Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

ЖИРАПСКИЕ ТЕКСТЫ
Володе Костельману

1. 
Монмартр, Mon Апрель, Mon Май – 
на бирках весны – Китай, 
французский идет мужчина, 
в промежности: «Made in China». 

Бессмертие – не вопрос, 
лобзаю тебя в кювет, 
и мой темнофор подрос, 
и твой свежевыжат свет. 

Преодолев сверхзвук, 
зайду в овощной бутик: 
в корзинах – латук: тук-тук, 
на кассе – шахид: тик-тик. 

2. 
Загружаю в себя: охренительный вирус: 
СПИД весенний Париж, 
дремлет в Лувре папирус 
и во тьме обнимает мамирус. 
Эти эндшпили крыш, 
удлиненные тени натурщиц подобны зевоте, 
и гусары молчат в анекдоте. 

Загружаю в себя кальвадос, 
пахнет яблоком эта невинность, 
а бессмертие – нет, не вопрос, 
запотевшие windows. 

В них быкующий Зевс – брадобрей, 
луврианец наверно, 
перекресток миров, и парижский еврей, 
не спеша, переходит на евро. 



 

* * * *
В каком парижском пепельном году,
о чем пищали устрицы на ужин?
Лувр сделал свое дело. Помпиду
оголубел, и должен быть разрушен. 

Ходили друг у друга в двойниках,
впадали в сумасбродство и немилость,
в прокисший сидр, и др., и др. – никак
сожженное такси не заводилось.

Тогда в Париже бастовали все:
полиция, студенты, адвокаты,
диспетчеры на взлетной полосе,
и облака – сплошные баррикады.

Волненья стихли, и опять рокфор
на rue Madame воняет превосходно,
И только Бог – бастует до сих пор,
но, видимо, так Господу угодно.



 

* * * *
Произносишь ее про себя и чувствуешь привкус меди: 
проволока, ты, сегодня под напряжением, нет? 
длинная по слогам, рыжая, как медведи – 
сплющенные и растянутые на тысячу лет. 

Если справа налево бежит электрический ток, 
это значит, навстречу ему – перепуганный сфинкс, 
в восклицательном знаке – у птички увяз коготок, 
это значит, без света останутся Киев и Минск. 

220 вольт, замыкание, переписка Вольтера с Екатериной, 
и плевать, что станешь горелым мясом, стеклом, резиной, 
на 12 тайных ампер накрыта в тебе вечеря, 
водишь пальцем, читаешь, в счастье свое не веря.



 

* * * *
Николай Васильевич Голем 
сочиняет еврейский horror, 
в перерывах гуляет голым, 
накрахмаленный, будто повар. 

Скажет: «Пр-р» – замирает Прага – 
перепуганная коняга, 
он ведет ее под уздцы. 
Карлов мост на краю бокала, 
для туристов (от папы Карла) – 
деревянные мертвецы. 

Николай Васильевич Голем, 
воздух шахматным пахнет полем, 
и за что не возьмись – беги! 
Здесь у каждой второй нимфетки 
черно-белые яйцеклетки, 
скороходные сапоги. 

Махаралю на дискотеке 
золотые поднимет веки, 
папиросу набьет «травой», 
и раввин в конопляном дыме 
мне на лбу начертает имя 
и прочтет по слогам: «Жи-вой».



 

* * * *
Укоряй меня, милая корюшка, 
убаюкивай рыбной игрой, 
я шатаюсь, набитый до горюшка, 
золотой стихотворной икрой. 

Это стерео, это монахиня, 
тишину подсекает сверчок, 
золотой поплавок Исаакия, 
Сатаны саблезубый крючок. 

Дай мне корюшка, мысли высокие, 
говори и молчи надо мной, 
заплутал в петербургской осоке я, 
перепутал матрас надувной. 

Вот насмертка моя – путеводная, 
вот наживка моя – уголек, 
кушай, корюшка, девочка родная, 
улыбнулся и к сердцу привлек.



 

* * * *
Саше Колесову
Меня втаскивали волоком, 
говорили: иначе – смерть, 
будто я – царь Колокол, 
а внутри меня – колокольчик Смерд, 
а внутри меня – Самурай вода, 
желтый город Владивосток, 
в дирижерских палочках там еда, 
на плечах собачий платок. 

Стынет рисовый шарик – опять луна, 
поменяйте это меню, 
почему в нем жизнь до сих пор – одна? 
Нет, я повара не виню. 
И отныне присно, в твоих веках 
дребезжит мобильное зло, 
вся в чешуйках черных и номерках: 
золотая рыбка, алло! 

Колокольчик Смерд, записной фагот, 
медных камешков полон рот. 
А меня переправят на берег тот, 
переплавят на берег тот.



