Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

крымско-херсонский эпос

АППАНСИОНАТА
Море хрустит леденцой за щеками, 
режется в покер, и похер ему 
похолодание в Старом Крыму. 
Вечером море топили щенками – 
не дочитали в детстве «Му-му». 

Вот санаторий писателей в море, 
старых какателей пансионат: 
чайки и чай, симпатичный юннат 
(катер заправлен в штаны). И Оноре, 
даже Бальзак, уже не виноват. 
Даже бальзам, привезенный из Риги, 
не окупает любовной интриги – 
кончился калия перманганат. 

Вечером – время воды и травы, 
вечером – время гниет с головы. 
Мертвый хирург продолжает лечить, 
можно услышать, – нельзя различить,– 
хрупая снегом, вгрызаясь в хурму,– 
море, которое в Старом Крыму. 





ОКНО
Сода и песок, сладкий сон сосны: 
не шумит огонь, не блестит топор, 
не построен дом на краю весны, 
не рожден еще взяточник и вор. 

Но уже сквозняк холодит висок, 
и вокруг пейзаж – прям на полотно! 
Под сосною спят сода и песок, 
как же им сказать, что они – окно?





*  *  *  *
Какое вдохновение – молчать, 
особенно – на русском, на жаргоне. 
А за окном, как роза в самогоне, 
плывет луны прохладная печать. 
Нет больше смысла – гнать понты, калякать, 
по-фене ботать, стричься в паханы. 
Родная осень, импортная слякоть, 
весь мир – сплошное ухо тишины. 
Над кармою, над Библией карманной, 
над картою (больничною?) страны – 
Поэт – сплошное ухо тишины 
с разбитой перепонкой барабанной… 

Наш сын уснул. И ты, моя дотрога, 
курносую вселенную храня, 
не ведаешь, молчание – от Бога, 
но знаешь, что ребенок – от меня.





* * * *
Я отдыхал на бархате шмелей 
еще гудящим от дороги взглядом, 
Земля крутилась ночью тяжелей, 
вспотев от притяженья винограда. 
И пастухом рассветный луч бродил, 
приподнимая облако бровями, 
Но тишина не ведала удил, 
и травы не затоптанные вяли. 
Я по привычке не вставал с земли, 
как тень недавно срубленного сада, 
и пахли медом сонные шмели, 
и капал яд с ужаленного взгляда. 
Я слово недозревшее жевал, – 
не опыленный шарик винограда, 
И счастлив был, и оттого не знал, 
что счастье – есть посмертная награда, 
что это жало, словно жизни жаль, 
оно дрожало дирижером боли, 
и воздух на губах моих дрожал, 
наверно ветер ночевал в трамбоне. 
И гусеница медленно ползла, 
как молния на вздувшейся ширинке, 
наверно миру не хватало зла, 
а глазу – очищающей соринки...





* * * *
Мы оставлены кем-то из птичьих, 
в не рифмованном списке живых, 
посреди тополиных страничек, 
под ногтями цветов луговых. 

Семена, имена, времена ли? 
Ни ума, ни души, ни труда… 
Лишь люцерна и клевер – в финале, 
одуванчики и лебеда. 

Лишь молитва отцу-зверобою: 
будет ливень с грозою вот-вот… 
И тогда промелькнет над тобою 
вострой ласточки – белый живот. 





УХА
Луковица огня, больше не режь меня, 
больше не плачь меня и не бросай в Казань. 
Ложкою не мешай, ложью не утешай, 
память – мужского рода: чешется, как лишай. 
Окунем нареки, вот мои плавники, 
порванная губа, вспоротые стихи. 
Вот надо мной проходят пьяные рыбаки. 

Все на земле – мольба, дыр и, возможно, щыл. 
Господи, Ты зачем комменты отключил? 
Всех успокоит Сеть, соль и лавровый лист, 
будет вода кипеть, будет костер искрист. 
Будут сиять у ног – кости и шелуха... 
Как говорил Ван Гог: «Все на земле – уха…»





ГОД ЗМЕИ
Маслянисто мерцает секлярус, 
дремлют спицы, пронзая клубок, 
дрыхнет в спальном мешке – Санта Клаус 
с четвертинкой вина, полубог. 

