Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Всходят звездочки над стишком: 
* * * * * * *
мы с тобой из кина пешком, 
возвращаемся до сих пор, 
а навстречу – маньяк с мешком, 
а в мешке у него – топор. 

Он родился в Череповце, 
специально приехал в Крым, 
чтоб настигнуть нас в пункте С: 
«Добрый вечер. Поговорим?» 

Мы не долго будем кричать, 
орошая кровью кусты, 
и о нас напишет печать, 
и объявят в розыск менты. 

А могли бы встретить волхва, 
и всю жизнь рассказывать, как 
появились на свет слова, 
ветер, звезды и наш маньяк. 

А теперь гадай: из мешка? 
Из бездонного Ничего? 
Хорошо, что ночь коротка – 
бесконечен список его.





ПУНКТЫ
а) Репетитор душу вынимает; 
б) Репетитор впрыскивает йод. 
И если человек не понимает – 
берет линейку и по шее бьет. 

в) Человек от униженья плачет, 
рифмует слезы на щеках земли. 
г) Удобренье – ничего не значит, 
а потому, что розы отцвели. 

В.И. Вернадский, ангел ноосферы, 
квадратный вентиль выкрутит в нули: 
не потому, что не хватает веры, 
а потому, что розы отцвели.  





* * * *
А мы – темны, как будто перекаты 
ночной воды по свиткам бересты, 
и наш Господь растаскан на цикады, 
на звезды, на овраги и кусты. 

Затягиваясь будущим и прошлым, 
покашливает время при ходьбе, 
поставлен крест и первый камень брошен, 
и с благодарностью летит к Тебе. 

Сквозь вакуум в стеклянном коридоре, 
нагнав раскосых всадников в степи, 
сквозь память детскую, сквозь щелочку в заборе, 
невыносимо терпкое «терпи». 

Вот море в зубчиках, прихваченных лазурью, 
почтовой маркой клеится к судьбе, 
я в пионерском лагере дежурю, 
а этот камень все летит к Тебе. 

Сквозь деканат (здесь пауза-реклама), 
сквозь девочку, одетую легко, 
сквозь камуфляж потомственного хама, 
грядущего в сержанте Головко. 

И облаков припудренные лица 
в окладах осени взирают тяжело, 
я в блог входил – на юзерпик молиться, 
мне красным воском губы обожгло. 

Остановить – протягиваю руку, 
недосягаем и неумолим 
булыжный камень, что летит по кругу: 
спешит вернуться в Иерусалим.





ДРОБЬ
Дорогие ослепшие зрители 
и дешевые оптом читатели, 
если утка взлетела в числителе, 
значит, утку убьют в знаменателе. 

Всё чужое – выходит из нашего 
и опять погружается в топь, 
в дикий воздух, простреленный заживо: 
поцелуешь – и выплюнешь дробь. 

От последнего к самому первому 
ты бежишь с земляникой во рту 
и проводишь губами по белому – 
непрерывную эту черту.





* * * *
До библейское, Ре бобруйское, Ми 
фическое имя ее на ощупь – Фасоль, 
она ужинает богами и завтракает людьми, 
она принимает в таблетках чужую боль. 

Мясорыбное тело ее всплывает из высоты, 
открывается бронзовый рот – вот и вся тюрьма, 
подходи поближе, тогда и услышишь ты, 
как в мешках под ее глазами мяукает тьма. 

Птицехлебное тело ее погружается в Си 
мулякр, поскрипывая не смазанной запятой, 
отдохни, прописная истина на фарси, 
на горшке с надпиленной ручкою золотой. 

В бесконечной матрешке, за слоем слой, 
обрастая нотами, буквами и золой: 
но, вначале – перьями и чешуей, 
и внутри меня – Иона, еще живой, 

что-то пишет кетчупом на стене, 
если в сердце рукопись не горит, 
надо мною музыка – вся в огне, 
а внутри Ионы – последний кит.





* * *
Как церковно-славянская книжица,
заповедная роща теперь: 
от мороза поежилась ижица,
в буреломе ощерился ерь.

Борода не отросшая колется,
и лесник, к снегопаду успев, 
водит пальцем по снегу и молится,
и читает следы нараспев.





*  *  *  *
Спасением обязанный кефиру,
в таблетках принимая упарсин,
не знаешь ты, как трудно быть вампиру –
садовником, певцом родных осин.

Не будет, ни прощенья, ни оклада -
сплошная ночь, змеиный шелест книг,  
подкованная, в яблоках ограда,
зубовный скрежет лютиков цепных. 

Покинув коктебельские таверны,
бредет людей опухшее зверье,
когда портвейном из яремной вены
я запиваю прошлое свое.

Сомнения скрипящие ступени, 
и на тебя,  Аркадий Дохляков,
грядущее отбрасывает тени 
багровые: от крыльев до клыков. 

Сии клыки вонзаются в Европу,
и в горле – ком, и в Интернете – кал,
и только слышно,  как по гораскопу -
единорогий овен проскакал.
.





РОЖДЕСТВЕНСКОЕ
Окраина империи моей,
приходит время выбирать царей,
и каждый новый царь – не лучше и не хуже.
Подешевеет воск, подорожает драп,
оттает в телевизоре сатрап,
такой, как ты – внутри, 
такой, как я – снаружи.

