Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

ЦИРКОВЫЕ
1. 
Цирковая династия: терракотовые артисты, 
император перед финансовой бездной: 
овладев секретаршей, инсталлирует Windows Vista, 
только юная акробатка смеется из поднебесной, 

зависая под куполом, от пальчиков ног до макушки 
в лунном свете, едва удерживаясь на опорах… 
А еще – ее выстреливают из пушки, 
но, вчера император велел экономить порох. 

Буква «О» в кавычках – горящий обруч, смертельный номер, 
каждый вечер, вжимая пивной живот, 
пожилой учетчик глазел на нее и помер, 
а вот, что он записывал в свой блокнот: 

«Понедельник: трусики из шанхайского шелка, 
белые, в спелых вишенках. Не забыть очки. 
Вторник: черные, кружевные и только. 
Среда: золотистые светлячки. 

Четверг: она заболела. Говорят, сильная рвота. 
Пятница: публика – сборище похотливых макак, 
сплетни про ее беременность. Суббота: 
она без трусиков. Это хороший знак…» 

2. 
Цирк, цирк, вернее, чирк, чирк – отсырели, 
спички, слышится плач младенца, прокашливается трубач, 
длинная, хрупкая тьма в дырочках от свирели, 
запах свежих опилок, и снова плач. 

Ослепительно взрывается великанский 
апельсин, разбрызгивая электрический сок, 
утираешь лицо от выходки хулиганской, 
и оркестр наяривает марш-бросок. 

Выбегают униформисты, жонглеры тасуют кольца, 
акробаты впрыгивают на батут, 
иллюзионист приглашает еще одного добровольца: 
«Постойте здесь. Проткните шпагой вот тут…» 

Наступает черед танцевать слонам и собакам, 
дрессировщик – волосы в перхоти, зевающий лев, 
скачут пони, обдавая зрителей аммиаком, 
постепенно манеж превращается в хлев. 

Шпрехшталмейстер радуется, что полон 
зал: эквилибристу негде упасть, 
и в конце представленья выходит горбатый клоун, 
издевательски ощеривая акулью пасть. 

Он ведет себя не смешно и ужасно глупо, 
древний голод переполняет его зрачки, 
что еще чуть-чуть, и ворвется в зал цирковая труппа – 
в трупных пятнах, кромсая публику на куски. 





Lazar.doc.
Удаленные файлы всегда оставляют эхо –
tmp, по которому можно их воскресить,
и во мне – терабайты любви, печали и смеха,
человек, уходя во тьму, обретает нить,

и за эту нить, из черноземной пучины,
можно вытащить всех, оживить, наделить судьбой:
возвращаются дети, женщины и мужчины,
вот и встретились, милая, мы с тобой.

Полусонные, в черствых крошках земли и неба,
опаленные райским огнем слегка,
и любить тебя, и не любить – нелепо,
ведь второго раза не будет наверняка. 

О, воскресшие обитатели блогосферы,
будем в новых потемках старые комменты жечь,
собирая плату, обходит Лазарь свои пещеры,
постояльцы знают, на что способен лазерный меч.





ШЕЛКОПРЯД
Я здесь, я тут, 
потому и зовут меня – тутовый шелкопряд, 
злые языки плетут,
что я – не местный, что я – тамошний шелкопряд,
понаехавший, gastarbeiter, пархатый шельмец…

…тянутся дни чередою витражных окон,
вот задрожал и свернулся в праздничный кокон 
турецко-подданный мой отец.

Сон шелкопряда – это шелковицы смех,
ибо она зацветает только во сне шелкопряда,
это слова: шаддах, килим и силех,
хитросплетенье узоров райского сада.

Евнух с кривым мечом, и опять грустны 
юные одалиски: чья голова на блюде?
Все шелкопряды видят одни и те же сны,
как в них живут и умирают люди.

А я по-прежнему тут, я еще и еще здесь, 
вот привели туристов, они из страны – Нэтрэба,
километровой шелковой нитью укутан весь:
от последней строки и до самого первого неба.





* * * *
Кондитерская фабрика Рот Фронт, 
а я прочитал: Рот в Рот, 
и сразу всплывает утопленница 
невиданной красоты 
и требует кислород, 
и требует, чтобы винты 
спасательных катеров 
не потревожили плод. 
Она плывет и плывет, 
а в ней – ребенок летит, 
а я прочитал: Рот в Рот, 
нагуливая аппетит. 
Она плывет и плывет, 
и черт ее – не разберет, 
и Бог ее – не простит.





