Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

ПРИКОСНОВЕНИЯ

* * * *
Гули-гули в пространстве гулком, 
в междуцарствии дворовом – 
бродят голуби по окуркам, 
пахнут белым сухим вином. 

Как бомжиха в дырявом пледе, 
чуть присыпанная песком – 
гололедица, гололеди: 
не ходи на godiva.com. 

Троеперстия мерзлых веток, 
задубевшие письмена, 
а вокруг, из кирпичных клеток – 
трехэтажная тишина. 

Потому что иное Слово 
приготовлено про запас: 
для хорошего, для плохого, 
для любви к одному из нас. 





ПРИКОСНОВЕНИЯ
1. 
Преступленье входит в наказанье, 
и выходит ослик Буцефал, 
детская игра в одно касание: 
прикоснулся – и навек пропал. 

И с тобой исчезли из лукошка: 
белые гребные корабли, 
но, меж прутьев – завалялась крошка 
не открытой до сих пор земли. 

И с тобой исчезли безвозвратно: 
свет и тьма, мятежный дух и плоть, 
лишь остались мысли, ну и ладно, 
рюмка водки, Господа щепоть, 

страшный счет за Интернет (в конверте), 
порванный билет на Motley Crue… 
Говорю с тобою не о смерти, 
о любви с тобою говорю. 

2. 
Желтый ноготь, конопляный Будда, 
рваная нирвана на бегу – 
ты меня соскабливаешь, будто 
с телефонной карточки фольгу. 

Чувствую серебряной спиною – 
у любви надкусаны края, 
слой за слоем, вот и подо мною 
показалась девочка моя.





* * * *
Непокорные космы дождя, заплетенные как
растаманские дреды, и сорвана крышка с бульвара,
ты прозрачна, ты вся, будто римская сучка, в сосках,
на промокшей футболке грустит о тебе Че Гевара.

Не грусти, команданте, еще Алигьери в дыму,
круг за кругом спускается на карусельных оленях,
я тебя обниму, потому что ее обниму,
и похожа любовь на протертые джинсы в коленях.

Вспоминается Крым, сухпайковый, припрятанный страх, 
собирали кизил и все время молчали о чем-то,
голышом загорали на пляже в песочных часах,
окруженные морем и птичьим стеклом горизонта.
И под нами песок шевелился и, вниз уходя,
устилал бытие на другой стороне мирозданья:
там скрипит карусель, и пылают часы из дождя,
я служу в луна-парке твоим комиссаром катанья.





* * * *
Пошатываясь после перепоя, 
морские волны делают кульбит, 
за что я был пожалован тобою 
такою высшей слабостью – любить? 

И осторожно из бутылки вынут, 
и переписан, как сплошная ложь, 
а волны, то нахлынут, то отхлынут, 
не возразишь и нафиг не пошлешь. 

Октябрь влачит пробитые запаски, 
а в трейлере – прохладно и темно, 
обнять тебя, читать стихи-раскраски, 
смотреть в перегоревшее окно. 

Мы состоим из напряженных линий, 
сплошных помех и джазовых синкоп, 
и плавает Феллини в клофелине, 
и бьется в черно-белый кинескоп.





ЛОДКИ
1. 
Из всех вещей советских напрокат 
люблю прогулочные лодки: 
оставишь паспорт под залог – 
и ты свободен, брат, 
не позабудь бутылку водки. 

Когда в разгаре хладнокровный жор, 
весна и поеданье снега, 
любая лодка – это тренажер, 
макет ковчега. 

А значит я – диковинная тварь, 
как соки-воды, мясо-рыба-птица: 
скорей под переплет, в речной словарь, 
истолковаться и переводиться. 

О, весла, почему вас так зовут, 
кто автор этого похмелья? 
Какой-нибудь пещерный баламут, 
ведь в веслах – нет ни капельки веселья. 

Ты пристаешь, уткнувшись в эпилог 
и в берег, прорисованный небрежно: 
«Прощай, мой паспорт под залог. 
Целую, дорогой товарищ Брежнев…» 

2. 
Твои глаза открытые понятно, 
и губы, обведенные помадно, 
на озере пустынно и прохладно, 
а главное – на озере бесплатно. 

То в зеркальце глядишь, то на природу, 
то на меня, то в зеркальце опять, 
и вот оно выскальзывает в воду, 
и то-то-тонет, то-то-тонет, бл.ть. 

