Комментарий |

Бэтмен Сагайдачный

Начало

ПРИКОСНОВЕНИЯ


* * * *

Гули-гули в пространстве гулком, в междуцарствии дворовом – бродят голуби по окуркам, пахнут белым сухим вином. Как бомжиха в дырявом пледе, чуть присыпанная песком – гололедица, гололеди: не ходи на godiva.com. Троеперстия мерзлых веток, задубевшие письмена, а вокруг, из кирпичных клеток – трехэтажная тишина. Потому что иное Слово приготовлено про запас: для хорошего, для плохого, для любви к одному из нас.

ПРИКОСНОВЕНИЯ

1. Преступленье входит в наказанье, и выходит ослик Буцефал, детская игра в одно касание: прикоснулся – и навек пропал. И с тобой исчезли из лукошка: белые гребные корабли, но, меж прутьев – завалялась крошка не открытой до сих пор земли. И с тобой исчезли безвозвратно: свет и тьма, мятежный дух и плоть, лишь остались мысли, ну и ладно, рюмка водки, Господа щепоть, страшный счет за Интернет (в конверте), порванный билет на Motley Crue… Говорю с тобою не о смерти, о любви с тобою говорю. 2. Желтый ноготь, конопляный Будда, рваная нирвана на бегу – ты меня соскабливаешь, будто с телефонной карточки фольгу. Чувствую серебряной спиною – у любви надкусаны края, слой за слоем, вот и подо мною показалась девочка моя.

* * * *

Непокорные космы дождя, заплетенные как растаманские дреды, и сорвана крышка с бульвара, ты прозрачна, ты вся, будто римская сучка, в сосках, на промокшей футболке грустит о тебе Че Гевара. Не грусти, команданте, еще Алигьери в дыму, круг за кругом спускается на карусельных оленях, я тебя обниму, потому что ее обниму, и похожа любовь на протертые джинсы в коленях. Вспоминается Крым, сухпайковый, припрятанный страх, собирали кизил и все время молчали о чем-то, голышом загорали на пляже в песочных часах, окруженные морем и птичьим стеклом горизонта. И под нами песок шевелился и, вниз уходя, устилал бытие на другой стороне мирозданья: там скрипит карусель, и пылают часы из дождя, я служу в луна-парке твоим комиссаром катанья.

* * * *

Пошатываясь после перепоя, морские волны делают кульбит, за что я был пожалован тобою такою высшей слабостью – любить? И осторожно из бутылки вынут, и переписан, как сплошная ложь, а волны, то нахлынут, то отхлынут, не возразишь и нафиг не пошлешь. Октябрь влачит пробитые запаски, а в трейлере – прохладно и темно, обнять тебя, читать стихи-раскраски, смотреть в перегоревшее окно. Мы состоим из напряженных линий, сплошных помех и джазовых синкоп, и плавает Феллини в клофелине, и бьется в черно-белый кинескоп.

ЛОДКИ

1. Из всех вещей советских напрокат люблю прогулочные лодки: оставишь паспорт под залог – и ты свободен, брат, не позабудь бутылку водки. Когда в разгаре хладнокровный жор, весна и поеданье снега, любая лодка – это тренажер, макет ковчега. А значит я – диковинная тварь, как соки-воды, мясо-рыба-птица: скорей под переплет, в речной словарь, истолковаться и переводиться. О, весла, почему вас так зовут, кто автор этого похмелья? Какой-нибудь пещерный баламут, ведь в веслах – нет ни капельки веселья. Ты пристаешь, уткнувшись в эпилог и в берег, прорисованный небрежно: «Прощай, мой паспорт под залог. Целую, дорогой товарищ Брежнев…» 2. Твои глаза открытые понятно, и губы, обведенные помадно, на озере пустынно и прохладно, а главное – на озере бесплатно. То в зеркальце глядишь, то на природу, то на меня, то в зеркальце опять, и вот оно выскальзывает в воду, и то-то-тонет, то-то-тонет, бл.ть. Другое купим, но, представь, к примеру – зеркальный карп затеет с ним игру, и зеркальце другую примет веру, начнет метать зеркальную икру, заигрывать с погибшим водолазом, покуда мы в предложном падеже, и то и дело пахнет Тинто Брассом, и волосы – лобковые уже.

