Литературная критика

"Apologia chrisostorum" (На правах пре-текста)

Платежник - милый лицедей, твой такелаж себя угробил, твоих таинственных затей писец горбатился
надбровий. Tебя тулил замком ненастья, слабал в запястях бук налипый, хлебяжей страстью, судным
мясом - в треножник ката челобитный. И клювист рыклин - цок затемья, пернатпернат, зобаст и выел,
традымным Каком, залихватом, туда, где голубя oblivion. Я ноль несомый им таранил, я девью муторной сомлел, соснел в акациях,
напялил- себе на член. А кто не член? Кто не сопел атоллом липким, кто не изжил в себе вина, кто викинга рябой усмешкой, рубился да. Не
губы тут тягучей мавой, долбежкой хворой дедмороз лебяжей хваткой, мысть просяткой, тропинкой лягвой: тупоглос.
ВестИ, меж этих тем, свою topic, становится чем вертче, тем весче, тем непуганней и (паче чаяния) неожиданней будет зыркоглазый реверанс
Читателя. Соучастник нашего коллективно-инспекционного гробоманства, нашей пупырчатой выпивохи-клавиши (уже не
ручки - годы не те),
явится во первых словах... В сибильем дагерротипе захожего лагерквиста, истового кукольника и млечного карлика. Вымолить право на свой
дискурс у пушисточубой бляди-Истории, вещь не самопонятная. Монолитный пуск запотевшего патоанализа уже стучится хромым каликой в
наши перепончатые. Прекраснокрылая полиграфия

19-20 го выпуска
тель-авивского (одним словом слалом) журнала Зеркала много пригОжей, исходных коллег, скажем, иz Митиного, или, поМестопечатного
(каждому по серьге). Да и канифоль приказчичьей комнаты здесь многомерней: дело не граничится ни одним лишь энтузиастым
Обскурантивири Шептулиным, ни одним изощренным тайнодейцем Волчеком, здесь у нас обложечной чередующей прописью гравируем
цельный стопроцентный ряд старух-проценЩиц: здесь тебе и мавр верликийский - Министерство Науки, Культуры и Спорта Израиля, здесь
тебе и марципан броминный с тминным изломом - Муниципалитет Тель-Авива - Яффо, здесь и зажиточный сосед (иz выпивох) загадочный
для русского уха Мифаль Ха Паис (по сути Государственная Мразная Лотерея), здесь, разумеемо, и всегдашний какиш-на-взводе - Центр
Абсорбции Репатриантов - деятелей Искусств. Короче, - лепота. Куда ни прошмыгнет зрачок, взыскующий точечных довольствий уда, туда не
изъедет елдак Очевидности. Лично мне, нет ничего такого в описывании сиюследоемого трактофила. Странный посвист
нездешних мух чудится мне во всклочениях этих даренных страниц, тамость, где Даррел-старший меняем насупротив пыжа Давенпорта и
Боулза. Ангинного жития ангелоидного Кроули вы не сможете узрить в здешних прожженых палестинах. Здесь бытуют свои гомункулы.
Последний номер, листаемый автором сих бравад в данную секунду, амебийно открывается пушистым очкаристым кудрявцем, под чьей
физией подписано "михаил гронас". Букворяд, впрочем, заглавный, а не так, как у меня. Но, и то хорошо. Из неивритского сопутствия узнаем,
что автор - филолог. Графиня была девочкой, ее хлясти.... Декларируемый целанизм вязло тонет в сургутной омонимичности буквально
каждого сострочия, жалобно тявчит из мнимых подстраничных подворотен. Не знаю, кого как, а меня - воротит, - это если прет в безносую
гортанную(?) лимфорифму:

тень 
облаков на стене 
дома напротив 
не 
неприятна мне 
а напротив - 
приятна

О Доме напротив пел в далеком восемьдесят восьмом покойный Виктор Цой.
О других гранулированных гроно-стихах живет супкий коленкор подобной кожи, тот же омонимизм ти-целана:

это 
павел клевер 
делит 
падаль от плевел 
стелит 
ковер 
под ногами

Да, автор и не скрывается: сам (признак предмета, краткое прилагательное) дикообраз, везде говорит:

(Целан) 
Двобраз.

Пусть твой глаз станет в комнате свечкой, 
взгляд фитилем, 
пусть я буду достаточно слепчий, 
чтоб его поджечь.

ВпрочеМ, порою, все вовсе не так скучно, порой, оно весьма "как бы" задорно:

все ерунда, безмногий. 
погляди, 
как весело и живо 
в груди стреляют и палят какие-то отряды 
сколько кругом отрады 
что не лживо, 
то прыгает и бегает и катИт 
везде возня, работа, 
забвение цепей... 

Между тем, на ту же тему, можно, IMHO, много лучше. Например, вот так, как это делал в своё время Алексей Ушаков, русский поэт и гениолог:

МЕРТВЫЙ КЛЕН В СТАРОМ ТОЛМАЧЕВСКОМ ПЕРЕУЛКЕ

Вороны на ветвях, и воробьи в коленях,
И колокольный бой.
Как сладко жить без глаз, без боли и без денег,
Вращая головой!

Как здорово торчать, скрипя сухой лопаткой,
И жалостно глядеть,
Как хмурая толпа бредет в чертожек шаткий,
Раскрашенный на треть.

Не грех озорничать - пускать скворцов из дупел,
Чтоб встречных била дрожь!
Кругом такой галдеж, а я глаза потупил -
И что с меня возьмешь?

Как весело друзей цеплять за телогрейки,
И плакать в три ручья
Весной, когда не ждешь и ломаной копейки
Из клюва воробья.

И так из года в год: трясти снежок на санки,
Кивать бродячим псам
И жить, не умирать, корявые фаланги
Воздевши к небесам.

© Алексей Ушаков    Февраль 1978

Замечательный, податливо-подпольный питерец Василий Филиппов, радует, как всегда, безошибочными и вольготными интонациями
Вздуха:

Ночью 
Зренье блуждает в плаще 
Среди неживых вещей 
Тихо несется бомбардировщик-комар 
Чтобы высосать кровь 
Из простуженных нар

Псой Короленко, скучен всегда, но особенно безобразен он, буде преподанный не в Звуке, а на Бумаге. Да еще прозой. Да еще надо читать. Да как же вам не стыдно? Хотя, нет, его концептуальная композиция "Буратино - был тупой как дрова, тупой как дрова, тупой как дрова, тупой как ддрова, тупой как ддрова. Вжик-вжик - Мужжик!!" (цитирую по полу-атрофированной памяти) навсегда с нами. Это - Ценность Первого порядка.

Самый интересный Казус этого выпуска, несомненно, принадлежит цфатистой Фигуре Дмитрия Гденича. Дело в том, что упомянутый автор собой красует тот редкий тип синтагматического (в смысле не учащенного) жизнетекстуального облика, где немного открыто стороннему глазу. Прибывший ниоткуда ("с Урала"), бытущий "нигде" (в странно-северном древнем Цфате, где кроме "зикней Ц" мало кем разгуляешься на протиру), он составляет на редкость небанальные вещи словесных художеств, формирует (вместе с букероносным Гольдштейном) фирменную когорту "Зеркала", его козырной замес, с которым совсем нестыдно казаться промеж прочих речистых печатных. Гденич умеет Писать. Оттого, вдвойне обидно, что сей персонаж предпочитает блюсти вердикт клинико-раздвоенной личности, где в одной ипостаси он предстает как болезный и "непробивной" урюк, не способный зарельефить собственное пенетрирование в признанно-значимые художественные феномены Дня сегодняшнего (речь шла о Пепперштейне и Волчеке). Вот что он пишет в "заметках" (не ясно, интенировавшихся ли к печати им самим, или же отправленных "туда" заботливой редакторской рукой) :

"По поводу «Мифогенной любви каст» - почему она мне так не понравилась. Дело не в каких-то интеллектуальных конструкциях, которые не так дешифруют мир, как бы мне хотелось..."

Или, о другом:

Вот, могу высказать впечатление от «93» Волчека, я ее как раз купил в Тель-Авиве. Насчет смысла всего этого - я не знаю...

Надо сказать, что в "бумажном" варианте (в отличие от сетевого) названия важный восклицательный знак досадно упущен... Ну, а коль скоро, "смысла не знаю..." - за каким же х. публично браться размышлять?Все это особенно жалко, ибо, как уже было сказано, Гденич умеет Писать. Так, как мало кто.

Он наблюдал за урсуланами и видел в них разницу: за Гвена с лихвой пожили его изратичи, а разрешать жизнь досталось ему - он, кажется, все мог перетерпеть до смерти и не отвлечься; у них с Шельминой Стражни имелись идейные расхождения, но не подходы к натуре, эти двое могли составлять ячейку, и у езевеца была к нему неотчетливая тяга, какую питают к сверстникам. Зато Делур и Ах'Охтли пропадали, как масса в эшелоне на восточные территории, - сначала беспрестанно на что-то надеялись и голодали свирепо и разговорчиво, а потом отощали, замолчали и уже не выражали надежды, а движимы одним естеством, которое действует, как автомат, и приспосабливается спастись одной силой жизненного намерения, заставляющего куда-то деваться. Тут езевец мог без собственного участия следить за участью живого материала, подвергнутого смертным нагрузкам. В этих людях душа и тело постигали бедствие в одинаковом замешательстве, а это свойство старых искушенных проходчиков: при скудости финансирования и спешке темпов всякое подземное достижение в Рудой Слави срезало к цели напрямик через риск обвала; эти повсеместные опасные дали составляли неизвестность зазора между доказанной катастрофой и устойчивой долговечностью, они опровергали тысячелетний канон и открывали предельные свойства сред, до сих пор испытанных с оглядкой на безопасность, и технического сознания тут хватить не могло - оно сознавало сплошь нештатную ситуацию, где земные слоения изувечены сверх возможного, какие-то опорные устои подрублены недопустимо для лежащих на них тягот, какие-то жидкие токи не прижжены, а пущены прочь почти по касательной к стволу и ветвям бурения, образуя сопредельные зыби, - и расчет становится слеп и готов двигать работы дальше, потому что заминка в темпах влечет дисциплинарное разбирательство с упреждающей децимацией всей смены объекта, а у возникающей самостоятельно паники нет твердого основания - это тоже упреждение телом смерти, которая не доказана, а просто в условиях темпов более вероятна.

И тут вспоминаются слова Мандельштама об Андрее Белом: "...А ругать Андрея Белого не хочется, ибо он написал
Петербург". Я, вестимо, Мандельштамом быть не намерен, да и Гденич в меру не Белый , но эта нехитрая мысль, кажется, вполне относима и к описываемым фигурам дискурса.

Наш дорогой друг Александр Гольдштейн помнит о Фамагусте сам, и не дает забывать другим. Что правильно. Что дОлжно, хорошо, мультимедийно. Жалостливо поется Уейк по-волохонски Финнеганов: не лицедеить больше (фа-фа-фа) отвертку симбирно странного трефного пробиркА, верлающе прожелтого канарЕйца-без-бобылки. Не музычит звук словес гольдштейних... Хочется желать сему "автороу" Фамагусты обресть наконец-то свю. Ибо, без бобылки (и ее зеленого бабла) его нарративы ямно скупятся
той еще слезой, канают сотрапезным паюсом икры, безвозвратно оставленно-брошенной этим досужим бакинцем у себя в азерной Родине Бакуку. Всем бы всполоскать фармацевтийную тато докуку в ампирного вяза резьбе александрий тех златокаменных... А что бы нам и не хвалой помахать - собакевной пригладить русопятую шерсть этого маленького кокер-спакукера? Туча и та распогАживается, а гора с горой сходить мает требуху треухую - как на духу вам Ухаю. Выбор не велик. Но и тот, что есть - мукомольски смердит. Изволит. Как всегда говорил Андрей Белый : надобно Нам вОлить Взрыв. Не велить сирийской Смирны, не вскукарекать в задорном агнце-на-конце изюмоплоть Великого Плова. Плов без плотвы - как рука без ногтей: остроты нет в этом
отсраконе... Да? Тематика в периоде этой дроби все та же. Вохкая клиторальность алкаемых жен. Дневниковая хроникальность брачующегося продолжает себя в очередном изводе:

"двадцать минут продолжалось свидание с мокрым паром. Укромными половинками садилась на приступочку эребунского мрамора, не поскупился нефтезаводчик Тагиев, на ворсистое садилась полотенце. Закрывала глаза, обмякала, дышала, возлюбленный пар подбирался разлаписто. Детским мылом по-разному гладила тело свое, поры закупоренные просыпались. Оглаживала, не смывая пока, мылила, умащивалась в среднюю силу. В полную силу воображение пробуждалось в ней баней «Фантазия» на восьмой-девятой минуте, у ней не было времени дольше готовиться, возбуждая вручную живейшую восприимчивость к впечатлениям, проносившимся в заресничных полях горицвета."

Но, иногда и этого автора, все же... немного? подводит? стиль?.

"Лана Быкова в огромных количествах питалась серьезнейшим чтением, мечтая пройти курс на факультете классических древностей университета столицы. Репетиторы стеснялись брать деньги у матери и отца, жаль ваших средств, не ей у нас - нам у нее учиться, шутка ли, школьницей основы латыни и греческого..."

Зачем этим древностям выпало быть классическими? Разве река всегда водяниста?

А иногда и духосмысл, злой А.Г., желчен не по годам...:

"Папа, кормилец семьи, скоропостижно умер дней за тринадцать до испытаний; дурно почувствовал себя в ванной, кое-как обтеревшись, вылез на сушу и рухнул у варикозных ног жены, кричавшей: «Моня, нитроглицерин!»..."

Как, должно быть, обидно умирать под варикознами ногами гугнивой жены...

Впрочем, за вот такие, нижепредставленные моменты, ему многое простится. Я так думаю...

"Константинопольская жизнь подарила мне двух муэдзинов в ночи, одного за другим. Я еще не был научен, что религиозная служба это соблазн, владетель холода отравил меня знанием. Петлистой тропой подбирался к ночи, пробуя, как пробует воду несмелый купальщик, ее зимнее тело, и вдруг резко и страшно, обнаженным броском протыкал, точно девственницу, дабы затем трепетать источающе. Звук, коим старец брал ночь, был надменный и льстивый - пронзительный; шербет, связавшись с муками яда, плел приторную сеть для уловленья сокрытых имен, всей конспиративной их вереницы. С откровенностью, которой дотоле не встречал я в людях, разрывал он поющие норы своего лютострастия. На гребне молитвы, в морозном парении, над минаретом и вровень со звездами колыхалось, дрожало синее серебро, а честолюбие муэдзина полагало добычей своей небеса - его обязанность была уже в том, чтобы заманить их в капкан, напитав звонкой похотью. Сны не спускались ко мне, прежде чем он разбивал студеный хрусталь. Возбуждение терзало хором заголяемых призраков, бесноватых и нежных, фантомы искали ввести в толк своих игрищ, подернутых жестокой истомой. Безудержная растрава звала бродить по крышам, по лунным путям. Я припадал к окну, наслеживая дымные дорожки, оставленные в небе его исступленной мечтательностью, в эти минуты так поступали тысячи мужских насельников оттоманской столицы. Женщины томились тайно, со свойственной мусульманкам боязнью выдать отприродную греховность своего происхождения и состава, но сообщничество, превращавшее всех нас в послушников, было могущественней преград меж полами. Его прогнали в середине марта, старикан баловался ростовщичеством и трясся, когда мимо сновали красивые молодые ремесленники и студиозусы медресе. Дешево отделался, сохлый пень, хмыкнул знакомый башмачник."

Однако, не держа долго Уровень, уходит в мелкопоместное (чтобы не сказать Уездное) кривляние Премированого Зазнайца, по-детски радующегося своему неожиданному словесному русопятству. Явно недоброкачественному в плане Вкуса:

"Сыздетства милы мне лягушки, и жабы мощные, и махонькие лягвы, их сановитая степенность и мелкотравчатая бойкость, их пупырчатость, выпученность, шероховатость. Никто в моем окружении не разделял этой любви и не получил на сей счет пояснений..."

Первое слово в цитате выдает с головой не тот Угол постановки, досадный промах на ниве общей удачи соколовства. Плеть зобого микитовства, обух немеющих кончиков пальцев, стать рыбьего запаха, неуничтожаемый паводок куроедства.

Но, особенно несносно малооправдан ничем не брезгующий откат в потешную шутиху джойсджеймства, где вдругначинают сюсюкнуто льнють к безволосым ладоням хливкие воротца заветного знаниевого пото-оттока со:
"двое не растревоженных взрывом лежали на застланных металлических ложах тюрьмы. проломленный потолок затянулся под наговором знахаря и вещуньи. опиши сначала его, телепатировал тот, что был слева, ему хуже, давай. можешь начать и с меня, не до цирлих-манирлих; развяжешь язык, а буквы польются, плюскнамперфектно, глазетовый чин, курам на смех, писатель. ужель не строгал предисловий, выразил-отобразил, интересы восходящего класса. он оборвал себя, смутившись неуместного многоречия. земец, интеллигент, инженер. присяжный поверенный, приватный доцент. просится галстук, байковая наклевывается домашняя курточка, разложена рукопись на веранде, ага, по литературной, издательской части. остывает чаек, в хрустальном кругляше папироса, а муху гнать от варенья, и ты уж похлопочи, милый друг, чтобы плотник калитку в заборе приладил, так-то правильней, дорогая.."

Неумно. И зряшно. Забудем?

Забудем, ибо проза натурально-типографски следующего за Гольдштейном, прописанного в изначальном иврите юного страстотерпца Нира Барама явно слаба. Не "слабее", но "слаба".

Трудно сказать, виной ли этому перевод... Вероятно, нет, предполагаю, что переводчик лишь казательно польстил, слащавой испольщиной
исподволь подольстился к этому малоконцептуальному речению пахательного логоса, не откликающегося на знакомые нам ориентиры песочного гранд- эстетизма. При чтении Нира Барама яственно ощутим некий "энергетический провал" на общем высоком уровне представленных в этом выпуске Зеркала литературных экзерсисов.

А средняя планка текстуального естества в конкретно этом томике реально хороша. Мало кто может заподозрить автора этих заметок в "занижении критерия" оценки. Следует заметить: Зеркало не только приятно брать в руки, у его страниц не только приятный типографский аромат, но его, кроме всего прочего интересно читать. Отсутствует буквенная заезженность строк, столь печально свойственная всем нынешним русским толстякам, ранее описываемым нашим коллегой и другом Дмитрием Бавильским, сошедшим, впрочем, с дистанции своего "Критического Реализма" (РЖ), ныне продолжаемого инспекционными трудами неутомимой "профессиональной" читальницы, которая по киевско-тартускому своему имени зовётся "Инной Булкиной". (Я тут не уверен, ибо выстраиватся женочьих имен неистинных ряд в РЖ : Мете
лкина, Булкина...).

