Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

ТРОЯНСКИЙ ОДЕКОЛОН

скитания

ВАРИАЦИИ
В кармане – слипшаяся ириска:
вот так и находят родину, отчий дом. 
Бог – еще один фактор риска:
веруешь, выздоравливаешь с трудом,
сидишь в больничной палате,
в застиранном маскхалате,
а за окном – девочки и мартини со льдом.

Сколько угодно времени для печали,
старых журналов в стиле «дрочи-не дрочи»,
вот и молчание – версия для печати,
дорогие мои москвичи.
Поднимаешься, бродишь по коридору,
прислушиваешься к разговору:
«Анна Каренина… срочный анализ мочи…»

Мысли мои слезятся, словно вдохнул карболки,
дважды уходишь в себя, имя рек,
«Как Вас по отчеству?», – это Главврач в ермолке,
«Одиссеевич, – отвечаю, – грек…»
Отворачиваюсь, на голову одеяло
натягиваю, закрываю глаза – небывало
одинокий, отчаявшийся человек.

О, медсестры – Сцилла Ивановна и Харибда Петровна,
у циклопа в глазу соринка – это обол,
скорбны мои скитания: Жмеринка, Умань, Ровно…
ранитидин, магнезия, димедрол…
Лесбос бояться, волком ходить, и ладно,
это – Эллада, или опять – палата,
потолок, противоположный пол?





* * * *
Се – Азиопа, ею был украден
и освежеван древний бог,
из треугольных рыжих виноградин -
ее лобок.

И мы в мускатных зарослях блуждаем,
когорта алкашей.
Овидий прав: так трудно быть джедаем
среди лобковых вшей.

Се – Азиопа, наша ридна маты,
кормилица искусств.
Кто нынче помнит Зевса? Жестковатый
и сладкий был на вкус.

Так, впрочем, сладок всякий иноверец,
философ и поэт,
добавь в судьбу – лавровый лист и перец,
ты сам себе – обед,

обед молчанья, кулинарный случай, 
подстережет в пути,
гори один и никого не мучай,
гори и не звезди.





* * * *
Челночники переправляют в клетчатом бауле 
Харона через таможенный терминал, 
старые боги ушли, а новые боги уснули, 
электронные платежи, бездна, а в ней – безнал. 

В позе эмбриона с баночкой кока-колы 
о чем-то шипящей и темно-красной на вкус, 
Харон засыпает, и снятся ему оболы, 
киоск обмена валюты (очень выгодный курс!), 

школьное сочинение: «Как ты провел Лету?», 
берег, плывущий навстречу, в жимолости и хандре, 
первая женщина – Индра, а последняя – Света 
с татуировкой ангела на бедре. 

Она оставила визитку с телефонами этих 
самых челночников, жителей Чебоксар. 
Марк Аврелий был прав: смерть – сетевой маркетинг, 
а любовь – черно-белый пиар. 

Баул открывается радостным: «Прилетели!» 
Харон успевает подумать, как же ему повезло, 
он еще не видит пустыню, по которой идти недели, 
и бедуина, который выкапывает весло.





* * * *
Разбавленный, по-гречески, вином – 
ночует дождь в бидоне жестяном, 
Стравинский, свежескошенный – смеется, 
горят плоты, смердит резиной – плоть, 
но, как и прежде, верит в нас Господь, 
и любит нас, и в руки не дается. 

Писать стихи о перемене поз, 
когда у счастья – триппер и склероз: 
и чье оно? И для чего? Не помнит. 
Все холоднее осень, все больней: 
от суффиксов до кончиков корней, 
и тянет винной плесенью из комнат. 

Октябрь, забронируй мне листву: 
я сяду в бронепоезд на Москву 
и вновь усну над пивом и сонетом. 
Изгнания скрипит гончарный круг, 
и если ты мне, Парадоксов – друг, 
прости данайца и не плачь об этом.





* * * *
Чем отличается парикмахер от херувима?
У херувима – хер спереди, у парикмахера – сзади:
бородатая хохма. Помню, мы возвращались из Крыма –
Леха Остудин, я и какие-то бляди.

Скинулись на такси до Симферополя, и всю дорогу
молчали под радио, подпрыгивали на ухабах,
бляди сидели грустные, будто молились Богу,
ну а мы – о стихах, о бизнесе, и о бабах.

Так и молчали под Шуфутинского и Носкова,
похмелялись пивом, прислушивались к здоровью,
за окном – ничего особенного, ничего такого – 
крымское утро, похожее на отбивную с кровью.

Почему-то вспомнилось детство, маленькая руина
прошлой жизни, кафель, рыжие длинные пряди…
Чем отличается парикмахер от херувима?
У херувима – хер спереди, у парикмахера – сзади.

Щелкают ножницы, хищно перерезая рифмы,
падают волосы, скручиваясь на лету и седея…
снова очнешься – на заднем сидении нимфы
и Леха Остудин с профилем Одиссея.

Воспоминания не прижечь глаголами: 
одеколон троянский, попутный фен, озорные брызги,
Леха мечтает: вот бы все бабы ходили голыми,
ну что ж, поддерживаю, понимаю, что путь не близкий.





* * * *
Рыжей масти в гостиной паркет – 
здесь жокей колдовал над мастикой. 
И вечерний бутылочный свет 
был по вкусу приправлен гвоздикой. 
За щекой абажура опять – 
то ли Брамс, то ли шум Гелеспонта. 
Хоть кента приглашай забухать, 
хоть кентавра купай из брандспойта! 
Вот стихов удила – поделом, 
видно, выдохлись лошади эти. 
И осталось уснуть за столом 
и проснуться. В грядущем столетье.





* * * *
Безголовые аполлоны мечтают о покое,
о беломраморной лошади и о ржаном виски,
но, девушки-экскурсантки рассматривают их пиписки,
поглаживают, хихикают, и все такое.

Безголовые аполлоны мечтают о сортире,
всматриваются с надеждой в музейную твердь,
а у девушек, под платьями, взрывчатка: С-4,
и если они влюбляются, то это – верная смерть.





МАНАС
Он бряцает на мандолине в Чуйской долине, 
где у солнца лысина в бриолине, 
иногда к нему приезжает Чингиз Айтматов – 
налегке, без секьюрити и адвокатов. 

Говорят, что это – Манас, друг Тохтамыша, 
богатырь и поэт, переживший свою легенду, 
у него караван гашиша и буддистская «крыша»,  
а что еще надо, чтоб встретить старость   
                                   интеллигенту? 

Кушай конскую колбасу, вспоминай Пегаса, 
проверяй на вшивость мобильник и жди приказа, 
а когда он придет – вызывай на себя лавину, 
человек дождя и йети наполовину.





* * * *
Потеряется время в базарной толпе, 
с кошельком прошмыгнет поговорка. 
Что отмеряет райская птица тебе, 
чем накормит сорока-воровка? 

Пересохла гортань от черствеющих крох, 
и зовет меня в новые греки – 
этот ямб долговой, где сидит Архилох, 
дважды кинутый по ипотеке. 

Тополей узкогорлые амфоры я 
запечатаю песней сургучной: 
«Отплывай Терпсихора в чужие края, 
не печалься о Греции скучной…» 

Здесь цезуру (как стринги) не видно меж строк, 
и блестит миноносец у пирса – 
будто это у моря проколот пупок, 
будто это встречают де Бирса. 

Отплывай Терпсихора в чужие края, 
позабудь беспределы Эллады, 
и кому-то достанется нежность твоя, 
от которой не будет пощады.





* * * *
Итак, перед вами Итака, что-то вроде музея, 
до сих пор, в древних чанах бродит полусухое вино, 
размышляя: «А вдруг я и вправду – кровь Одиссея, 
и меня пригласят на главную роль в кино?» 

По другому сценарию (голос за кадром): 

«… когда-то боги были очень рассеянными, 
и в память об этом, они сотворили огромную страну, 
и назвали ее – Россия, вернее – Рассея…» 
камера наезжает: зрители, постепенно косея, 
ощущают крепленную патриотическую волну. 

Окончательный сценарий, спущенный «сверху»: 

История – это хитросплетение сонных веток 
оливы и маслянистая мякоть ее плода: 
…жили-были два Одиссея, и так и эдак – 
они любили друг друга и ссорились иногда. 