 

* * * *
В царапинах мулатовое небо, и шторм затих,
бывают дни, когда любить – не вредно,
вся похоть на земле, весь этот стих,
и пальмы веером конкретно. 

Славянский люд, покинув корабли, 
ломает мебель и тоскует хором, 
а на десерт – пакетик конопли
вприкуску с «Беломором».

Так припекло, и время 00 сек.,
затылок щупая оранжевой клешнею,
садится солнце, как бывалый зек -
на корточки, у Бога за душою. 

Почти на полумертвом голося,
туземцы изготавливают блюдо:
запихивают курицу – в гуся, 
гуся – в овцу, овечку – внутрь верблюда. 

Чтоб насадить на раскаленный прут,
затем, в песок упрятать поскорее,
и переждать, пока не уплывут
все русские, и, может быть, евреи.



 

* * * *
Маслянистая рыбья спина,
в чешуе тополиная крона,
а над ней – западает луна,
будто кнопка аккордеона.

Вот и будем бухать до весны,
у природы обильное лоно, 
если ты – полиглот тишины,
значит, я – переводчик Харона.

Освещает похмельные сны -
к табурету примерзшая кружка,
это – сало в прожилках мясных,
или снег и кровавая юшка?

Будем петь о любви напролет, 
петь и гладить приблудную кошку,
самогонный растапливать лед,
целоваться с тобой на дорожку.



 

* * * *
Вязнет колокол, мерзнет звонарь,
воздух – в красных прожилках янтарь,
подарите мне эту камею
и проденьте цыганскую нить,
я не знаю, по ком мне звонить,
и молчать по тебе не умею.

Пусть на этой камее – живут, 
и за стенкой стучит «Ундервуд»,
пусть на ней зацветает картофель,
и готовит малиновый грог -
так похожий на женщину Бог,
на любимую женщину в профиль.



 

* * * *
Длинная лапка у божьей коровки, 
я поднимаюсь по ней без страховки, 
цельную вечность готовился взлет, 
слышу, как божья коровка поет: 

«Крайний человечек, полети на небо, 
дам тебе за это неразменный грошик, 
две бутылки водки и осьмушку хлеба, 
зажигалку «Zippo», сигарет хороших. 
Полети на небо к своему прорабу, 
поинтересуйся: «Как вы тут живете?», 
дам тебе за это – надувную бабу, 
«Робинзона Крузо» в твердом переплете. 
В память о полете, красные коровки 
будут плавать брассом, бегать стометровки, 
белые коровки в память о России, 
сочинят поэму для коровок синих. 
Мы своих артистов и своих ученых 
выдавим по капле из коровок черных. 
На земле у счастья – никакого шанса, 
улетай на небо и не возвращайся!»



 

* * * *
За то, что этот сад переживет века, 
и не осыплется минута за минутой, 
возьми его за яблочко и придуши слегка, 
в гнедую кожуру по осени укутай. 

Плоды айвы, покрытые пушком, 
как щеки детские – полны и розоваты, 
и ты бежишь с отцовским вещмешком, 
и вновь трещат от тяжести заплаты. 

Когда стреляет Босх Иероним 
двуствольной кистью в голову и спину, 
а ты бежишь, с рождения раним, – 
вишневый и седой наполовину. 

И за оградой – вновь увидишь сад, 
увидишь дом и ангельские лица 
всех брошенных тобою, невпопад 
варенье пишется, и в баночках хранится



 

* * * *
День ацтеков, середина мая, 
вдоль музея им. Сковороды 
пятится машина поливная, 
распушив павлиний хвост воды. 

Вот и я под этот хвост прилягу, 
выключив похмельные глаза, 
но, опять протягивает флягу 
добрый доктор Дима Легеза. 

Это виски, револьверный виски, 
солодовый привкус на устах, 
женский смех, переходящий в визг и 
стоны в облепиховых кустах. 

Проплывают памятники в мыле, 
и висят мочалки облаков, 
день ацтеков, и они – любили, 
приносили в жертву стариков.



 

* * * *
Мумия винограда – это изюм, изюм, 
эхо у водопада, будто Дюран-Дюран, 
мальчик за ноутбуком весь преисполнен «Doom», 
ну, а Господь, по слухам, не выполняет план. 

Прямо из секонд-хенда вваливается год, 
вот и любовь – аренда, птичьи мои права, 
прапорщик бородатый вспомнился анекдот, 
лезвие бреет дважды – это «Нева-Нева». 

Старый почтовый ящик, соросовский ленд-лиз 
для мертвецов входящих и исходящих из 
снежного полумрака этих ночных минут, 
Что ты глядишь, собака? Трафик тебя зовут.



 

* * * *
Снег в нетерпении прядет ушами
и мерзлую калину ест,
а всадник на балкон выходит при пижаме,
хозяин здешних мест.

И вот, перемахнув через перила,
он прыгает в седло,
в его руке вибрирует «мобила»,
«Кто говорит? Алло!» 

Вокруг – глубокие следы побелки,
и в крапинку пожарный щит,
он говорит: «Окей, забейте стрелки...»
и снег спешит,

проламывая грудью виноградник,
спешит на Рождество,
и постепенно бронзовеет всадник -
врастающий в него.



 

* * * *
Тихо, как на дне Титаника, 
время – из морских узлов. 
Деревенская ботаника: 
сабельник, болиголов. 

Подорожник в рыжей копоти, 
добродушный зверобой – 
ни предательства, ни похоти, 
дождь и воздух кусковой. 

Вот, в тельняшке кто-то движется, 
улыбается в усы. 
Все острей и ближе слышится 
серебристый свист косы. 

Мусульмане и католики, 
православные и не… 
Ждут нас розовые кролики, 
с батарейками в спине!



 

* * * *
Всадники Потешного Суда – 
клоуны, шуты и скоморохи, 
это – кубик, это – рубик льда: 
не собрать, ни разобрать эпохи. 

Сахар-сахар, что же ты – песок, 
и не кровь, а кетчуп на ладони? 
Вот архангел пригубил свисток, 
и заржали цирковые пони. 

Вот и мы, на разные лады, 
тишину отпили и отпели. 
И пускай на небе ни звезды – 
я хотел бы жить в таком отеле. 

Из-за крыльев – спать на животе, 
слушать звон московских колоколен, 
несмотря на то, что наш Портье – 
глуховат, и мною не доволен.



 

* * * *
Группе «Ремонт Воды»
Это осень сверкает нашивками, 
прорастает бамбук из костра, 
больно очень, когда над ошибками 
в штыковую работать пора. 

Далеко обезьяне до дембеля, 
и покою не снится покой, 
здесь иная замешана темпера, 
темперамент такой. 

И луна, опустевшею флягою 
прикорнула на черном бедре, 
это осень терпеть над бумагою, 
предаваться любви и хандре. 

И склонясь над колодцем в незнании, 
что растет в глубину – не вода, 
а последняя башня в Танзании, 
над которой восходит звезда.



 

* * * *
Алексею Цветкову
Я этот договор когда-нибудь нарушу, 
глубокий холм, высокий мой овраг, 
и вывернут бурьян подкладкою наружу, 
не отыскать печатей и бумаг. 

Почувствуешь подлог, роскошную подделку, 
и правду голую, так истинно ебут, 
а на губах, когда целуешь девку – 
штормящий вкус земли и корабельный бунт. 

Мерцает покаянный свет в каютах, 
Державин суетится у плиты, 
а нам еще своих крысят баюкать, 
восстав из колыбельной темноты. 

Едва прозрев, мы сразу окосели: 
а ну-ка, кто здесь временные, слазь! 
…и жизнь – цветет, не ведая доселе, 
в кого она такая удалась?



 

* * * *
Разбежались все мои напарники,
и литературная свинья – 
при лучине, в крепостном свинарнике – 
вышивает бисером меня. 

Белые, оранжевые, синие…
бисеринки –  пластик и металл, 
я их с малолетства перед свиньями
с беспризорной меткостью метал.

Мне хавронья предлагает выпивку, 
порося в сметане, холодец, 
ну-ка, посмотри на эту вышивку,
словочерпий, баловень, гордец.

Там, на фоне скотобойной радуги,
будто бы в реальности иной,
это я смеюсь в багровом фартуке
и сжимаю швайку за спиной.



 

* * * *
Окончить Институт 
петли и подоконника, 
пускай стихи растут, 
как ногти у покойника. 

И в том, что ты – поэт, 
существенная выгода, 
когда любой ответ 
не оставляет выхода.



 

* * * *
Это небо не для галочки, 
а для ласточки в пике, 
хвойный лес – одет с иголочки, 
жук сползает по строке. 

Это страшная считалочка 
на арбатском языке, 
люди – леденцы на палочках 
у бессмертия в руке.



 

* * * *
Соединялись пролетарии,
и пролетали истребители,
волхвы скучали в планетарии,
и ссорились мои родители.

И все на свете было рядышком: 
детсад, завод после аварии, 
тюрьма, и снег в чернильных пятнышках – 
прям из небесной канцелярии,

военкомат от кавалерии, 
погост, а дальше –  снег кончается,
лепили далматинцев, верили,
что жизнь собачья получается.

И мы осваивали стенопись:
знак равенства в любви неправильный, 
а дальше –  нежность или ненависть,
и мой сырок со мною плавленый.