Можливо здесь заметить, что все нескончаемые "Новые миры", "Знамени", "Звёзды" и прочие "Современные Записки" являют налюди хлебательные изразцовые образцы плевательского ОТСТОЯ столь ядреной и гадостной силы, что никаких читательных терпений не напасешься...

В этом ряду "Зеркало" не выигрывает. Как не выигрывает бой дородный гигант-рыцарь, облаченный в суровые литые латы, супротив доходнОго лапотника, вооруженного собственным уродством. Это я к тому, что призываю считать
журнал "Зеркало"
хорошим, не смотря на то, что в нем может появиться, скажем, какой-нибудь хлипкий Нир Барам. И то сказать - кому-то же надо и его печатать, да? Ивритскую литературу надо укреплять, а то она у нас пока слабовата на задел.

Радостно встречать на страницах журнала знаковые, по-мАсковски концептуалистские имена. Если сожалетельно пропал Пепперштейн, то, стало быть, эстафету может принятЬ, скажем, натурально присутствующий Лейдерман. Его
димабулычев в целом хорош, кажет, например, такие любопытные ресничные места своего телоса:

"Вот он, Дима Булычев, в бесснежный холодный декабрьский день выходит погулять, вот он идет по смерзшимся грудкам земляным, в ракурсе «Старшей Эдды», вдоль ребристых плоскостей ее имен, он пересекает бульвар, и взгляд его наталкивается на темно-коричневые ресничные тельца, лежащие неглубоко, плотно друг к другу. Двигаясь вдоль плоскостей эддических имен - быть может, лишенный мягкого ворса защиты, вдали от отстоящих к северу базаров, где кувыркаются возле прилавков сгустки более удачливых Жене - он натыкается на овальные ресничные тельца, лежащие неглубоко."

Что, конечно, впечатляет. Ресничные тельца для того и вылупляются из собственных согбенных трюфелей, дабы нести кенаря в подрыбье, снежок на грядки и червячка в замор. Правильно ли я мыслю?

Меморабилия поэта Александра Бараша, нашего доброго коллеги и (позволит ли он?) друга, приятно манит интимностью взгляда и заныра. Мягкой оторопью детства и юнства, почти абсолютной крюолиственной точностью речений и формуляров:

"Тихий час в «детском саду на даче». Большой общий зал с тремя рядами парных кроватей. Подчиняясь воле развратной соседки, я -- после того, как ту же процедуру она осуществила со мной, -- забираюсь к ней под одеяло: рассматривать и трогать что-то чужое, влажное, дурно пахнущее..."

Любопытно, что в "здоровском" перечне значимых для него поэтов Бараш идет от Есенина к Блоку и Мандельштаму, забывая, вероятнО, по недосыпу, сказать о, скажем, (беру наугад?)

Пстернаке. Молчу об Анне Андреевне (шут бы с нею), но вот Бориса Леонидовича - жаль. Красивый был человек. Напоминающий, как известно ОДНОВРЕМЕННО арабского всадника и его скакуна. Большеглавец, темнокожистый фокус-пафосник - одно слово - Первый Русский переделкинский сефард.

В представленных в этом выпуске журнала отпечатках Большой прозы, зримо обоняется прокрусто-прустова судьбень немарсельной Памяти. Общее поле для, кажется, всего "литературного проекта" Бараша. Пишущему здесь дорог каждый засек, всякий угольник очутиться стремится в строке воскрешаемой александровой прошлости.

Мои, часто слаборусски выстраиваемые здесь верхо-фразы призваны присовокупить ощущенческий обертон "неловкости", который может возникнуть от некоторых мест "Счастливого детства" (так называется эта проза.). Я бы, со свойственной кривоокостью, назвал бы это "Счастливым действом", ибо
инфантильности там не так много. Все рельефится в тесемково узкие, но и шершаво-твердые узцы сегодняшних подпруг Бараша, в его мутную бороду известкотелого левантийства. Что я хочу сказать? Только тО, что, если бы автор живописал те же самые угодия своей памяти из Москвы-сидючи (где он, как всегда подчеркивается, изначально экзистенциально прописан), предполагаю, появление вкрапления иных карт в этом Таро. На месте Арлекина выходил бы кремниевый Туз пик. Не знаю, кому как, но мне чтение этих замеров "микронной истории" всегда доставляет стопроцентный чистоган живца-игруна, лямочный стоерос вдохновительного
проектного успеха. Хотелось бы, впрочем, прочесть продолжение.

Круглый стол журнала Зеркало, чью стенографию мы имеем возможность разглядывать в печатном виде, к сожалению сильно удручает.