Другое купим, но, представь, к примеру – 
зеркальный карп затеет с ним игру, 
и зеркальце другую примет веру, 
начнет метать зеркальную икру, 

заигрывать с погибшим водолазом, 
покуда мы в предложном падеже, 
и то и дело пахнет Тинто Брассом, 
и волосы – лобковые уже.





СТРЕКОЗА
Всегда считал, что стрекоза летает задом наперед, 
что не глаза, а бедра у нее – без целлюлита. 
О, если бы не этот страшный рот, 
которым в прошлое она открыта. 

А так, уметь – вот так, и вверх, и вниз – 
без устали и без запинки, 
Да, я смотреть хочу, ловить сеанс, стриптиз – 
сплошные родинки, чужбинки.





* * * *
Почему-то грустит о Капри,
раб мой, выдавленный по капле.
Накормил голубей в окошке – 
раб мой, выщипанный по крошке.

И замешкался третий раб,
был пророком и вот – ослаб:
из себя, не щадя плетей,
выбивает святых людей.

И они на восток бегут,
– Партизан, – говорят, – зер гут!
травят газом и трупы жгут.

А четвертый, последний смерд,
своенравен, жестокосерд,
не покрышки ему, ни дна.
Вот поэтому, ты – одна.





* * * *
Пора открыть осеннюю канистру, 
и лету объявить переучет, 
рояль в кустах съедает пианистку – 
и по аллеям музыка течет. 

Она течет, темна и нелюдима, 
отравленная нежностью на треть, 
и мы с тобой вдыхаем запах дыма, 
заходим в парк и начинаем тлеть. 

Твое молчанье светится молитвой 
о городе из воска и сукна, 
где мы с тобой, расписанные бритвой, 
еще видны в малевиче окна.





* * * *
Есть в слове «ресторан» болезненное что-то: 
«ре» – предположим режущая нота, 
«сторан» – понятно – сто душевных ран. 
Но, почему-то заглянуть охота 
в ближайший ресторан. 

Порой мы сами на слова клевещем, 
но, Господи, как хочется словам – 
обозначать совсем иные вещи, 
испытывать иные чувства к нам, 
и новое сказать о человеке, 
не выпустить его из хищных лап, 
пусть цирковые тигры спят в аптеке, 
в аптеке, потому что: «Ап!» 

У темноты – черничный привкус мела, 
у пустоты – двуспальная кровать, 
«любовь» – мне это слово надоело, 
но, сам процесс, прошу не прерывать.





* * * *
Стихи о дожде – из воды:
по капле согласных и гласных,
согласных на то, чтоб труды
мои не пропали напрасно.

Когда ударения ждут
и требуют кровельной жести,
когда вдохновение жгут
и лепят из мяса и шерсти. 

Взлетай, зарывайся, плыви,
и слушай гортанную реку,
стихи о тебе – из любви
к другому совсем человеку.





* * * *
Это не горение, это говорение 
фонарей на древнем языке, 
это сострадание и ночное зрение 
с челобитной флешкою в руке. 

Подворотни кашляют и воняют кошками, 
и слепая девочка, тростью на снегу, 
нарисует чертика с рожками и ножками – 
я такому чертику выжить помогу.





* * * *
Я тебе из Парижа привез 
деревянную сволочь:
кубик-любик для плотских утех,
там, внутри – золотые занозы, 
и в полночь – можжевеловый смех.

А снаружи – постельные позы:
демонстрируют нам 
два смешных человечка,
у которых отсутствует срам
и, похоже, аптечка.

Вот и любят друг друга они,
от восторга к удушью,
постоянно одни и одни,
прорисованы тушью.

Я глазею на них, как дурак,
и верчу головою,
потому, что вот так, и вот так
не расстанусь с тобою.





* * * *
Это люди особой породы,
это люди особой судьбы:
на подмостках – сезон Квазимоды,
замурованы крылья в горбы.

Спотыкаясь в невидимых латах
под дождем из одних запятых,
это время, когда бесноватых -
тяжело отличить от святых,

И мутит от церковной попойки,
там, где смешана с кровью кутья,
это время бессмысленной кройки,
и уже не дождаться шитья.

Вдохновенье в неровную строчку
и любовь в шутовских ярлыках -
вот и режут ее по кусочку
и уносят в своих рюкзаках.