СТАРОЕ НОВОЕ КИНО
Главный герой покидает церковь в зеленом берете,
его невеста варит спагетти, принимает душ, спасает котят, 
на четвертой минуте фильма – свадьба, 
на девятой – рождаются дети,
близнецы, которые в следующей серии отомстят.

Револьверное дуло выглядывает из ширинки,
крупный план, нарезной ствол, пугающая темнота, 
выстрел, визжат перекрашенные блондинки,
убийца впрыгивает в аэроплан: от винта!

Старые кино-злодеи человечнее новых,
правда, не тот размах, не так засекречен объект.
Главных героев уносит ветром,
чахнет песня в кустах терновых, 
и любовь – пока еще основной спецэффект.

Хроники Нарнии, шизики Риддика, грязный Гарри,
Морфиус пьет таблетки, Ван Хельсинг нащупал дно… 
Кадры мелькают в компьютерном перегаре,
и Фантомас не вернется в такое кино.





* * * *
Проснулся после обеда, перечитывал Генри Миллера,
ну, ладно, ладно – Михаила Веллера,
думал о том, что жизнь – нагроможденье цитат,
что родственники убивают надежней киллера
и, сами не подозревая, гарантируют результат.

Заказчик известен, улики искать не надо,
только срок исполнения длинноват…
Как говорил Дон Карлеоне и писал Дон-Аминадо: 
«Меня любили, и в этом я виноват…»

Заваривал чай, курил, искал сахарозаменитель,
нашел привезенный из Хорватии мед, 
каждому человеку положен ангел-губитель,
в пределах квоты, а дальше – твой ход.

Шахматная доска тоже растет и ширится,
требует жертв, и не надо жалеть коня, 
смотрел «Тайны Брейгеля», переключил на Штирлица:
он прикончил агента и вдруг увидел меня.





* * * *
Мой милый друг! Такая ночь в Крыму, 
что я – не сторож сердцу своему. 
Рай переполнен. Небеса провисли, 
ночую в перевернутой арбе, 
И если перед сном приходят мысли, 
то как заснуть при мысли о тебе? 
Такая ночь токайского разлива, 
сквозь щели в потолке, неторопливо 
струится и густеет, августев. 
Так нежно пахнут звездные глубины 
подмышками твоими голубыми; 
Уже, наполовину опустев, 
к речной воде, на корточках, с откосов – 
сползает сад – шершав и абрикосов! 
В консервной банке – плавает звезда. 
О, женщина – сожженное огниво: 
так тяжело, так страшно, так счастливо! 
И жить всегда – так мало, как всегда.





* * * *
Твердый дятел – клюв в алмазной крошке, 
что ж ты, всем проламываешь бошки? 
Видно ищешь выход в лучший мир, 
где сорока, из хрустальной ложки, 
предлагает свежий кашемир. 

Там, где счастье лишь в синичьих лапках, 
там, туземцы ходят в красных шляпках, 
там, где в клюве и под языком – 
все слова – с вишневым мягким знаком. 

Это место необыкнове…, 
ты, в моей откроешь голове, 
ничего, что в ней гуляет ветер, 
значит, ему тесно на земле.





* * * *
Мухаммед-бей раскуривал кальян 
и выдыхая, бормотал кому-то: 
Ни Господа, ни инопланетян – 
повсюду одиночество и смута. 

А вдалеке, на самой кромке дня, 
который пахнет перезревшей сливой, 
вытаскивал Каштанку из огня 
один поэт и повар молчаливый. 

И я пролил за родину кагор, 
лаская твое ветреное тело, 
читал кардиограмму крымских гор, 
прощал врагов, и сердце не болело. 

Под небом из богемского стекла, 
вот так и жили мы на самом деле, 
лишь иногда – земля из глаз текла, 
и волны под ковчегом шелестели.





* * * *
Сколько еще будут дрессировать 
сердце мое цитрусовые майданы? 
«ЦУМ» заходит за разум, в отделе «Ручная кладь» 
продаются дикие сумки и чемоданы. 

Там, там-там, живет кенгуренок один, 
его изредка могут увидеть дети и старики, 
поэтому, он обожает валокордин, 
леденцы от кашля и прочие пустяки. 

Дважды в одну и ту же сумку не ляжет спать, 
иногда боксирует с собственной тенью. 
Откуда он взялся? Этого лучше не знать, 
сердце мое, – по твоему хотенью. 

Так ли надобно ведать, откуда источник наш?, 
мы обтянуты скверной кожей – видать, спросонок. 
К Рождеству обещан сезон прощаний и распродаж, 
и в сердечной сумке плачет мой кенгуренок.