Жизнь как есть

Евгений Лукин. На палачах крови нет. Типы и нравы Ленинградского НКВД. Сборник документальных очерков и статей. Издание второе, дополненное. Санкт-Петербург, 2022.

© Лукин Е.В., текст. 2022

Яшка Ржавский, полуграмотный конторщик с Харьковского писчебумажного склада князя Паскевича, то и дело высказывал недовольство существующим строем: «в начале августа 1916 года на фронте я очутился в 137 Нежинском полку в качестве рядового. Условия службы были наипрескверные, ибо полк был переполнен реакционным офицерством, как генерал Дроздовский и другие, и в полку царила ужасная национальная ненависть, и нередко приходилось выслушивать проповеди попов и других лиц в патриотической форме о том, что евреи продают Россию» [1]. Это – правда.

Чекист Яков Ржавский. Фотография 1920-х годов.

А у знаменитого генерала Михаила Гордеевича Дроздовского, погибшего потом на гражданской войне, была своя правда. Смотрел он на горлопанящего полкового комитетчика Ржавского, призывающего солдат бросить окопы, трусливо бежать с фронта и, верно, думал: «Как счастливы те люди, которые не знают патриотизма, которые никогда не знали ни национальной гордости, ни национальной чести... прежде всего я люблю свою Родину и хотел бы ее величия. Ее унижение – унижение для меня, над этими чувствами я не властен». Вот две правды: какая из них правдивей?

Генерал Белой армии Михаил Дроздовский. Фотография 1910-х годов.

Как ведь было: приезжал комиссар Марголин в тамбовскую деревеньку, выстраивал перепуганных крестьян и орал, потрясая наганом: «Я вам, мерзавцам, принес смерть»! Выгребали продармейцы зерно подчистую, а за прятку пороли зверски – до убиения. Никак не уразумевали темные людишки, что не просто так, а во имя всеобщего счастья и свободы хлеб у них отбирают, в гроб их загоняют, детишек по миру пускают. На 1921 год разверстку наверху тамбовцам так расцифирили, что в округе и амбарные мыши должны были с голоду передохнуть. Ну и вспыхнул в дремучих кирсановских лесах мятеж: его возглавил бывший начальник уездной милиции – легендарный атаман Александр Антонов. Москва не на шутку струхнула: послала в Тамбов пламенного революционера Антонова-Овсеенко, сильно пострадавшего при царе – целых одиннадцать суток под арестом находился за отказ присягнуть на верность Отечеству: не люблю, мол, военщину. Зато теперь, придя к власти, сей пацифист в этой самой военщине души не чаял – вместе с Тухачевским приказ N 171 издал: расстреливать! расстреливать! расстреливать!    

Полилась русская кровушка рекой. Яшка Ржавский добровольно комендантом Кирсановского политбюро Тамбовской губчека заделался: заложников к стенке ставить – дивья! Это не открытый бой под Кременчугом, где ему, дивизионному комиссару 60 стрелковой дивизии, нужно было от ответной деникинской пули увертываться. Повальные расстрелы ошеломили кирсановцев – они тут же заусердствовали в поисках оружия и взбунтовавшихся сородичей. А вскоре и неуловимого Александра Антонова вдвоем с братом обложили в глухом сельце Шибряй: два часа стойко, по-хаджимуратовски оборонялся атаман, два часа метался, как затравленный зверь, в огненном кольце, но живым не дался – пал у мельничной запруды от меткого выстрела агента-боевика.    

После Антоновской эпопеи прибыл Яшка в златоглавую столицу – жутко недоволен был, дулся на весь белый свет: шуранули его с прежнего места за натравку сослуживцев друг на дружку. Думал: пошлют куда-нибудь в Тмутаракань – век не выберешься оттуда.   На Лубянке дел невпроворот: чуть не каждый советский чинуша, пользуясь случаем, брал взятки и становился тайным пайщиком нэпмана. Неподкупный Дзержинский требовал положить этому конец: «на почве товарного голода НЭП, особенно в Москве, приобрел характер ничем не прикрытой, для всех бросающейся в глаза спекуляции, обогащения и наглости».