Мандарины – змеиные дети, 
время сбрасывать вам кожуру, 
кувыркаться, прокусывать сети, 
выползать из авосек в нору. 

Время – брызгать оранжевым ядом 
и бенгальский рассеивать дым. 
Поздравляю тебя с новым гадом, 
с мандариновым гадом моим!





*  *  *  *
На Страстной бульвар, зверь печальный мой,
где никто от нас – носа не воротит,
где зевает в ночь сытой тишиной
сброшенный намордник подворотни.

Дверью прищемив музыку в кафе,
портупеи сняв, потупев от фальши,
покурить выходят люди в галифе,
мы с тобой идем, зверь печальный, дальше.

Где натянут дождь, словно поводок.
кем? Не разобрать царственного знака.
Как собака, я, до крови промок,
что ж, пойми меня, ведь и ты – собака.

Сахарно хрустит косточка-ответ:
(пир прошел. Объедки остаются смердам.)
если темнота – отыщи в ней свет,
если пустота – заполняй бессмертным?

Брат печальный мой, преданность моя,
мокрый нос моей маленькой удачи,
ведь не для того создан Богом я,
чтобы эту жизнь называть собачьей?

Оттого ее чувствуешь нутром
и вмещаешь все, что тебе захочется,
оттого душа пахнет, как метро:
днем – людской толпой, ночью – одиночеством...





* * * *
Одуванчиковые стебли: оцелованные людьми,
разведенные нараспашку, отлученные от земли,
за хребтом ненасытной ебли – золотится спина любви,
пожалеешь отдать рубашку, позабудешь сказать: замри!

Одуванчик под сенью склона, я с тобой еще поживу -
между Африком и Симоном под виниловую траву. 
Нас не купишь куркульской цацкой, не прикормишь с блатной руки,
над твоей головой бурсацкой – тлеют желтые угольки.

Душный вертер и птичий гамлет, на кленовом листочке – счет,
Что же нас безрассудно в Гарлем одуванчиковый несет?
Сколько в мире чудесных строчек, составляющих немоту: 
не плети из меня веночек, не сдувай меня в темноту.





* * * *
 
                                  Лесе 

Кривая речь полуденной реки, 
деревьев восклицательные знаки, 
кавычки – это птичьи коготки, 
расстегнутый ошейник у собаки. 

Мне тридцать восемь с хвостиком годков, 
меня от одиночества шатает. 
И сучье время ждет своих щенков – 
и с нежностью за шиворот хватает. 

А я ослеп и чуточку оглох, 
смердит овчиной из тетрадных клеток… 
И время мне выкусывает блох, 
вылизывает память напоследок. 

Прощай, Герасим! Здравствуй, Южный Буг! 
Рычит вода, затапливая пойму. 
Как много в мире несогласных букв, 
а я тебя, единственную, помню. 





УЖИН СНА ТУРЩИЦЕЙ
Лая белая собачка, пива темный человек. 
Вот вам кружка, вот вам пачка с папиросами «Казбек». 
А теперь, садитесь рядом, вот вам слово – буду гадом, 
обещаю, только взглядом... 
Душный вечер, звон в ушах, 
Всюду – признак божьей кары. Например, в карандашах. 

К нам бросается набросок – андалузская мазня: 
…сонный скрип сосновых досок, мельтешение огня, 
балаганчик, стол заляпан чем-то красным…– Вот и я! 
Будет вытащен из шляпы женский кролик бытия! 

Без сомнений прикажите Вам зарезать петуха: 
вудуист и долгожитель, он – исчадие греха. 
Чесноком и красным перцем пусть бока ему натрут 
золотого иноверца – в винный соус окунут! 