Смешит, как всегда, титульность кредитов. Нам сообщаетсЯ, буквально, что "участники", это:

Ирина Врубель-Голубкина, главный редактор журнала "Зеркало".

Александр Бараш, поэт.


Александр Гольдштейн, литератор.

Михаил Гробман, художник, поэт.

Яков Шаус, литературный критик.

Вспоминается то, как (в эпиграфе) Набоков зачинал свой "Дар" -
"Дуб - дерево. Роза - цветок. Олень - животное. Воробей - птица. Россия - наше отечество. Смерть неизбежна." П.Смирновский ."Учебник русской грамматики".
Александр Гольдштейн - литератор. Яков Шаус - литературный критик.

ВпрочеМ, содержимое нижеследующего стола никак не разочаровывает читательские экспектации. Обсуждение "прочитанного", где присутствующие радостно "поддержали" идеи, высказанные "поэтессой" О.Славниковой в какой-то статье (грешен, Славникову в последнее время читаю нерегулярно, упустил из виду статью, так затронувшую струны души Александра Гольдштейна - литератора, во всех отношениях приятного и изощренного). Участники
круглого стола дружно "осудили" отклик адмаргинемского Иванова, рискнувшего на буду не согласиться с поэтессой и дерзко обглумившего всю патетику "качества" в современном литературном производстве. Начинался же "скол" весьма оригинально - примерно в таких словах одного из участников:

"Александр Гольдштейн: Хочется поговорить о самой плоти современной литературы, а не о социальных, культурных..."

"Литератор" пытался вести возвышенную речь о самой плоти, у самой полати... Но о какой речь плоти? Не о той ли, что с самого
краю? КстатИ, любопытнО, как с ней дело обстоит у А.Г.? Как с литературой у него - мы, примерно, знаем, а вот как с плотью... Большой вопрос. Иззогнутый. Впрочем, здесь (в зрелом возрасте) есть обезболивающие наркозы. А не только варикозы, как у бакинских жен.

"Почему я считаю этот путь продуктивным? Эстетизм, красота, литературность - такие слова кажутся в наши дни неприличными."

Ну что сказать в этой связи? Изрядно пафосная выходила у них Фамагуста.

Особенно в тех моментах , когда, например, какой-нибудь Я. Шаус (это, собственно, кто?, ах ну да - "литературный критик", помним, помним...) зачинался резвейше верещать об
интересных проблемах терминологики, о полной недопустимости (по его глубинной и веской мысли) оперирования букворядом "форма", да и "содержания"... Сразу создавалось стойкое ощущение, что бывший вильнюсец исправно выучил все теоретические уроки "интеллектуальной истории" трех и более десятилетней давности. Он конкретно понял всю
призрачность появления англо-американских "Новых Критиков" (в контексте их известной анахронистичности) шкловско-якобсоньего формализма, статистики Б.Ярхо, да мало ли чего... к примеру - тут же было видать, что "литературный критик" "у изголовья" своего имеет не какую-нибудь завалящую Ревекку Фрумкину, но, надо понимать, Яусса, Изера, Ингардена, Ван дер Энга, Джеймисона... и не какого-нибудь там пургенного Терри Иглтона (видел я, доложу вам, этого Терри на одной лекции - глупый в натуре своей марксист, седовлас, речь избито-сумбурна: мрак, и не зря же его Шаус не читает).

Очень веско и метко была зафиксирована проблематика "форма-содержания" на этом заседании редакции. Отличились, конечно все участники, но философская рьяность Шауса обескураживает особо...

Прав там был, на мой вкус, один лишь Михаил Гробман:

"...в отличие от времен, когда создавался «Хаджи-Мурат», сегодня мусульманин - не жертва. Наоборот, ислам угрожает трем странам - Америке, России и Израилю, жизням их граждан, материальным достижениям, духовным ценностям. То постоянное напряжение, в котором находится общество, требует писательской реакции на происходящее. Такая ситуация возникла в годы Второй мировой войны: все культурные силы были мобилизованы на отпор военной агрессии нацизма и его пропаганде. Этот подъем породил немало художественных ценностей. Сейчас тоже идет мировая война с исламом, и перед нами стоит главный вопрос: что произойдет с культурой стран, находящихся на переднем крае, удастся ли провести духовную мобилизацию? И может быть, все наши разговоры о новых литературных формах, о красоте, о соотношении между искусством и жизнью окажутся весьма наивными декларациями интеллектуальных слепцов, уже зависших над пропастью.".

Правда, присутствующие старались язвительно оклевать этот здоровый и нужный пассаж. И, кажется, это им удалось?

