что </u>есть сакральное, что он, разумеется, - усердный читатель Рудольфа Отто, Рене Генона, Кассиреровой Философии Символических Форм (не говоря уже об Элиаде, Жираре и Кирке с Фонтенроузом). Вот только назвать «Последнюю любовь в Константинополе» или «Парфюмер» профанными и антитворческими актами было бы как-то странно.
<p>
6) Г. пишет о неком «Европейском историцизме» (опять - радикальные обощения о европейской мысли - прямой отголосок Деррида), якобы присущем всем поминаемым им персонажам. Центральной же фигурой негативного антимаркесового ряда, по мысли Г., является, конечно, Павич. Проблемность некая состоит как раз в том, что у последнего не так уж автоматически можно вычленить чисто европейский историцизм. Дело в том, что Милорад Павич до мозга костей пан-византиец, арабоисламец, хазарец, даже иудеец, если на то пошло, но очень и очень относительный европеец. Чего не скажешь, разумеется, о Патрике Зюскинде, который есть чистейший пример того самого евро-историцизма.
<p>
В книге Г. (пока единственной) также есть немало любопытнейших для нас деталей в плане авторской ответственности перед осыпающимся информантом - зраком читательским, совестливым оком этаким. Мы могли бы, конечно, подробно остановиться на различных содержательных элементах этой книги (типа эпизода с Г.- версией пролонгирования поплавской жизни вплоть до общения покойного с режиссером Пазолини в дни съёмок «Содома»), но намеренно оставляем эту затею, дабы не отбирать хлеб у более целенаправленного критического взгляда - рецензирования. Поэтому лишь задержимся слегка на некоторых пикантных маргиналиях этого опуса об отпевально-поминальной риторике Г. Уж очень ярко они очерчивают тот эмоциональный "сдвиг", повинуясь которому, как правило, и выстраиваeтся динамика телодвижений Г. На письме.
<p>
Как выясняется, Г. в достаточной мере пестует свою эротическую доминанту. По крайней мере, на письме. Кто бы мог ожидать от него столь пристального внимания к тем или иным половым аспектам писательного бытия... Как однажды охарактеризовал его один иерусалимский литератор - «Г. - это такой задумчивый кролик». (Действительно, отрицать внешнее сходство Г. с означенным пушным зверем не приходится.) Оказывается, Г. любит писать о сексе (чего стоят его абсолютистские заявления о мужской потенции Лимонова, его неспособности удовлетворить нимфоманство Н. Медведевой, полную «слабость чресел», которая, по словам Г., полностью и главенствует, и первопричинствует в произведениях как самого Лимонова, так и его нобелевского моралиста-антипода А. Солженицына. Возникает резонный вопрос-допрос: а откуда подобная информация берётся? Либо Г. сам пытался освоить анальную премудрость - с Эдичкой ли, с Наташей ли его прошложенной - не суть важно; и, наверное, и к самому старцу многолагерному и традиционнолитературному подкатил со сходными интенциями, да опытным путём всё разведал и разнюхал... Очень сомнительно в обоих случаях (во втором, естественно - более, чем в первом, но, учитывая явное внешнее - «носом наружу» (как в своё время Г. писал о геноциде армян, нисколько не стесняясь - «кишками наружу»)- семитство автора и подспудное «анти» это самое, Лимонова - романа между этими двумя героями по идее (чернокожанный эстет-национал-социалист Лимонов (известный поклонник сексуальной гаммы "Ночного портье") на вряд ли привлечется ярко выраженными кроличье-семитскими прелестями "вестевого" эссеиста "Саши" Г.) не должно было быть.)
<p>
К концу книги, озаглавленному помпезно и в то же время неловко и маломудро (как и практически все названия-заглавия в книге) «Тетис и средиземная почта», автор приходит к особо интимным деталям. Так, описывая некий эпизод, случившийся с ним в своё время, Г. выкладывает (к русской и мировой литературе описываемое в сем фрагменте, как и в большинстве других материалов книги, имеет мягко говоря, отношение весьма сомнительное) следующего рода сведения:
<p>
«Я очень хотел её, ладно сложенную, большеглазую». Не может не поражать великая оригинальность словесного подхода, его исключительное новаторство и незатёртость. "Ладно сложенную"… эх ма…
<p>
Кому поможет подобное и в чём? В литературоведении?