И то правда: заместитель наркома финансов РСФСР и попутно член Президиума Высшего совета народного хозяйства тов. Краснощеков опредседателил, к примеру, Промышленный банк СССР и перво-наперво кредитовал 35 тысяч золотых рублей родному братцу Якову, а также снабдил его сведениями насчет колебаний валютного курса на бирже: играть – так играть с козырями! Выручку спекулянт и замнаркома по-братски делили.    

А парафиновые дельцы Ривош, Хайкин и Ясный? Многажды по баснословным ценам перепродавали дефицитный парафин, покуда в наркомате внешней торговли почесывали в затылках: кому бы сбагрить невесть зачем присланный из-за границы товар?    

Так что начальник Экономического управления ГПУ Зиновий Кацнельсон едва успевал крутиться-вертеться и дюже нуждался в толковых работниках. А тут товарищ, обстрелянный в схватках с тамбовскими бандитами... И остался Яшка в Москве. 

Чекист Зиновий Кацнельсон. Фотография 1920-х годов.

Поначалу приглядывался, что да как. Был прост, грубоват, справедлив, отчаян: этакий Робин Гуд из местечка Богуслав Киевской губернии. Потом приоткрылся: «по своим личным качествам он карьерист, беспринципен, угодлив, всегда разыгрывал из себя “рубаху парня”, подыгрываясь под “демократа”, в то время когда из кожи лез в люди» [2].     Ну а люди, как представлял себе пообтершийся в столичных кругах Яшка-демократ, должны и жить по-людски, не в какой-нибудь задрипанной коммуналке. Облюбовал на Мясницкой чудесную квартирку, выселил оттуда очкастых студентов, побелку-поклейку за казенный счет произвел и княжескую мебель выписал из Ленинградского дворцового фонда. Никого не убоялся, потому как знал: кацнельсоновский заместитель Миронов в обиду не даст.    

Лев Григорьевич еще тем прохвостом был. Про себя рассказывал: «в партию я вступил в 1918 г. по карьеристским и шкурническим побуждениям, так как другого пути выбиться в люди в первые годы революции я не видел. Октябрьскую революцию я встретил враждебно, ибо к этому времени уже был достаточно политически сформировавшимся человеком, состоя до этого в партии “Бунд”. Развернувшиеся политические события показали мне, что только примазавшись к коммунистической партии я смогу завоевать прочные жизненные позиции, связанные с личным благополучием и карьерой» [3]. В общем, один и другой – два сапога пара.     

Выяснилось, что племянник Ржавского подписался под троцкистской «Платформой тринадцати». Исключенный из партии, приехал в Москву хлопотать о восстановлении и заночевал у дяди. Наутро дядя чин по чину доложил Миронову о родственнике, который «имеет несчастье говорить то, что он думает». Лев Григорьевич присоветовал найти убогому другое жилье и держать язык за зубами: узнают окружь – выпрут с работы за милую душу.  Чего так пекся о подчиненном начальник, всячески оберегал от разборок? Ну не за одну же собачью преданность пристроил его в заместители к страшному матерщиннику и психопату Арону Молочникову, руководившему экономическим отделом Ленинградского УНКВД?

Разгадка, думаю, проста. В ту пору многие сталинские опричники имели за кордоном скрытный уголок – на случай непредвиденного поворота судьбы. Яков Петерс, выпихивая из страны британского разведчика Локкарта, незаметно подсовывал ему записочку для своей жены-англичанки. Мастер заплечных дел Шапиро-Дайховский в часы досуга тосковал по отцу, вдыхавшему воздух туманного Альбиона. Пронырливый Изя Чоклин тайком встречался с американкой, привозившей весточки от тамошней родни. И светили иезуиту Мигберту родные огоньки с того берега Атлантического океана.    

Старший брат Ржавского был завзятым бундовцем: еще в 1906 году бежал из сибирской ссылки, колумбствовал в Новом Свете, а когда крейсер «Аврора» холостой выстрел произвел, примчал назад жизнь свою заново обустраивать. То ли большевики его плохо встретили, то ли перекрасившиеся бундовцы, но вскоре вышла у него несогласка с Советской властью и, несолоно хлебавши, убрался он восвояси.    

Видать, Лев Григорьевич не забывал давнишнего соратника по Всеобщему еврейскому рабочему союзу, раз попечительствовал над младшим Ржавским. А тот и рад стараться. Порою летели через моря-океаны от молодой супружницы нашего героя письма по нью-йоркскому адресу: N.J.S. 530 W.st. 163. А ведь знала чекистка, что ей строго-настрого запрещено переписываться с зарубежьем в силу секретности службы. Но для тогдашних власть имущих закон не был писан. Зато каждый патриот России, мало-мальски известный на Западе, злобное подозрение вызывал...          

Молодой рудознатец Георгиев занялся изобретательством после поражения русской армии под Порт-Артуром: сделалось ему обидно за державу. Однако придуманную им механическую дистанционную трубку для снарядов, а проще говоря, запал новой конструкции царские сановники встретили с прохладцей: он запантетовал изобретение в Лондоне. Мировая печать заговорила о нем как восходящей звезде артиллерийского дела. Американский полковник Гибсон зазывал талантливого инженера:    

– Мистер Георгиев, в США условия превосходны, лаборатории отличными приборами оборудованы, ваша звезда там в полную силу засверкает.    

Тут же французский и британский атташе вьются как мухи, тоже блага заграничные сулят. Но особливо назойливыми германцы оказались: спроворили где-то воздушный шар, прилетели в заснеженную Пермь – на трубку ту полюбоваться. Так и сяк вертят ее в руках, приговаривают:    

– Наша крупповская модель, пожалуй, хуже будет.    

Попросили цену назначить. Павел Константинович усмехнулся:

– Не продается!..    

После гражданской войны решил Георгиев вернуться к изобретательству. Не тут-то было: переквалифицировавшийся в главного кадровика ВСНХ Кацнельсон зыркнул на него, острым чекистским носиком повел, определил: политически неблагонадежен. «Да, я белогвардеец, но честный белогвардеец!» – вспылил Павел Константинович. И зазвездил правду-матку в глаза:     

– Слыхал я, что не то Краснощеков, не то Кривощеков, у коего настоящая фамилия Токольсон, по всему миру разыскивается американской полицией как бандит, прославившийся лихими налетами на заокеанские экспрессы. В Советской же России, сказывают, этот господин сначала разбойничал на посту красного губернатора Дальневосточного края, а потом – в Высшем совете народного хозяйства. Творил разор безнаказанно благодаря таким как Кацнельсон.    

Понятно: за эту филиппику Георгиев чуть под суд не угодил. Наконец, в 1926 году кто-то вспомнил про мытарствующего изобретателя: был он зачислен в Ленинградское секретное конструкторское бюро по запальным устройствам. Спустя несколько лет испытательную стрельбу устроили – проверяли, как действует георгиевская трубка в боевых условиях. Сам Киров приехал на Ржевский полигон, поглядел в подзорную трубу и сказал с мужицкой прямотой: «Нечего лизать жопы иностранцев, вот вам отечественное изобретение, которое нужно ввести в жизнь» [4]. И зазолотился на груди старого инженера орден Ленина.

Нарком Иван Павлуноский. Фотография 1930-х годов.

На беду нарком тяжелой промышленности Павлуновский – тот самый, расстрелявший в 1918 году вместе с солдатом революции Матвеевым мятежных матросов на Кронштадтских фортах – зело возлюбил орденоносца. Как-то вызвал к себе в первопрестольную, поручил выдумать такой морской снаряд, какой бы ввинчивался как штопор в корабельный борт даже под малым углом. Георгиев отнекивался, поелику считал себя специалистом по запалам, но не снарядам. Да толку! – переубедить всезнающего наркома был не в силах. Забессонничал у рабочего стола, заколдовал над чертежами, а завистники за спиной перешептываются, «знахарем» обзывают, подпакостить норовят. И добились своего: однажды предстал пред светлыми очами изобретателя Яшка Ржавский. С подручным Дмитрием Фигуром скрупулезно исчислил он миллионные затраты на чудо-трубку, на морской снаряд и окрестил Георгиева вредителем, считая: раз американцы и немцы отказались от услуг инженера, то Советы чем хуже?    