Хотя, тот же, как бы "спорящий" с ним Бараш , опосредованно, в самом конце, признал правоту и особую актуальность гробманской анти-исламистской инвективы:

"...Такой популярный - это важно в контексте нашего разговора - писатель, как Мишель Уэльбек, сделавший несколько заметных антимусульманских заявлений, пару месяцев назад должен был присутствовать на вручении ему одной из престижных международных премий (ее присуждают по рейтингу писателя в библиотеках разных стран). И он, и его издатель на этой церемонии не были - из-за того, что скрываются в связи с угрозами исламских экстремистов в их адрес. Это один из «властителей дум» Европы. Вот так обстоят дела и с адекватностью литературы и литературных деятелей историческому моменту, и с эстетическим отношением искусства к действительности, и с поиском своего языка - и не только во Франции."

Чтение мистически выписанных манифестов, относящихся к жизни "Третьего Русского Авангарда"(в израильском ее изводе), донесенных до нас Михаилом Гробманом оставляет необычайно
светлое и вдохновляющее чувство у всякого их читающего (и, особо - у "прочитывающего").

Это не просто "порох в пороховницах", это, пожалуй, нагляднейшая и живительная демонстрация непреходящего Уровня, как
эпистемологического, так и чисто эстетического (в метафизической, нуминозной ипостаси художественной эстетики) способа бытийства в искусстве. Я тут "за" обеими руками:

Примитив: фантастический фольклорный образ, идущий от конкретных явлений бытия, - язык народа, передающий из поколения в поколение закодированную историю тела и духа, - Агада.

Символ: мистический язык пророков - зрительный акт нашего единства с Богом - точный знак связи тела и духа - Каббала.

Буква: магическое воплощение логики - инструмент морали, истины и чистоты - способ общения с Богом - Десять заповедей - Талмуд.

Наше действие - работа с пространством и временем во всех видах материала, доступных зрению.

События еврейской истории нас вдохновляют не романтически осмысленной прозой происшествия, но тем комплексом символов, которые заложены в каждом движении народа.

Худшая из порнографий - изображение бороды пророка.

Худший из развратов - изображение психологически чувственного человеческого лица.

Эту тупую визуальную игру мы получили из рук великих циркачей и эквилибристов Ренессанса, не пожелавших служить Богу, но попавших в услужение собственному эгоизму.

Мы категорически отрицаем право художника на литературно-логическое (или алогическое) мышление.

Мы категорически отрицаем право художника на механическую подмену материалов. Дерево, пластик, бумага, грязь, мрамор, вода, сломанный предмет, кусок жести - все одинаково благородно и пригодно для высокой работы художника, но при условии точной взвешенности материала, его взаимоорганичности и его соответственности пластической идее.

Проклятье искусства для искусства довлеет над нами, как первородный грех. Мы призываем вспомнить о том, что искусство - это не самоцель, а лишь ступень на пути к Богу в собственной душе.

Искусство - это только функция. Через преодоление пространства и времени мы очищаем себя и возвышаем себя - такова роль художника - таково его положение по отношению к тому материалу, с которым он работает.

Наши предшественники: создатели древних синагог, художники Древнего Египта, художники Византии, художники ацтеков и майя, Малевич, конструктивисты. Нас объединяет с ними одинаковое понимание природы художественного творчества, то есть практические методы работы.

Говоря о народности - мы имеем в виду искусство, апеллирующее к творческой интуиции всех без исключения зрителей.

Говоря о религиозности - мы зовем к мистическому постижению мира средствами изобразительного искусства.

29, 31 января; 17, 18 марта 1976 г.
Или дальше:

МАГИЧЕСКИЙ СИМВОЛИЗМ (МАНИФЕСТ)

На московском горизонте появилось понятие символизма. Оно не имеет ничего общего с тем старым символизмом начала нашего века, утонченной идеологией великих ретроспективистов, душой одиноких гениев, наполненной печалью, чуждой земного и народного. Мир праху их тоски, она была достойна их величия. Теперь, через более чем полстолетия, мы видим - они, неземные, были слишком во власти земли. Их любовь к Абсолютному слишком напоминала любовь к прекрасной женщине. Туманности их печалей закрывали от них Млечные пути человечества.

Сквозь предметы и действия просвечивает некоторая сущность, максимально приближенная к Вечному. Это та степень, которая доступна человеческому сознанию в его высших проявлениях. Цивилизации, существовавшие до нас, появлялись и откатывались, как волны прибоя. Исчезали города, психология, быт, исчезали оригинальные человеческие понятия, исчезали лучезарные миры, но Некто едва уловимыми паутинками связал овалы разорванных связей, и всякая новая культурно-психологическая формация получает в вечное пользование таинственные знания, непостижимые для разума, но отвечающие на все вопросы просыпающегося Духа. Эта трансцендентная паутина окутала мир светом и мыслью, она поддерживает разум и лелеет его, как милое, но дефективное дитя.