<p>
И далее: «Хорошо было бы медленно, тихо снять с неё белую итальянскую безрукавку, красивую английскую блузку, короткую модную юбку, совсем не дешевые туфли, колготки, трусики, лифчик, а под занавес - шелковый шейный платок, небось, черт возьми, от Версаче платок...» Куда подевался весь вербальный словоблудный гугнивый пафос и псевдоизыск? Остались какие-то зауряднейшие банальности и чисто провинциальные сооружения типа поминания того же идиотического и засаленного Версаче. Клише и глупость. Что такое "короткая и модная юбка"? И это изысканнейший стилист? Эти конструкции заслуживают удвоенность букерских суперлативов? Как жаль. По аналогии с описываемым невольно подумалось, что если так же «тихо и медленно» освободить словесную фигуру Г. от наносного и благоприобретённого за последнее десятилетие вербально-аллюзивного мишуризма, то останется некий истинный заморешевидный (в плане атлетизма) остов эссеиста-вестеносца - т.е. обыковенный Г., позволяющий из-за биографически генитальных воспоминаний своих писать ремарки типа «черт возьми» или «модную юбку, а под занавес (sic! Д.И.)- шейный платок». Потому-то так легко смог Жириновский русской словесности - тёзка Бренер разорвать картинно на Г. рубахи холст.
<p>
Впрочем, не всё было так хорошо с пассией Г. Как нам сообщается: «Меня раздражало её питерское жеманное дурновкусие в манере какого-нибудь
Драгомощенко и «
<p>
Не совсем ясно - зачем же так, походя, взять и обгадить прекрасного эссеиста и вообще - образцового «человека письма» Аркадия Драгомощенко… Очень в духе Г. Чем же Аркадий не угодил "оконному" вестеносцу ? Дурновкусием? А в чём, собственно, проявляется это у последнего? «От Версаче», Драгомощенко, по крайней мере, не пишет.
<p>
Вот, как описывает Г. свой единственный (в книге) сексуальный опыт (однозначно не без подросткового привкуса) с той самой загадочной и безымянной «ленинградско-петербургской» «художественным(ой) критиком(ессой)»:
<p>
«И, так сказав, расстегнула, взяла в руки, как берут, когда любят, и довела до конца, довела до конца, довела до конца, в одностороннем порядке. Не торопясь, не форсируя, с пониманием, с остановками, чтобы взаимно осмыслить. Посмотрела на то, что осталось высыхать на полу.»
<p>
Каждый Г. имеет право на свой скромный оргазм. ("Приспущенный оргазм столетья", как сказал бы кое-кто.) Вот только Батаем или Сорокиным, или даже Генри Миллером - Г. не быть. Не суметь. Опыт не тот и силы не те. Всякие силы. И Виктором Ерофеевым не быть. Г., судя по написанному, укладывается более в стезю Алешковского Николая Николаевича: означают ли трижды повторённые «концы» его спермящие, что их было действительно целых три? Это одной рукой-то... Примечательно.
<p>
Что же осталось высыхать на полу? Маленькие кусочки Г… Его погибшие младенчики, не дотянувшие до маточного тунца….