Ведь внутри себя ужалясь, как пчела наоборот, 
Смерть испытывает жалость, только – взяток не берет. 
В красках – СПИД не обнаружен, будет скомканой постель. 
А покуда – только ужин. Уголь, сепия, пастель. 





АБАЖУР
Аббу слушаю, редьку сажаю, 
август лает на мой абажур. 
Абниматься под ним абажаю, 
пить абсент, абъявлять перекур. 

Он устроен смешно и нелепо, 
в нем волшебная сохнет тоска… 
Вот и яблоки падают в небо, 
и не могут уснуть аблака. 

Сделан в желтых садах Сингапура, 
пожиратель ночных мотыльков. 
Эх, обжора моя, абажура! 
Беспросветный Щедрин-Салтыков! 





*  *  *  *
Мы все – одни. И нам еще не скоро – 
усталый снег полозьями елозить. 
Колокола Успенского собора 
облизывают губы на морозе. 
Тишайший день, а нам еще не светит 
впрягать собак и мчаться до оврага. 
Вселенские, детдомовские дети, 
Мы – все одни. Мы все – одна ватага. 
О, санки, нежно смазанные жиром 
домашних птиц, украденных в Сочельник! 
Позволь прижаться льготным пассажиром 
к твоей спине, сопливый соплеменник! 
Овраг – мне друг, но истина – в валюте 
свалявшейся , насиженной метели. 
Мы одиноки потому, что в люди 
другие звери выйти не успели. 
Колокола, небесные подранки, 
лакают облака. Еще не скоро – 
на плечи брать зареванные санки 
и приходить к Успенскому собору. 





ПАТЕФОН
Патефон заведешь – и не надо тебе 
ни блядей, ни домашних питомцев. 
Очарует игрой на подзорной трубе 
одноглазое черное солнце. 

Ты не знаешь еще, на какой из сторон, 
на проигранной, или на чистой: 
выезжает монгол погулять в ресторан 
и зарезать «на бис» пианиста. 

Патефон потихоньку опять заведешь; 
захрипит марсианское чудо: 
«Ничего, если сердце мое разобьешь, 
ведь нужнее в хозяйстве посуда...» 

Замерзает ямщик, остывает суфле, 
вьется ворон, свистит хворостинка... 
И вращаясь, вращаясь, – сидит на игле 
Кайфоловка, мулатка, пластинка!





КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ ПИШ.МАШИНКИ
На лице твоем морщинка, вот еще, и вот… 
Засыпай моя машинка, ангельский живот. 
Знаю, знаю, люди – суки: прочь от грязных лап! 
Спи, мой олджэ. Спи, мой йцукен. Спи, моя фывап. 

Терпишь больше, чем бумага (столько не живут). 
Ты – внутри себя бродяга, древний «Ундервуд». 
Пусть в Ногинске – пьют непальцы и поют сверчки, 
ты приляг на эти пальцы – на подушечки. 

Сладко спят на зебрах – осы, крыльями слепя, 
вся поэзия – доносы на самих себя. 
Будет гоевая паста зеленеть в раю, 
западают слишком часто буквы «л» и «ю». 

Люди – любят, люди – брешут, люди – ждут меня: 
вновь на клавиши порежут на исходе дня. 
Принесут в свою квартирку, сводят в туалет, 
и заправят под копирку этот белый свет.





*  *  *  *
Вот мы и встретились в самом начале 
нашей разлуки: «здравствуй-прощай»… 
Поезд, бумажный пакетик печали, – 
самое время заваривать чай. 
Сладок еще поцелуев трофейный 
воздух, лишь самую малость горчит… 
Слышишь, «люблю», – напевает купейный, 
плачет плацкартный, а общий – молчит. 
Мир, по наитию, свеж и прекрасен: 
чайный пакетик, пеньковая нить… 
Это мгновение, друг мой, согласен, 
даже стоп-краном не остановить. 
Не растворить полустанок в окошке, 
не размешать карамельную муть, 
зимние звезды, как хлебные крошки, 
сонной рукой не смахнуть. Не смахнуть…