Когда он говорит: на свете счастье есть,
он начинает это счастье – есть,
а дальше – многоточие хлопушек…
Ты за окном салют не выключай,
и память, словно краснодарский чай,
и тишина – варенье из лягушек.

По ком молчит рождественский звонарь?
России был и будет нужен царь,
который эту лавочку прикроет.
И ожидает тех, кто не умрёт:
пивной сарай, маршрутный звездолёт,
завод кирпичный имени «Pink Floyd».

Подраненное яблоко-ранет.
Кто возразит, что счастья в мире нет
и остановит женщину на склоне?
Хотел бы написать: на склоне лет,
но, это холм, но это – снег и свет,
и это Бог ворочается в лоне.





ВОЛХВЫ
Ладно, золотце, ладно, 
смирно, золотце, смирно, 
разговоры в строю! 
Повернули обратно, 
напевая нескладно: 
«Happy бездна to you, 
happy бездна to you…»





* * * *
Мы так долго живем, погруженные в чудо, 
будто в бочку на заднем дворе, 
к нам приходит подводный апостол Иуда, 
акваланги его – в янтаре. 

Говорит, собирайтесь в дорогу, длиною 
в 40 тысяч мучительных лье, 
и фонарик включил, и раскрыл предо мною – 
от Жюль Верна Евангелие. 

Вы, товарищи, темные в этих вопросах, 
сомневаться и медлить нельзя, 
вот вам шахматный хлеб и резиновый посох, 
вот протоптана мною стезя. 

Пузырьки выпуская, качалось кадило… 
Рассчитайтесь на первый-второй! 
Дефицитное солнце над нами всходило, 
словно баночка с черной икрой… 

…до сих пор продолжается это скитанье 
по следам от раздвоенных ласт. 
Почему он спросил: Кто из вас на прощанье 
поцелует меня и предаст?





* * * *
Вот кузнечик выпрыгнул из скобок 
в палиндром аквариумных рыбок. 
Я предпочитаю метод пробок, 
винных пробок и своих ошибок. 

Сизая бетонная мешалка, 
а внутри нее – оранжерея, 
этот мир любить совсем не жалко – 
вот Господь и любит, не жалея





ЗИМНИЙ ПРИЗЫВ
1. 

Теперь призывают в армию по-другому: 
сначала строят военную базу поближе к дому, 
проводят газ, электричество, тестируют туалет, 
ждут, когда тебе стукнет восемнадцать лет. 
И тогда они приезжают на гусеничных салазках, 
в караульных тулупах и в карнавальных масках. 
Санта-прапорщик (сапоги от коренного зуба) 
колется бородой, уговаривает: «Собирайся, голуба, 
нынче на ужин – с капустою пироги… 
жаль, что в правительстве окопались враги…» 
Именную откроешь флягу, примешь на грудь присягу, 
поклянешься, что без приказа – домой ни шагу. 

2. 

А вот раньше – был совсем другой разговор: 
тщательный медосмотр через секретный прибор – 
чудовищную машину, размером с военкомат, 
чье гудение – марсианский трехэтажный мат, 
пучеглазые лампы, эмалированные бока, 
тумблеры, будто зубчики чеснока… 

…Тех, в чем мать родила – отводили на правый фланг, 
тех, в чем отец – оттаскивали на левый фланг, 
и всем, по очереди, вставляли прозрачный шланг: 
славянам – в рот, ну а чуркам – в задний проход, 
набирали идентификационный код, 
вспыхивал монитор, и вслед за бегущей строкой 
всем становилось ясно: откуда ты взялся такой. 

О, сержант Махметов, не плачь, вспоминая как, 
ты сжимал приснопамятный шланг в руках. 
потому, что увидел казахскую степь, а потом – 
свою маму – верблюдицу с распоротым животом, 
перочинным младенцем на снег выползаешь ты, 
шевеля губами неслыханной остроты: 
«Говорит, горит и показывает Москва…» 
Потому тебя и призвали в пожарные войска.  





(из цикла «Приборы бытия») 
* * * *
Мне подарила одна маленькая воинственная страна 
газовую плиту от фирмы «Неопалимая Купина»: 
по бокам у нее – стереофонические колонки, 
а в духовке – пепел, хрупкие кости, зубные коронки, 
и теперь уже не докажешь, чья это вина. 

Если строго по инструкции, то обычный омлет, 
на такой плите готовится сорок пустынных лет: 
всеми брошен и предан, безумный седой ребенок, 
ты шагаешь на месте, чуешь, как подгорает свет 
и суровый Голос кровоточит из колонок.





* * * *
Захару Прилепину 

Файл стерпит больше, чем бумага, 
под свист щербатых флейт – 
везет призывника отцовская коняга, 
а там, в Чечне – delete. 

Подташнивает Збруеву Надежду, 
а ей шестнадцатый минует год, 
так сладко и тепло – внутри и между, 
она поглаживает свой живот, 

закуривает и глядит сердечно, 
как сахар, – растворяется в толпе: 
прощай, прощай, мой милый, бесконечно, 
а дальше – БМП и tmp.