Разум - это столп, на котором зиждется человечество, клетка, на которую мы обречены, коварный наркотик, создающий иллюзию могущества, скальпель, рассекающий время и пространство, строитель государств, машин, остроумных теорий, пожирающих друг друга с яростью пауков, ангел-хранитель, опекун, убийца, призрак, придумавший сам себя. Разум - дедушка здравого смысла, апелляция к которому, как сказал знаменитый кенигсбержец, есть не что иное, как ссылка на суждение толпы, от которой философ краснеет, а популярный болтун торжествует.

Мы в состоянии прикоснуться только к одной ниточке трансцендентной вуали, этого Абсолютного покрова, и, прикоснувшись, остановиться перед самой оптимистической тайной, которая нас когда-либо поражала. И наш универсальный метод - это взгляд внутрь феномена, дарованный нам Вечностью.

Зримым воплощением такого опыта и знания является Символ. Не нищенские одежды склерозной аллегории окутывают его, но точные формы Геометрии и Биологии, содружеская сила которых служит не подсчету, а постижению. Магическое раскрепощение мира - вот цель, которой Символ служит как оружие.

МАГИЧЕСКИМ СИМВОЛИЗМОМ называется метод в искусстве и жизни, освобождающий человека.

26, 27 сентября 1967 г.      
Москва

Это замечательно актуально и сегодня. Если бы группа "Левиафан" могла возродиться в минуты Дня Сегодняшнего, кажется, ей бы не пришлось жаловаться на редкость рядов сторонних участников...

Еще в этом номере журнала приятно радует и калейдоскопично ранит своими выселками мыслей Вадим Россман. Глубина проникновения в записываемую им этнографическую coda достойна самых искренних похвал.

"В центре грузинской культуры накрытый Стол, уставленный винами, фруктами и яствами, прежде всего дичью. Это культура тоста, пьяного томления, застольных песен и застольной сытой мудрости. Несмотря на казалось бы вполне прозаический характер этого образа, Стол существует главным образом в сакральном измерении. Пространство стола - это образ Грузии и всего мира, образ изобильного природного ландшафта.

Верховные боги грузин - охотничьи божества, хранители и хозяева животных, без благоволения и покровительства которых невозможно вернуться домой с добычей, успешно завершив лесной вояж. В одном из сюжетов грузинского охотничьего эпоса смелый охотник, преследуя хозяйку диких зверей, погибает, сорвавшись с высокой скалы. Удача на охоте обеспечивается лишь согласием божества природы на изъятие своей части - зверя. Охота - акт мужества, борения с природой и вместе с тем - знак высшего согласия с ней.

Охота мыслится как мистерия и ритуал. Трапеза за грузинским столом, таким образом, - это не раблезианская трапеза, а гимн охотничьему божеству. Эта трапеза символизирует примирение между природой и культурой, а Стол становится воплощенным компромиссом между «сырым» и «вареным». Застольное веселие - это как бы продолжение охоты, только «иными средствами». Охоты к единению с природой, с горами и реками, виноградными лозами и соком граната, зверями и птицами."

В целом же, вряд ли следует тут специально проговорить еще один раз, что журнал "Зеркало" есть явление прихотливое, своеобычное, заслуживающее самого пристального внимания со стороны всякого, кто так или иначе деятельно озабочен формацией собственного художественного и литературного бытийного экспириенса, своей "жизнью в искусстве", если угодно.

Мир сегодняшней русскоязыкой творческой ойкумены, совершенно непредставИм без этого, столь энергетически мощного ее артефакта.

И основная заслуга здесь, скажем это безобиняково и прямо: у четы его (журнала в нынешней своей форме) создателей и редакторов. Мое им почтение.

А закончить бы хотелось собственного производства веселым виршем, описательно кажущим налюди то броуновское движение литер, каковое наблюдается в каждом
зазеркаленном хронотопе всякого журнального погляда:

Бездетны хрипоты в опальных могилах.

Бесплотны пилоты в воздушных кабинах,
Сребрится напильник в их пепельных спинах,
В пропеллерах быстрых искрится возня
Прозрачные руки струятся звеня.

Стремительным вспухом целовье теснин
Пространилось в щели маслЯных турбин
Фиксацией Гонга, визжаньем орла,
Мeталлом поплывшим по устью говна.

Юдолью чувашей, иглой казаков
Лопочет напевно чугун батагов
Антон клавешачий, кумека и Гнус
Деревий наличник возвел под Тунгус.

Нетелы движенья влетевших в улЕй
Истаявши пальцы не схватят тупей
Наросшим причмоком в набычьи пчелей
В открытом заводе медяк трубачей
Горнящих на звучьи икринки лучей
Открылось дыханье у мертвых ткачей.

И паюсным залпом введенский пролет
Белесый опричник и кукольный мед.
Точал под крылами ветряник путей
Кружил облаками, взвивался в капель.

Осень 2002.