СТРЕКОЗА

Всегда считал, что стрекоза летает задом наперед, что не глаза, а бедра у нее – без целлюлита. О, если бы не этот страшный рот, которым в прошлое она открыта. А так, уметь – вот так, и вверх, и вниз – без устали и без запинки, Да, я смотреть хочу, ловить сеанс, стриптиз – сплошные родинки, чужбинки.

* * * *

Почему-то грустит о Капри, раб мой, выдавленный по капле. Накормил голубей в окошке – раб мой, выщипанный по крошке. И замешкался третий раб, был пророком и вот – ослаб: из себя, не щадя плетей, выбивает святых людей. И они на восток бегут, – Партизан, – говорят, – зер гут! травят газом и трупы жгут. А четвертый, последний смерд, своенравен, жестокосерд, не покрышки ему, ни дна. Вот поэтому, ты – одна.

* * * *

Пора открыть осеннюю канистру, и лету объявить переучет, рояль в кустах съедает пианистку – и по аллеям музыка течет. Она течет, темна и нелюдима, отравленная нежностью на треть, и мы с тобой вдыхаем запах дыма, заходим в парк и начинаем тлеть. Твое молчанье светится молитвой о городе из воска и сукна, где мы с тобой, расписанные бритвой, еще видны в малевиче окна.

* * * *

Есть в слове «ресторан» болезненное что-то: «ре» – предположим режущая нота, «сторан» – понятно – сто душевных ран. Но, почему-то заглянуть охота в ближайший ресторан. Порой мы сами на слова клевещем, но, Господи, как хочется словам – обозначать совсем иные вещи, испытывать иные чувства к нам, и новое сказать о человеке, не выпустить его из хищных лап, пусть цирковые тигры спят в аптеке, в аптеке, потому что: «Ап!» У темноты – черничный привкус мела, у пустоты – двуспальная кровать, «любовь» – мне это слово надоело, но, сам процесс, прошу не прерывать.

* * * *

Стихи о дожде – из воды: по капле согласных и гласных, согласных на то, чтоб труды мои не пропали напрасно. Когда ударения ждут и требуют кровельной жести, когда вдохновение жгут и лепят из мяса и шерсти. Взлетай, зарывайся, плыви, и слушай гортанную реку, стихи о тебе – из любви к другому совсем человеку.

* * * *

Это не горение, это говорение фонарей на древнем языке, это сострадание и ночное зрение с челобитной флешкою в руке. Подворотни кашляют и воняют кошками, и слепая девочка, тростью на снегу, нарисует чертика с рожками и ножками – я такому чертику выжить помогу.

* * * *

Я тебе из Парижа привез деревянную сволочь: кубик-любик для плотских утех, там, внутри – золотые занозы, и в полночь – можжевеловый смех. А снаружи – постельные позы: демонстрируют нам два смешных человечка, у которых отсутствует срам и, похоже, аптечка. Вот и любят друг друга они, от восторга к удушью, постоянно одни и одни, прорисованы тушью. Я глазею на них, как дурак, и верчу головою, потому, что вот так, и вот так не расстанусь с тобою.

* * * *

Это люди особой породы, это люди особой судьбы: на подмостках – сезон Квазимоды, замурованы крылья в горбы. Спотыкаясь в невидимых латах под дождем из одних запятых, это время, когда бесноватых - тяжело отличить от святых, И мутит от церковной попойки, там, где смешана с кровью кутья, это время бессмысленной кройки, и уже не дождаться шитья. Вдохновенье в неровную строчку и любовь в шутовских ярлыках - вот и режут ее по кусочку и уносят в своих рюкзаках.

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка