Проза

Домой.

Я еду домой.

Еду всего лишь с работы, а ниоткуда-то там издалека, так что особого
восторга, конечно, не испытываю, почему и не поставил восклицательный
знак в конце первого предложения, а точнее, одного единственного
слова.

Возвращайся я, скажем, из командировки, или, еще лучше, из отпуска,
я бы восклицательный знак непременно поставил. Но я еду с работы.
Какой уж там восклицательный знак, когда завтра все повторится,
поскольку до выходных времени еще много. Ой, как много. Но, тем
не менее, я еду.

Точнее, уже иду.

Иду от метро.

Домой.

Без восклицательного знака, один, но все же домой, где тепло,
пахнет родным, и можно даже что-то поесть.

Собственных шагов не слышу. Если слышу, они кажутся чужими. Хочешь
их приглушить. Или наоборот, вышагивать так, чтобы уж всем было
ясно, – кто-то идет. Куда? Какая разница! Идёт уверенно, не какой-нибудь
шаркающей походкой, а стучит точно и чётко. Как дятел. Можно было
бы подумать, что идёт женщина, на высоких каблуках, но промежутки
между стуками длинные, ясно, что человек закидывает ногу высоко
и далеко, как собственные мысли. Женщины так не могут. Их шаги
и мысли похожи на быстрые стежки, проворные и лукавые. Глухо позвякивают
ключи. Но не в дамской сумочке – оттуда они выскакивают резво,
маленькой собачонкой, которая лает на всех и вся не из злобы,
а просто потому, что умеет, – а в кармане брюк. Их арпеджио приглушены
сурдинкой кулака, в котором они крутятся как одежда в стиральной
машине. Чтобы не выскочили раньше времени. У первой двери они
не понадобятся. Здесь нужны только пальцы. Один палец. Указательный.
Он угадывает сочетание цифр вслепую. На слух.

Но для этого еще рановато. Пока я все еще иду.

Или еду?

Можно ведь сесть в маршрутку и докатить за каких-нибудь пять минут.
А то и меньше. Но маршрутка будет полной. А мне хочется простора.
Чтобы всей грудью...

Странствующий монах Сёдзу по прозвищу Недалекий всегда выбирал
самый длинный путь домой. Так он избежал пяти покушений на свою
жизнь, и был убит в итоге шестого, после того, как его стратегию
разгадал его преследователь, Алчущий Дух.

Сворачиваю во двор, у калитки вбиваю код. После сыгранной мной
мелодии замок ставит писклявую точку. Ослабевает магнит, железная
дверь отскакивает от косяка сантиметров на десять. Прохожу в щель
как дым, втягиваемый сквозняком. Еще одна дверь, теперь подъезда.
Можно вбить код, но я достаю ключи. Снова писк и щелчок открывшегося
замка. Будь это двери сейфа, его бы взломал даже пьяный слесарь.
Я знал одного, открывал такие одним рывком, будучи, как и слесарь,
пьяным, но в отличии от слесаря, слесарем не был, а был двухметровым
мужиком с бородой.

Почту проверять не буду. Там для меня ничего интересного. Стопка
скучных газет и рекламное конфетти. Указательным пальцем руки,
из купола которой свешивались языки позвякивавших ключей, нажал
кнопку, тут же, как прожорливый комар, налившуюся красным. Сразу
после нажатия кнопки запищала входная дверь. Кто-то шел следом.
Ничего, конечно, страшного, если они видели мою спину. Но вот
ехать вместе в лифте, лицом к лицу, – это уже опасно. Не шмыгнуть
ли в лестничную клетку за дверью? Хотя вряд ли мне удастся сделать
это бесшумно, да и на стене я оставлю красным назойливым комаром
расплющенную улику.

Мой преследователь уже поднимается по ступеням. Шаги ленивые,
шаркающие. Наверняка старуха. Придёт лифт (он уже на третьем),
я в него войду, нажму свой этаж, а она всё ещё будет подниматься
по лестнице. Вдруг – одним махом – вместо неминуемой бабки из-за
угла появляется человек. Он, как и я, в костюме, ботинки даже
в такую пыльную погоду начищены, потому что в чёрном, как и у
меня, чемоданчике, – щёточка для обуви «Дивидик». Мой допельгангер.
Он тоже узнаёт во мне себя, ухмыляется. Он видит – я тот, кто
возвращается с работы, чтобы пойти на неё завтра. И содержимое
моего чемоданчика ему тоже известно. Тем лучше для меня. Не будет
лишних расспросов, хотя нам и не в одном купе ехать, и даже не
один на один в тамбуре электрички. Мы попутчики на короткой дистанции,
а они молчаливы и собраны. Дивидик пропускает меня вперед, что
справедливо, – я пришел раньше и даже нажал на кнопку, – входит
следом и поворачивается ко мне затылком, лицом к синей раздвижной
двери. Даже если я отвернусь и буду смотреть в зеркало, я буду
видеть его затылок. Вот если бы вместо синей раздвижной двери
перед ним было зеркало, я бы видел его лицо.

Странствующий монах Сёдзу по прозвищу Недалекий называл домом
любое место, куда направлялся. Это могла быть и рыночная площадь,
и тень под деревом, но стоило монаху выбрать это место в качестве
своего дома, как он первым делом начинал удаляться от него, чтобы
прийти туда неожиданно, будто и не к себе домой вовсе.

– Возвратившись домой, застигни себя врасплох, – читаем мы в его
дневниковых записях.

Открыв дверь, оказываешься в прихожей. Слева – вешалка, туалет
– справа, кухня, гостиная, детская, туалет побольше, спальня,
кабинет, куда и держу свой путь, не снимая обуви, но совершенно
без спешки. Нужно осмотреться. Кабинет – слишком очевидное место.
То, что я первым делом туда направился, лишь подчёркивает его
очевидность. Но куда же идти? На кухню? Логично, но не менее очевидно.
Значит, очевидность – закон. Следую к дивану в гостиной, отодвигаю
нависших над диваном «грачей», и вижу то, что и ожидал увидеть
– кремовый, под тон стен, сейф.

Странствующий монах Сёдзу по прозвищу Недалёкий единственный во
всем монастыре не умел сочинять хайку, за что и получил свое прозвище.
Но, пренебрегая своим неумением, он продолжал их сочинять, не
следуя ни форме, ни обычному для хайку содержанию. При жизни монаха
они, разумеется, популярностью не пользовались, главным образом
потому, что не были никому известны. Но спустя сотни лет после
его кончины, на рынке Дамаска появился единственный в своем роде
манускрипт со стихами и отчетом о путешествиях некоего странствующего
монаха Сёдзу по прозвищу Недалекий. Манускрипт был приобретен
халифским казначеем, питавшим слабость к литературе. Некоторые
стихи были тут же переведены на арабский и изданы отдельным поэтическим
сборником. Стихи получили огромное признание, главным образом,
благодаря прекрасному переводу, исполненному самим халифским казначеем,
и были в свою очередь переведены с арабского на многие европейские
языки, и тоже снискали признание, хотя переводы в своём большинстве
были отнюдь не блистательны.

Вот перевод с арабского (с помощью итальянского подстрочника)
последнего и самого известного из стихотворений странствующего
монаха Сёдзу по прозвищу Недалекий:

        Еду ли, иду ли – 
        Топот сандалей, колёс повозки – 
        Скрип.

Вскоре после публикации разгорелся скандал касательно истинного
содержания оригинального текста. Знатоки «хайку» утверждали, что
переводам, сделанным казначеем, не может соответствовать ни одно
хайку на языке оригинала. (Тогда ещё не было установлено, что
Сёдзу писал вне размера и принятого для хайку построения смысла).
То есть, стихи были вовсе не переведены, а, по сути, написаны
заново. Так, ещё не читав оригинала, – которого никто кроме казначея
в глаза не видел, – заочно утверждали знатоки.

На просьбу явить текст казначей ответил резким отказом, объяснив
это ветхостью манускрипта, его нетерпимостью к воздуху и чужим
рукам.

Несколькими днями позже, на собранном во дворце халифа чрезвычайном
заседании казначей заявил, что манускрипт похищен, чем вызвал
волну негодования со стороны оппонентов, видевших в этом лишь
не слишком тонкую игру противника. Уладил ли таким образом халифский
казначей свои нараставшие неприятности, или манускрипт и впрямь
был похищен, но никто его так и не увидел. Кроме вора, если, разумеется,
таков был, и его заказчиков, если, разумеется, они у него были.

Открыть такой сейф проще, чем распахнуть намагниченную дверь.

Но только это не под силу пьяному слесарю.

Здесь важен расчёт и чёткость движений.

И вместо писка двери – щелчок, нежнее распустившейся почки.

В черном кармане в кремовой стене – подшитая папка из желтых листов
в вакуумных оболочках.

Перекладываю папку в свой чемоданчик, и еду домой.

Или иду?

Можно спуститься по лестнице, а можно на лифте.

Можно на маршрутке, а можно и на такси.

Поехать?

Или пройтись?

Странствующий монах Сёдзу по прозвищу Недалекий написал свой самый
известный стих незадолго до смерти. Это произошло по дороге из
столицы в маленькую деревушку Хокусан. Сёдзу заприметил её еще
пару лет назад. Он слышал, что именно в этой деревушке неповторимо
цветут сливы и собирался посмотреть на это чудо, но все никак
не поспевал вовремя. Следуя своему убеждению выбирать самый длинный
путь, он всегда опаздывал и приходил в деревушку, когда сливы
уже давно отцветали. На этот раз он поступил предусмотрительнее
и вышел заранее. За полгода. Общеизвестно, что из столицы до маленькой
деревушки Хокусан от силы два дня неспешной ходьбы. И вот когда
на исходе шестого месяца уже слепший от старости Сёдзу подступал
к окраинам деревушки, из канавы на дорогу вышел Алчущий Дух.

– Далеко собрался? – с грустью спросил он Сёдзу, стоя у того за
спиной.

– Да так, – отвечал Сёдзу не оборачиваясь, – тут рядом...

Алчущий Дух подошел к монаху и закрыл его глаза ладонью.

Монах увидел трепетание сливовой ветви.

Ветер сдувал с неё розовые лепестки.