Вот сидит бедняга на нарах, день и ночь мается, при свете тусклой тюремной лампочки пишет наркому оборонной промышленности Кагановичу послания. Не жалуется на свою судьбу, но умоляет: «хочу просить у Вас особой милости ознакомиться с моими оборонными работами». А напридумано, надо сказать, много чего было за три десятка лет, да руками еще не сделано, не сотворено. Спешил Георгиев, опасался, что не поспеет державу как следует укрепить: война, виделось, не за горами... Да так и помер на казенной больничной койке, не дождавшись наркомовской милости: чихал Каганович с колокольни Ивана Великого на сии Георгиевские эпистолы!    

Впрочем, арест очередного русского левши был лишь эпизодом в богатой биографии Яшки-демократа. По его приказу томились в темнице конструкторы с Кировского завода, умельцы с Орудийного, инженеры с Судостроительного, мастера с Ижорского: разве можно доверять оборонку тем, кто на крест православный молится, царя-мученика тайком поминает, Россию подъяремную жалеет? Какое дело Яшке, что любой из них – неповторимый самоцвет в россыпи отеческих талантов: перебирать не переберешь, сказывать не перескажешь. Подобно Кащею, сторожил он эту невскую сокровищницу и трясся: смерть самого неизвестно где и в чем заключалась – кто отыщет?    

Нашелся один сталинский молодец – Мирон Мигберт. Заковал подлеца, допросил крепко, а протокол допроса и прочие документы запечатал в секретный пакет и собственноручно надписал: «вскрыть только с санкции начальника УНКВД ЛО Заковского». Как на дно морское опустил.    

Но давно сгинул в каменных дебрях Лубянки кровожадный Заковский-Штубис, давно сорвана облатка с потайных бумаг: прочтем.    

«В один из ненастных дней со стороны погоды, – сообщал прокурору Волголага НКВД бригадир Харитонов, – одно из моих звеньев окончило выемку плотов из Волги и попросило у меня 8 оставшихся минут погреться у костра. Я им разрешил. Это было в начале октября 1936 года, люди работали по пояс в воде без сапог и рукавиц. Вдруг появился на ряжах Молочников и с пеной у рта стал кричать на ребят, сушившихся у костра: “Вы, что, негодяи, сидите?” И употреблял мат. Увидев разъяренного начальника, люди встали в испуге и начали расходиться, а один заключенный по фамилии Рыжев замедлил со вставанием. Тогда Молочников выхватил огнестрельное оружие в виде браунинга и выстрелил в него два раза, а всю бригаду лишил премиального вознаграждения, хотя норма в этот день была выполнена на 147 процентов». [5].    

Издалека, как видно, начал раскрутку дела Мигберт – сперва Яшкиного задушевного приятеля притянул: тот одно время после Ленинградского УНКВД зверствовал в Угличском концлагере, а напоследок управлял при Кагановиче трестом в оборонной промышленности. Изобличенный харитоновской жалобой и прочими многочисленными свидетельствами, Арон-солдат, как кликали за глаза Молочникова, быстренько «раскололся». По его словам, шибко вредительствовали они с Яшкой в Питере: вместо того, чтобы беспощадно бороться с политически неблагонадежными элементами, укрывали таковых от карающего меча НКВД.    

К этой несусветной околесице Лев Григорьевич Миронов присоединился: Бог весть чего нарассказал и про несчастного племянника, свихнувшегося на мировой революции, и про Яшкиного брата, буржуйски прогуливавшегося по Манхеттену, и про самого Яшку.    

Ай да Мигберт! Уж как хотел наш герой в люди выбиться, до власти большой дорваться, вот и потрафил ему – записал в одну заговорщицкую организацию с сильными мира сего: Рыковым, Бухариным, Ягодой, Тухачевским, Антоновым-Овсеенко... И поехал опасный государственный преступник на Левашовскую пустошь – туда, где косточки им загубленных умельцев и мастеровых тлели.    

«Яшка-демократ»:

1. Автобиография, датированная 10.04.1924 г. (архивное личное дело Ржавского Я. П. № 1342).    

2. Показания Миронова Л. Г. от 10.07.1937 г. (следственное дело на Ржавского Я. П. и Молочникова А. Л. № 24899).    

3. Показания Миронова Л. Г. от 29.06.1937 г. (там же).    

4. Заявление Галацана А. от 13.02.1939 г. (архивное следственное дело на Георгиева П. К. № 23796).    

5. Заявление Харитонова Г. В. (архивное следственное дело на Ржавского Я. П. и Молочникова А. Л. № 24899).