Литературная критика

В.В. Розанов: Христианство и сексуальность

(к 90-летию со дня кончины)

Шёл ли Розанов от Бога к полу? Или от пола к Богу? Нет, Бог
и пол были для него, – скажу грубо, – одной печкой, от
которой он всегда танцевал.

З. Гиппиус

1. Отправной пункт. Conditio, sine qua non.

В конце 1876 года 20-летний студент Московского университета В.В.
Розанов познакомился с немолодой уже, но очень привлекательной
женщиной Аполлинарией Прокофьевной Сусловой. Это
знакомство, вскоре превратившееся в неодолимую взаимную страсть,
навсегда определило дальнейшую судьбу, жизнь и творчество В.
Розанова, да вообще его место в русской культуре. Может быть,
некоторым ценителям и знатокам его литературного наследия это
покажется преувеличением, но мы склонны думать именно так.

Сразу же после знакомства Розанов записал в своём дневнике (пока ещё
полностью неопубликованном): «Суслова меня любит, и я её
очень люблю. Это самая замечательная из встречающихся мне
женщин». А впоследствии в одном из писем он так, уже подробнее,
обрисовал это знакомство: «Острым взглядом «опытной кокетки»
она поняла, что «ушибла» меня, – говорила холодно,
спокойно. И, словом, вся – «Екатерина Медичи». На Катьку Медичи она
в самом деле была похожа. Равнодушно бы она совершила
преступление, убивала бы – слишком равнодушно, «стреляла бы
гугенотов из окна» в Варфоломеевскую ночь – прямо с азартом.
Говоря проще, Суслиха действительно была великолепна, и я знаю,
что люди (…) были «совершенно покорены», пленены. Ещё такой
русской я не видал». И он заключает: «Хлыстовская
богородица». (Письмо А.С. Глинке-Волжскому).

Увлечение молодого студента быстро нарастало, да и как было не
увлечься женщиной, которая несколько лет была любовницей Ф.М.
Достоевского, перед которым Розанов буквально благоговел.
Суслова была старше его на 17 лет, а с Достоевским она
познакомилась ещё молодой девушкой, но все черты её страстного
необузданного характера проявились уже в молодости и ничуть не
поблёкли вплоть до самых последних лет её жизни. Через четыре
года после знакомства, сразу же превратившегося в интимную
плотскую связь, в ноябре 1880 года В. Розанов и А. Суслова
обвенчались. Тогда Розанов был студентом 3-ьего курса, ему было
24 года, а его жене – 41. Исследователи обычно отмечают, что
это было ещё при жизни Ф.М. Достоевского, которому Суслова
не преминула лишний раз насолить.

Разумеется, Розанов не мог не поинтересоваться у «Поленьки», как он
её всегда называл, о её романе с Ф.М., и в одном из писем он
так передал разговор об этом:

«С Достоевским она «жила».

– Почему же вы разошлись, А. Прок(офьевна) ? (я).

– Потому что он не хотел развестись с своей женой чахоточной, «так
как она умирает» ( в Ташкенте). (Речь идёт о первой жене
Достоевского Марии Дмитриевне. _ Г.М.)

– Так ведь она умирала? (я).

– Да. Умирала. Через ½ года умерла. Но я его уже разлюбила.

– Почему «разлюбили»? (я)

– Потому что он не хотел развестись.

Молчу.

– Я же ему отдалась любя, не спрашивая, не рассчитывая. И он должен
был также поступить. Он не поступил, и я его кинула» (Письмо
А.С. Глинке-Волжскому).

Сам этот диалог рисует характер «Поленьки» достаточно ясно, однако
молодой Розанов, видимо, не знал, что в период самого
интимного общения с Достоевским она уже успела изменить ему с неким
испанским врачом Сальвадором, причём больше страдала от
того, что тот её бросил, чем от нравственного удара,
нанесённого ею этим поступком знаменитому писателю. Но он был увлечён
Сусловой настолько серьёзно, что сам же уговаривал её не
расстраиваться «из-за пустяка» (все эти эпизоды впоследствии
нашли отражение в романе «Игрок»).