<p>
Но все же, в несколько ином жанре Г. может быть относительно неплох и даже, местами, однозначно силен. Г. - хороший фотограф, и иногда может умело заснять кусочек мимолетной действительности и передать его на письме. Вот, посмотрим, какие небезынтересные мелкие происшествия могут происходить с Г.:
<p>
«Я догадался уже днём, возвращаясь с базара, когда ко мне подошла немолодая замызганная марокканская проститутка и попросила мандарин. Клементина, клементина, блеяла она, согнувшись и тыча пальцем в прозрачный пакет, ма еш, мотек, ма еш. В этот момент она считала необходимым проявить ко мне участливое дребезжащее внимание, выказать не сексуальную и рабочую, но душевную заинтересованность - большую, нежели того требовала её роль уличной попрошайки: пока я доставал мандарин, она старалась смотреть мне в лицо, а не в руки, ободряюще улыбаясь и даже чему-то сопереживала. А получив, мгновенно уковыляла прочь в приморские восточные трущобы, разбрасывая отдираемую кожуру, оранжевые лепестки.» Г. предстает здесь скромным художником малых форм. У него меткий глаз и саркастический подтекст. Ему бы остаться на этом, вполне достойном и легко получающемся у него, формальном образе бытописания. Но Г. слышит голос сфер. Его уже слыхали в «в болоте» антропософии - таком же зaсушенном гибриде верного «звона» и маловерного Карнаха. По своей сути. Г. - это некая современная версия косноязыкой и апоплексической Е. Блаватской (тоже необыкновенно велеречивой и беспамятно-заумной в своём плохо пропеченном экстазе - истерии "Я - девушка, я- девушка!!" - кричала престарелая кликуша (этот эпизод мне почему-то всегда напоминает Валерию Ильиничну Новодворскую - тоже девушку, только по всей видимости вполне истинную - которой было уж далековато за пятьдесят, да ещё с тридцатилетним сынком в закромах) и словесника-джазмена, этакого всем известного и обсиженного пабовыми мухами кортасарного Паркера - общего места каждого «прогрессивного» «эссеиста-культуролога». Начиная говорить/писать Г. сам не знает, чем закончит. Это антропософский джаз, при плохом владении палитрой, при малой «веховости» и исторической отдаче.
<p>
Потому-то мы специально оговариваемся в данном контексте: Г. - это предсказуемые и потому банальные Блаватская и Паркер, но никак не взвихренный и эпохи формирующий "фри" - Штайнер/Бугаев - и Сесил Тейлор/Джон Зорн/Хан Беннинг/Фрэнк Заппа/Джон Хасселл.
<p>
Справедливости торжествующей ради мы обязаны заметить, что из гор языкового шлака на эссеистической ниве Г. иногда в состоянии добывать и отменную руду верных обобщений. Так, в одном из его эссе можно прочесть следующая глубоко продуманную и верную сентенцию:
<p>
«Кастанеда дал третий, инобытийный литературе вариант, в котором оппозиция реального нереальному была снята в пользу идеологии подлинности, уже не нуждавшейся в оправданиях.»
<p>
И это так.
<p>
А ещё Г. часто берёт интервью. У самых разных персоналий. От писателя Мелихова до философа Пятигорского. Взял он интервью и у собственного (в своё время) редактора - Ирины Прохоровой.
<p>
Прохорова в беседе с Г. сказала немало забавных вещей, достойных нашего упоминания в контексте общей проблематики идей ответственности на всей ниве гуманитарного знания.
<p>
Прохорова говорит:
<p>
"Я не вижу разницы между текстом художественным и филологическим, историческим, и это не только особенность моего частного видения - многочисленные отзывы показывают, что наибольшими симпатиями публики (sic!! - Д.И.) пользуется пограничная сфера".
<p>
Вот она какая - загадочная женщина-редактор самого серьёзного (тут как раз мы вовсе без иронии) гуманитарного периодического органа, в аббревиатуре своей иронически совпадающего с неопознанным летающим объектом. Что подобное заявление может значить? Занафталиненный постмодернизм? Желание ориентироваться на какую-то "публику" (это в научным-то журнале!) и подзаработать?
<p>
Но ведь не для этого выходит
НЛО. Можно было бы БAкуниноМарининых перумоигриво издавать и в ус не дуть. Тогда что подобные заявления могут значить? Действительно ли уважаемая Ирина не видит никакой разницы между книгой академика Топорова (скажем, "Святость и святые в Древней Руси") и текстом, например, Сорокина? Всё об одном? Всё для одной и той же интенциональной программы, всё выполнено сходными методами, людьми со сходным образованием? Мамлеев и Якобсон. Одни и те же тексты?
Продолжение следует
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