Один отсидел за разбой и убийства «двадцатку», 
другой, в беспредельных странствиях – 20 лет, 
подпольные боги сделали им пересадку 
состраданья и совести, а новых доноров нет. 

Никаких Пенелоп, пчелиные мысли роятся, 
не ведая жалости, не признавая племен и рас. 
«Жизнь – одна, – наставлял Гесиод царей-дароядцев, – 
и поэтому один раз – не пидорас, не пидорас…» 

Камера наезжает: будущие древнегреческие герои
повернулись спиною к зрителю, чешется хеппи-энд, 
нам видны удивительные наколки: купола покоренной Трои, 
и загадочные надписи, к примеру: «Посейдон – мент!» 

Илиада – от слова «Ад», выбираешь – «Или», 
червонеет солнце, вмурованное в закат, 
«Самое главное, что друг друга они любили…», – 
это голос за кадром, голос за кадром, голос за кад… 





* * * *
Сны трофейные – брат стережет, 
шмель гудит, цап-царапина жжет, 
простокваша впервые прокисла. 
Береженного – Бог бережет 
от простуды и здравого смысла. 

Мне б китайский в морщинках миндаль, 
из гречишного меда – медаль, 
никого не продавшие книги, 
корабли, устремленные вдаль: 
бригантины, корветы и бриги… 

Мы выходим во тьму из огня, 
ждем кентавра, что пьет "на коня", 
и доставит тропою короткой 
всех, пославших когда-то меня – 
за бессмертьем, как будто за водкой.





* * * *
И чиркает синичка-зажигалка,
и рукопись рассвета не горит,
холодного копчения русалка,
пивные пятна – это остров Крит.

А это мы – осматриваем крепость, 
истории растягивая жгут,
какая благодарная нелепость:
на Крите – только критики живут.

Подвыпившие люди из приезжих,
они свистят на странном языке,
не оскверняй поэзию, не режь их,
ты, обо мне подумай, дураке.





* * * *
Эзопово море – на пляже один человек, 
не богоугодны его очертанья, лежит 
в семейных трусах, на которых 
осыпались чайные розы. 

Вчера он входил по колени в Эзопово море – 
теперь у него изумрудные гольфы 
из ряски и тины, 
крылатые крабы в седых волосах копошатся, 
смешные косички плетут. 
Подходим на цыпочках ближе: 
покуда он спит, – 
на правой щеке проступают 
картежные масти. Вот – пика и треф, 
а вот – бубна и черви. На левой – 
тире, многоточья, пробелы… 
похоже на Азбуку Морзе, читаем: 
«Ну что ж, и последний мудак – 
постепенно становится первым». 

Он плачет во сне потому что – 
и ослик-хранитель, и ослик-вредитель 
послали подальше его, 
поскольку – проект безнадежен 
и опыты прекращены. 

Он пахнет прокисшим кагором и марихуаной, 
вчерашним костром, беляшами с картошкой и луком, 
развратом – так пахнет богема, 
вернее, смердит, испускает, воняет… 
Осыпались чайные розы! 

Эзопово море, не пей человека, иначе – 
Кабановым станешь, 
Кабановым станешь, 
Кабановым станешь. 





* * * *
Полусонной, сгоревшею спичкой
пахнет дырочка в нотном листе. 
Я открою скрипичной отмычкой
инкерманское алиготе.

Вы услышите клекот грифона,
и с похмелья привидится вам:
запятую латунь саксофона
афро-ангел подносит к губам.

Это будет приморский поселок -
на солдатский обмылок похож. 
Это будет поэту под сорок, 
это будет прокрустова ложь.

Разминая мучное колено
пэтэушницы из Фермопил…
…помню виолончельное сено,
на котором ее полюбил.

Это будет забытое имя
и сольфеджио грубый помол.
Вот – ее виноградное вымя,
комсомольский значок уколол.

Вот – читаю молчанье о полку,
разрешаю подстричься стрижу, 
и в субботу молю кофемолку
и на сельскую церковь гляжу.

Чья секундная стрелка спешила 
приговор принести на хвосте?
Это – я, это – пятка Ахилла,
это – дырочка в нотном листе.