Розанов неоднократно в различных письмах вспоминал о разных
перипетиях своей поразительной любви-страсти, любви-мучения, которая
привязывала его к Сусловой: «Странно: гордый и
самоуверенный человек, человек «очень умный», как смею рекомендоваться
читателю, я привязывался, как собака, и пока другая сторона
не освобождалась от своей ко мне любви, этого было совершенно
достаточно, чтобы я никогда не освободился от своей» (В.В.
Розанов «Иван Ляпунов»). Он, по своим собственным
признаниям, буквально трепетал перед женой, постоянно опасаясь её
неожиданных и непредсказуемых поступков.

«Но хотя жизнь моя была мучительна, для соседей и знакомых –
позорна, но таков мистицизм брака, – что я был болезненно привязан
к жене, вечно боясь, что в своих взбалмошных выходках она
что-нибудь над собой сделает, напр. покусится на жизнь, чем
(теперь понимаю) она и пугала меня. (…), пламенное примирение
сменялось равнодушием, равнодушие переходило в ссоры, миры
становились короче, ссоры – длиннее, и уже быстро ничего не
осталось от горячо, с величайшими надеждами, заключённого
брака». ( Письмо Антонию, митрополиту Санкт-Петербургскому и
Ладожскому). Так писал Розанов впоследствии, а поначалу любовь
развивалась по нарастающей, хотя и с трагическими
отсветами.

«Я полюбил её последний день, и хотя она соглашалась любить и жить
со мной «так» (и была уже), я (ведь знаете мальчишеский
героизм) потребовал венчания. У неё был закал и стиль – для
гостиных, лекций, вообще суете; и никакого быта, никакой
способности к ежедневной жизни. Промаялся я 4 года, и она
(по-видимому, влюбившись в юношу-еврея) кинула меня, жестоко и
беспощадно, как она всё делала. А вообще она страшно была
патологически жестокий человек: а влюбился я прямо в стиль её души.
Что-то из католических кафедралов, хотя русская, народная –
муть, маята». ( Письмо Н.Н. Глубоковскому).

По тому же поводу Розанов писал другому адресату: «И действительно у
меня была какая-то мистическая к ней привязанность: она
была истинно благородна по участливости к бедным, ко всему
бесприютному; один я знал истинную цену в ней скрываемых даров
души, погубленных даров, и всю глубину её несчастья – и
вопреки всем видимостям, всем преступлениям – не мог отлипнуть от
неё. Она очень точно это знала и знала, что вернётся ко
мне, когда захочет, и встретит меня, таким, каким захочет.
Самое тщеславие её, такого «цвета бордо» вытекало из несчастья
её, одиночества её, сознания – что она никому, в сущности, на
земле не нужна. И вот что приковывало меня к ногам её; как
раба, как преступника к колодке. Всё я вынес, от всего
отрёкся и остался с нею». (Письмо А.С. Глинке-Волжскому).

Эту свою первую любовь иначе как мучительной и трагической Розанов
не называл: «Вообще это была «мистическая трагедия». (…)

Ах, это удивительная женщина … Любя и ласкаясь, я говаривал: «А ты
моя Брюнегильда и Фринегильда».

Её любимый тип в литературе и мифах – Медея, когда она из-за измены
Язона убивает детей. (Между прочим, у современного читателя
в памяти всплывает образ Магдалины Геббельс, собственноручно
убившей своих шестерых детей, хотя у самой Сусловой
вследствие длительного хронического заболевания детей никогда ни от
кого не было. -Г.М.)

Суслиха вполне героический тип. «Исторических размеров». В другое
время она – «наделала бы дел». Тут она безвременно увядала.
Меня она никогда не любила и всемерно презирала, до
отвращения; и только принимала от меня «ласки».

Без «ласк» она не могла жить.

К деньгам была равнодушна. К славе – тайно завистлива. Ума –
среднего, скорее даже небольшого. «Но стиль, стиль…» (…)

С нею никто не спорил никогда, не смел. Да всякие возражения её и
оскорбляли безумно. Она «рекла», и слушали и тайно восхищались
(я думаю) стилем». (Письмо А.С. Глинке –Волжскому). Об этом
«стиле», перефразируя знаменитый афоризм Бюффона (
«человек– это стиль») Розанов сказал впоследствии, что стиль
появляется тогда, когда человека целует Бог.

Уже во время брака с В.В. Розановым Суслова не раз ему изменяла и
даже уходила от него. Тому же адресату он пишет: «Когда она
уехала, во 2-й раз (и окончательно) бросивши меня, – помню,
встал (после обеда спал) и начал умываться,– а слёзы
градом-градом посыпались у меня. «Бедная моя Поленька! Бедная моя
Поленька! Кто же спасёт тебя, кто же будет оберегать тебя?». И
почти буквально ту же картину Розанов рисует в письме к А.Г.
Достоевской, с которой после смерти писателя поддерживал
дружеские отношения: «…я помню что когда Суслова от меня
уехала – я плакал и месяца два не знал, что делать, куда
деваться, куда каждый час времени девать. С женою жизнь так
ежесекундно слита, и так глубоко слита, что образуется при разлуке
ужасное зияние пустоты, и искание забвения вот на этот час –
неминуемо. Отсюда великие нравственные крушения оставляемой
стороны: вино, карты, и чаще именно вино, которое не мешало
бы думать об оставившем человеке». (9 февр. 1898 г.).

Яростный и неукротимый характер А. Сусловой, поистине «инфернальной»
женщины находил не раз отражение в разных произведениях
Достоевского. Это Аглая и Настасья Филипповна в «Идиоте», и
отчасти Грушенька в «Братьях Карамазовых», но для Розанова это
была не литературная, а глубоко личная трагедия. Когда он
окончательно понял, что «Поленька» к нему уже никогда не
вернётся, им овладело такое отчаяние, что он стал подумывать о
самоубийстве. От этого его предостерёг влиятельный новый
знакомый, известный литературный критик и философ Н.Н. Страхов,
который в ответ на его жалобы резко одёрнул тогда ещё
молодого писателя: «Как вы решились писать мне о самоубийстве? До
чего вы дошли. Не ссылайтесь на тягость и тоску; убить себя
можно даже от того, что прыщик вскочил на носу. (Ничего себе
«прыщик»! – Г.М.) Разницы, в сущности, нет никакой. Но есть
разница между человеком, для которого жизнь есть
поучительный и воспитательный опыт, какова бы она ни была, – и таким
который не хочет ничему учиться и ни с чем бороться, а хочет
только, чтобы ему было приятно.

                          Чем ночь темней, тем ярче звёзды,
                          Чем глубже скорбь, тем ближе Бог.

Отчаяние приводит к великим откровениям, и кто не испытал его, тому
они недоступны». Это письмо Розанов привёл в своей книге
«Литературные изгнанники», вышедшей уже после смерти Страхова и
в значительной степени посвящённой ему.

Однако злоключения Розанова от последствий его брака с Сусловой на
этом не закончились. Уже спустя много лет, когда он
познакомился с Варварой Дмитриевной Бутягиной и собрался на ней
жениться, «Поленька» категорически отказалась дать ему развод. С
Варварой Дмитриевной Розанов прожил долгую и счастливую
жизнь вплоть до самой смерти, имел от неё шестерых детей, но,
однако, так и не смог вступить с ней в законный церковный
брак, а все его дети считались «незаконнорожденными». Этот факт
глубочайшим образом перевернул весь духовный мир Розанова. И
если в первой своей книге «О понимании» (1886 г.) он
обратился к достаточно отвлечённой философской проблематике, то
буквально все его последующие сочинения были посвящены
главному и единственному вопросу: в чём смысл настоящей любви и
брака и не является ли официальное христианство смертельным
врагом того и другого. А свою, вышедшую уже в начале ХХ века,
книгу-исследование «Семейный вопрос в России» считал одним из
главных своих сочинений.

Чтобы добиться возможности вступить в законный брак с В.Д. Бутягиной
он обращался и к министру народного просвещения И.Д.
Делянову, и к обер-прокурору Священного Синода К.П. Победоносцеву,
но безуспешно, а его бессменный ходатай по этому вопросу –
А.Г. Достоевская, консультируясь у личного юриста
Победоносцева, получила ответ, что без «признания вины» самой
Сусловой, расторгнуть их брак не может даже Государь. А Суслова была
неумолима. Умерла же она буквально за несколько месяцев до
смерти самого В.В. Розанова, в 1918 году, но об этом он уже
не узнал.

Любопытно ещё заметить, что, будучи в молодости поклонницей
либеральных и революционных идей, ездившая вместе с Достоевским на
свидание к Герцену на старости лет в 1906 году А.П. Суслова
вступила в крайне правую думскую партию – Союз русского
народа, возглавляемый небезызвестным В.М. Пуришкевичем, а
впоследствии была даже председателем Покровского отделения этой
партии в Севастополе, где жила последние годы.

Аполлинария Суслова имела обыкновение уничтожать все письма,
которые, когда бы то ни было, писала она своему незадачливому
супругу, и особенно он ей. Так что их переписка существует только
в «астральных планах». Но вот цитата из одного из немногих
сохранившихся писем Розанова к Поленьке, в котором он,
доведённый до отчаяния, буквально проклинает её: «Мукой мужа Вы
удовлетворяли Ваше тщеславие, знайте это, помните, Вы вечно
тащили меня в гости и силились собирать у себя гостей,
заводили необыкновенные лампы, и огненного цвета пальто.
Стыдитесь, изорвите этот позор мой, так мучивший меня столько лет.
(…) Вы хотите рядиться в чужие блестящие поступки. Неужели Вы
думаете, что можно что-нибудь сделать, не имея определённой
мысли в науке, только имея книги, перо и чернила. Чернила-то
у Вас есть, которыми бы Вы всё написали, а вот мысли-то для
чернил нет.». Заметим, между прочим, что А.П.Суслова
глубоко интересовалась историей, особенно средневековой Франции, а
кроме того (разумеется, по протекции Ф.М. Достоевского)
напечатала в его журнале «Время» две повести. Её же родная
сестра, Надежда Прокофьевна Суслова, была первой в России
женщиной, получившей степень доктора наук.

В этом же письме Розанов делает окончательный печальный вывод:
«Ничего не поняли в наших отношениях, и прахом пошла наша жизнь.
И теперь, всё ещё питаясь какими-то мечтами, Вы думаете всё
время, что от чего-то спасаете меня, от кого-то оберегаете.
Не сберегли себя, да и меня утопили, а в спасители других
маскируетесь. (…) Жалкая Вы, и ненавижу я Вас за муку свою.
Бог Вас накажет за меня.». ( 1890 г.) Видимо, Бог не наказал,
а может, дал попустительство, как это часто бывало в
отношении Бога, с точки зрения Розанова. На самом-то деле Розанов
по-настоящему любил свою блудливую, неверную, но такую
сексапильную жену да так, что вся история этого загадочного брака
легла в основу его дальнейшего духовного развития. Это стало
особенно ясно после его знакомства с В.Д. Бутягиной.

З. Гиппиус в своих воспоминаниях о Розанове, наверное, лучших из
всего, что было о нём напечатано, приводит слова В.А.
Тернавцева, близкого к их кругу религиозного философа и мыслителя,
который ездил в Крым уговаривать Суслову на предмет развода.
Он говорил, что сам чёрт дёрнул Розанова связаться с этой
женщиной:

«– Дьявол, а не Бог сочетал восемнадцатилетнего мальчишку с
сорокалетней бабой! – возмущался Тернавцев. – Да с какой бабой!
Подумайте! Любовница Достоевского! И того она в своё время
доняла. Это ещё при первой жене его было. Жена умерла, она, было,
думала тут на себе его женить, да уж нет, дудки, он и след
свой замёл. Так она и просидела, Василию Васильевичу на
горе».

Не раз Достоевский говорил о целительной роли страдания. Может быть,
и Розанову тоже нужно было пострадать. Тем более, что не за
горами был великий 1917 год…

2. «Легенда о Великом Инквизиторе»

Мы уже говорили, что первая книга Розанова «О понимании» не нашла
никакого понимания у читателя. Это не каламбур, а объективная
реальность. Как тогда, так и теперь читатель искал в
актуальном размышлении не профессорской философии, подобной
многочисленным трудам Вл. Соловьева, В. Несмелова, Н. Дебольского и
даже Вл. Соловьёва, авторов ряда сочинений, которые
предназначались для курсов, читаемых на кафедрах философии, а не
для откровенного разговора о том, что действительно наболело в
душе. В этом списке имя Вл. Соловьёва стоит, конечно,
особняком, но, в общем-то, не выделяясь из ряда, хотя не такие
сочинения как «Оправдание добра», а главным образом его
небольшие статьи и стихи послужили связующим звеном между
философскими раздумьями Ф.М. Достоевского (часто забывают, что Вл.
Соловьёв был его личным другом) и грядущей эпохой Русского
Возрождения.

По-настоящему всероссийская известность пришла к В.Р. после
публикации его «Легенды о Великом Инквизиторе Ф.М. Достоевского» в
1891 году – сначала в журнале «Русский вестник», а потом –
отдельным изданием. Здесь Розанов поставил все основные
вопросы, которые в дальнейшем, на протяжении нескольких
десятилетий находились в самом центре внимания русской философии и
общественной мысли, но впервые были сформулированы именно на
базисе философского рассмотрения как бы и не философского, а
художественного творчества Достоевского.

В Романе «Братья Карамазовы» в уста Ивана Карамазова, старшего из
братьев, Достоевский вкладывает рассказ-притчу, которую тот в
одном из эпизодов рассказывает брату Алёше. В тексте романа
эта притча называется «Поэмой о Великом Инквизиторе».
«Легендой» её назвал впервые именно Розанов. С той поры такое
переименование стало в истории русской религиозно-философской
мысли естественным. Мы можем спросить себя: называя эту притчу
«поэмой», не хотел ли Достоевский обратиться к «поэме»
Гоголя «Мёртвые души», чтобы противопоставить «мёртвым душам»
живую душу Христа? Может быть, и так. Но Розанов, несомненно,
имел в виду то, что эта притча имеет почти что евангельское
звучание. Он считал её квинтэссенцией творчества
Достоевского и, выражаясь современным языком, «текстом», наиболее
адекватным для понимания сущности происходящих в обществе
процессов. С этого времени «Легенду» примерно так и стали
рассматривать самые выдающиеся русские мыслители: Н.Бердяев, Д.
Мережковский, Ф. Степун, С. Франк, В. Эрн и другие.

Дело в том, что основной вопрос «Легенды» – это вопрос об
ограниченности человеческого разума и об ограниченности любого
разумного истолкования веры применительно к социальной
действительности. Розанов так и пишет об этом: «Как бы ни была упорна
работа мысли, она никогда не покроет всей действительности,
будет отвечать мнимому человеку, а не действительному. В
человеке скрыт акт творчества, и он-то именно привнёс в него
жизнь, наградил его страданиями и радостями, ни понять, ни
переделать которых не дано разуму».

С учётом опыта последовавшей октябрьской революции 1917 года эту
мысль стали трактовать как предостережение Достоевского о так
называемых «социализме» и «социалистической идеологии».
Действительно, этих мотивов отрицать здесь нельзя. Социалисты, к
числу которых принадлежал и сам Достоевский в молодости
(кружок петрашевцев), стремились, по крайней мере в ХIХ веке,
создать определённую социальную утопию ( в учении Маркса
названную «научным социализмом»), в которой общество было бы
организовано на основах разумности и справедливости в результате
классовой борьбы. Но Розанов, и мы вместе с ним, полагал,
что вопрос стоит гораздо серьёзнее.

Кто, как не Христос стремился обустроить мир «по правде»? А значит –
кому, как не ему, и предъявить упрёки в том, что всё
оказалось не так? Следовательно (об этом, впрочем, говорилось уже
не раз), социализм каким-то загадочным образом напрямую
соединён с христианством. Ещё больше убеждает нас в этом очень
важная мысль «Легенды», которую Розанов формулирует как идею
о «о неустроимости природы человеческой рационально».

Великий Инквизитор говорит Христу: «Клянусь, человек слабее и ниже
создан, чем Ты о нём думал!.. Столь уважая его, Ты поступил,
как бы перестав ему сострадать, потому что слишком много от
него потребовал, и это кто же? Тот, Который возлюбил его
более Самого Себя! Уважая его менее, менее бы от него и
потребовал, а это было бы ближе к любви, ибо легче была бы ноша
его». То есть Христос неверно оценил человека – творение
Бога-Отца и Его Самого, и Святого Духа, – значит, Христос
«ошибся»? А вместе с ним и вся Святая Троица?

Самый поверхностный взгляд на такую постановку вопроса показывает
нам, что «ошибиться» по-настоящему мог только Великий
Инквизитор – иначе Бог не всемогущ! Но если Великий Инквизитор
ошибся, и Христос на самом деле всё-таки оценивает человека
адекватно акту творения, то почему тот отпускает Христа,
пленённого в узилище? И почему Христос молчаливо целует его, то есть
прощает.

Вспомним сюжет, изложенный в канонических Евангелиях: «инквизиторы»
времён жизни и смерти Христа вовсе не отпустили «Царя
Иудейского», а жестоко казнили его. Да и он их как будто бы не
целовал. Значит ли это, что Великий Инквизитор всё же лучше
евангельских «евреев»? Как нам думается, по мысли Розанова,
этот вопрос и находится в центре «Легенды». Видимо, человек
создан «не слабее и ниже», чем якобы думал Христос по словам
Инквизитора, а всё-таки вровень божественному порыву – акту
творящего созидания. Это подтверждается ещё одной мыслью
Достоевского из повести «Записки из подполья»: «… не существует
ли и в самом деле нечто такое, что почти всякому человеку
дороже самых лучших его выгод, или (чтоб уж логики не нарушать)
есть одна такая самая выгодная выгода (…), которая главнее
и выгоднее всех других выгод и для которой человек, если
понадобится, готов против всех законов пойти, то есть против
рассудка, чести, покоя, благоденствия, – одним словом, против
всех этих прекрасных и полезных вещей, лишь бы только
достигнуть этой первоначальной, самой выгодной выгоды, которая ему
дороже всего». И Достоевский заключает: «Человеку надо
одного только – самостоятельного хотенья, чего бы эта
самостоятельность ни стоила и к чему бы ни привела». Такая
«самостоятельность» – это и есть синоним творческой воли человеческой
личности. А между тем, ведь это по существу прямая аналогия
учениям самых крайних революционеров – особенно анархистов. И, может, не
случайно Достоевский лишь не намного моложе М.А. Бакунина?

В другой статье («Старое и новое», 1891 г.) Розанов продолжает
развивать ту же идею: «… для счастья самого человечества ему было
бы лучше навсегда забыть о том, что оно может, а тем более
должно жить только для своего счастья». И дальше: «Цель
может быть избрана, может быть придумана, но лишь для ранее
нашего того, что само придумано и существует искусственно.
Напротив, что идейного к нему отношения уже лежало в природе, то
мы можем только познавать, и, что касается до целей, –
открыть его назначение. Таков и человек». (Там же). Поэтому
задачу человека в этом мире Розанов формулирует как: открыть
назначение человеческого общества, а не придумывать его. Это
подходит в равной мере и к «задачам» христианства и к задачам
«социализма». Судьба не придумывается. Она задана
изначально, её нужно только постигнуть. А для этого надо понять себя –
и понять судьбу человечества, её истоки, её смысл. Это долг
и служение, а не забава и не прихоть безответственной
мысли.

Великий Инквизитор под пером Розанова – это не антипод Христа, а как
бы его помощник, но лишь немного «не дотягивающий» до
подлинного понимания миссии Искупителя. Мысль эта очень
непростая, а в работах поздних советских и постсоветских
исследователей приобрётшая, на наш взгляд, ложное толкование. Однако она
очень важна, по крайней мере, для правильного понимания
дальнейшей философской эволюции Розанова. А вообще говоря, – и
для правильного понимания истоков и последствий русской
революции.

Мережковский называл В.Р. (когда они ещё были друзьями) «русским
Ницше». Авторитет Ницше в то время в русской философии был
колоссальным. Дело в том, что В.Р., несмотря на своё как бы
«христианство», духовно всё время противостоял ему. Читаем его
важную статью «О браке». Чудо рождения человека церковь, по
мысли Розанова, не приемлет как таковое и само по себе:
«Физиологически, конечно, все дети одинаково произошли и их
нельзя делить на законных и незаконных; но как физиология с
богословием не совпадают, и первое вторую – не учит, то, с вашей
точки зрения, и по преданиям ваших учителей (имеется в виду
заповедь Иисуса Христа по Евангельскому преданию. – Г.М. )
вы одних рождённых объявляете – законными, других –
внезаконными. Но если есть незаконнорождённые, должны быть и
незаконноумершие, иначе нарушается гармония между жизнью и смертью.

Акт рождения человека не благословляется церковью (в отличие от
новых яхт и мерседесов, которые благословляет РПЦ, – Г.М.).
Только очистительная молитва над роженицею смывает, очищает грех
появления человека на земле». Церковь, по мысли Розанова,
(равно как и теперь – Г.М.) далека от того, чтобы
благословить сам факт рождения. Роженицу только «омывают», как бы
смывая с неё будто бы имеющийся в наличии грех.

«Не благословить человека в момент рождения, то есть как бы
рождающего и рождённого, значит и самое его бытие не благословить,»
– заключает Розанов.

Такие мысли, видимо, пришли ему в голову после того, как он
окончательно расстался с «Суслихой», поскольку он её никогда больше
не видел с 1886 года. Но её двусмысленный и тревожащий образ
продолжал волновать его при том, что новый брак с В.Д.
вызывал, как уже было сказано, постоянные сложности с
официальной точки зрения. Поиски ответов на все эти тревожащие вопросы
в христианстве, и особенно в православии, положительных
результатов не дали. Всё больше и больше В.Розанов отходит от
православного вероучения. А уже через несколько лет многие из
выводов, сделанных в «Легенде» в своих размышлениях, он
меняет на противоположные.

Сомнения в актуальной религиозной сущности христианства возникли у
В.Р. с как бы простого для обывателя вопроса. Но не простого
с точки зрения теософии и богоискательства. Если Христос был
Богом, то «почему же он был распят? – Распятие не из чего
не вытекало. Он ожидал и требовал счесть себя Богом: но это
до того противоречило учению всего еврейского народа, Моисею,
пророкам, – всему, всему, – что они никоим образом не могли
на это сказать «да». Это так же как если бы для нас
«появился второй Христос», «с судом над живыми и мёртвыми»».
(«Апокалипсис нашего времени»).

Несогласие Розанова с официальным православием пошло дальше: почему
«богатые монастыри», богатые священнослужители – могут
существовать в рамках официального православия, тогда как Христос
учил, что легче верблюду пройти через игольное ушко, чем
богатому войти в Царствие Небесное. У него есть мысли,
откровенно вызывающего характера: «Х р и с т о с п р е т в о р и л
п о-н о в о м у ч е л о в е к а… в о з м у т и в ш и сь с о
т в о р е н и ем о т ц а с в о е г о.

Это-то и есть ноумен Евангелия. И зачем пришёл на землю Христос».
(Там же). Под словом «ноумен» Розанов понимал также, как И.
Кант, метафизическую сущность, или, как сказал бы Фрейд, некое
«бессознательное начало». Иначе говоря, люди христовы были
как бы «не от мира сего», а «мир сей» во зле лежит. Это
очередная вариация на темы учения гностиков, и особенно
Маркиона, о том, что Христос и так называемый Бог-Отец (Иегова) –
противоположные сущности. Эта мысль будет подробнее освещена
ниже. К этому времени, то есть к 1890-х годов, он уже успел
побороться и с христианством, и с социализмом.

У Достоевского в «Братьях Карамазовых» старец Зосима говорит:
«Многое на земле от нас скрыто, но взамен того даровано нам тайное
сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным, с
миром горним и высоким, да и корни наших мыслей и чувств не
здесь, а в мирах иных. Вот почему и сущности вещей нельзя
постичь на земле. Бог взял семена из миров иных и посеял на сей
земле и взрастил сад Свой, и взошло всё, что могло взойти, но
взращённое живёт и живо лишь чувством соприкосновения своего
с таинственным миром иным; если ослабевает или уничтожается
в тебе сие чувство, то умирает и взращённое в тебе. Тогда
станешь к жизни равнодушен и даже возненавидишь её». Эта
мысль и для Достоевского и для В.Р. того времени была необычайно
важна. Ф.М. рассматривал её как источник для
совершенствования земной жизни, как бы освещённой потусторонним светом, а
Розанов в те годы с ним был солидарен, потому что он тогда
резко отрицательно относился к современной ему
действительности.

Наше общество, идущее вперёд без преданий, недоразвившееся ни до
какой религии, ни до какого долга и, однако, думающее, что оно
переросло уже всякую религию, и всякий долг, широкое лишь
вследствие внутренней расслабленности, – в основных чертах
верно, хотя и слишком жестоко, символизировано в этом лице
(Фёдора Павловича Карамазова – Г.М.). Вскрыта главная его черта,
отсутствие внутренней сдерживающей нормы, и, как следствие
этого, – обнажённая похоть на всё, с наглой усмешкой в ответ
каждому, кто встал бы перед ним с укором». ( «Легенда…»).

Интересно сопоставить этот образ, допустим, с фигурой Каренина, мужа
знаменитой толстовской Анны. Где же тут «расхлябанность»,
«расслабленность» и т.п.? Л. Толстой видел социальное зло как
раз в авторитарной и деспотической структуре официальной
власти, а Достоевский и Розанов – совершенно в другом. А,
может, это просто две стороны одной медали?

Могучий поток бессознательной (для нас) и неосознаваемой
(осознаваемой лишь частично и задним числом) энергии льётся сквозь нас
и помимо нас, реализуясь только в наших чувствах и
представлениях. Так учил Шопенгауэр. Что делать с этим потоком?
Отстраниться от него или устремиться вместе с ним в неизвестное,
насколько это нам по силам? А это уже Ф.Ницше, – друг-враг
Шопенгауэра. К чему это влечение, этот «дух музыки»,
рождающий трагедию, которая призвана очистить нас «страхом» и
«состраданием»?

Розанов, как и люди его поколения, которое он определяет как
родившихся в 1858-68 годах (а мы добавим и тех, кто родился в 70-х
– 80-х, хотя и с оговоркой. Нам со стороны прошедших лет
виднее, чем Розанову. –Г.М.) считает, что они должны были
отказаться от наследства «шестидесятников», тогдашних
реформаторов во главе с Александром II (Опять – какая параллель: сто
лет прошло, – пластинка вертится по новому кругу. – Г.М.), от
аргументов в пользу общественного прогресса, житейского
успеха и счастья в личной жизни. Зато перед ними открылись
невиданные горизонты духовного возрождения, которое основывалось
на принципиальном неприятии «ценностей рыночной экономики» и
капиталистического прогресса. А здесь рядом почти
ровесники: сам Розанов и Г.В. Плеханов, Мережковский, Горький и
Ленин, А. Блок и И. Сталин… Ясно было одно: этому поколению было
суждено перевернуть Россию. Так и случилось.

(Окончание следует)