Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Главы 22-24

Двадцать пятая глава

В которой появляется комната на Чистых прудах – Карен видит чудовищный сон – Подлец Маловечников продолжает своё чёрное дело – И человек, шагающий по машинам, показывает себя

Джинсовый Король позвал Карен с партнёрами на совещание коммуналку
на Чистых прудах. С пола до потолка комната была набита продуктами
первой необходимости: мука, сахар, коробки с подсолнечным маслом.
Король объяснил, что живёт в этой комнате социальный работник.
Она бабушкам муку разносит, за лекарствами ходит, а бабули и дедули
ей свои комнаты и квартиры в завещании отписывают.

– Это девушка уже владеет семью комнатами в этом районе. Представляете,
какая хватка? Вот у кого надо учиться! – сказал Джинсовый Король,
вытер лысину бумажной салфеткой, и перешёл к делу, – Итак, Единорога
нигде нет?

– Нет, пока не нашли, – ответил Карен.

– Значит, плохо искали.

– Мы не спорим, – заторопился Андрей Николаевич, – Вы нам хоть
какую-то наводку дайте, как раньше. А дальше мы сами.

– Этот Единорог любит хлеб. Зайдите на хлебный завод.

– Будет сделано, – отозвался Андрей Николаевич, занося указания
начальника в блокнотик с рисунком Скуби-Ду на обложке.

«В школе спёр, не иначе», подумал Карен.

– Потом, вот что, его можно и во сне увидеть.

Это соображение замечание Карена, и он спросил, плохо скрывая
раздражение:

– Ну и увижу я его во сне, и что? Как я его поймаю?!

Джинсовый Король улыбнулся. Карену показалось, маленькие, острые
зубы Короля шевелятся сами собой.

– Поймаешь во сне, поймаешь и в жизни.

– Глупости вы говорите, – заявил Егорушка, глядя Джинсовому Королю
прямо в глаза. Но тот не ответил, словно этой реплики не было.
И вообще, Карен только сейчас заметил, что Король игнорирует Егорушку,
старается не обращать на того внимания, словно Королю хочется,
чтобы Егорушки не было рядом.

Джинсовый Король выставил на стол бутылку тёмного стекла с обкусанной
пробкой:

– Пейте по глотку. Бывшим собакам можно два глотка.

Андрей Николаевич довольно улыбнулся и расправил плечи, мол, видите,
мне можно два глотка.

– А заедать можно? – спросил Карен.

– Можно, – ответил Король, – Но тебе не захочется.

Карен сделал большой глоток. Жидкость никак не хотела стекать
в горло, как лава, которая останавливается у подножия горы и застывает
на холодном воздухе и покрывается тёмной коркой.

Карен судорожно сглотнул, потом ещё раз. Жидкость попала в горло.

– Ну и чего? – закашлявшись, спросил Карен и тут же уснул, со
стуком уронив голову на стол.

Карен увидел чудовищный сон. Он трудился в постели с одноклассницей.
Это был даже не секс, это было нечто жуткое. Они, как говорят,
«долбились» не переставая. Оба мокрые, Карен переворачивал одноклассницу
со спины на грудь, не останавливаясь, продолжал движения, словно
хотел разорвать её напополам. А одноклассница свешивалась с его
рук, как будто это не женщина была, а нечто горячее, без костей.

Тем временем коварный Маловечников встретил жену Карена Алину
возле подъезда с букетом жёлтых хризантем.

– Спасибо, – сказала Алина, принимая цветы, – Но говорят, жёлтый
цвет – он к измене.

– Просто они мне понравились, я надеялся, что и тебе понравятся,
– ответил Маловечников. Он умел быть простодушным и неловким.
По его расчётам, Алина продержится не больше недели.

После секса Карен обнаружил себя в компании с отцом одноклассницы.
Тот почему-то очень не любил Карена. Карен поэтому не стал с ним
пить, вышел из-за стола, оказался в коридоре и нашёл там клад-заначку
в портфеле из-под ноутбука. Толстые кривые пачки денег со скользкими
тысячными и тяжёлые серебряные украшения: драконы и змеи из серебра,
которые колются чешуйками, выбитыми на серебре. И глаза драконов
из зелёных камней, с чёрными точками внутри.

И вдруг Карен явно услышал Егорушкин голос, который сказал:

– Не верь ему, он ничего тебе не сделает, – и после паузы ещё
раз сказал Егорушка, – Не верь ему, они ничего тебе не сделает.

И прибавил этот голос Карену сил, и он словно из тяжёлой, солёной
морской воды вынырнул из этого сна, глотнул воздуха и проснулся.
Пока он спал, комната изменилась. Мебель сгнила и почернела, из
мешка с прогнившей крупой на грязный пол сыпались черви. Смрад
в комнате стоял невыносимый.

– Надо уходить, – сказал Егорушка.

Во время свидания Маловечников популярно объяснил Алине, почему
он так несчастен. Они шли до станции метро «Сходненская» коротким
путём, по извилистым, асфальтовым дорожкам.

– Моя бывшая супруга…

Алину почему-то передёрнуло при слове «супруга».

– …она сошла с ума. Натурально, сошла с ума. И это очень тяжело.

Маловечников замолчал. И Алина, чтобы заполнить паузу, вынуждена
была спросить:

– А что случилось?

– Я ухожу из дома, запираю её, конечно, врач так сказал. Перед
этим всё острое убираю. А она… – Маломечников снова помедлил.

– Что она? – нетерпеливо спросила Алина.

– Я не знаю, что она там делает в моё отсутствие, только когда
я прихожу, и не могу открыть входную дверь, потому что все вещи
со всей квартиры стащила в прихожую. Я её спрашиваю, зачем? А
она отвечает, мы же сегодня уезжаем? А я, куда, Розамунда? И так
каждый день.

– Её зовут Розамунда? – удивилась Алина.

– Нет, – ответил Маловечников недовольно, – Её зовут Вика. Это
я в шутку называю её Розамунда.

– Да, жить с больным человеком – это тяжело, – сказала Алина,
сочувственно и нежно, – Бедный.

Маловечников повеселел:

– Да, мне нелегко. Вот сиделку оставил с ней, вышел, буквально,
на час. Пойдём в кино. В «Балтику».

– Ты же только на час отошёл.

– Ну, сиделку можно задержать. Пойдём? На комедию.

Алина колебалась. Маловечников нажал, улыбнулся так жалобно, словно
просил незнакомых людей забрать себе слепого котёнка, но ни в
коем случае не обижать его.

– Пойдём, пожалуйста. Хочется хоть дух иногда перевести.

– Пойдём, – сказала Алина просто.

Она пошла вперёд, немного обогнав Маловечникова, и не видела,
что творится у неё за спиной. А там у стоящего на месте Маловечникова
шея начала расти, пошла кольцами, словно не шея это была, а ядовитая
змея, и голова его нависла над шагающей Алиной. Распахнулась огромная,
хищная пасть Маловечникова, словно он хотел прямо сейчас проглотить
Алину целиком. Но подумал, и отложил расправу на сладкое. Съёжилась
шея, сомкнулись губы, и стал Маловечников таким, каким и был,
миловидным и приятным. Заработал он ножками, догоняя Алину.

Карен, Егорушка и Андрей Николаевич шли вдоль Чистых Прудов, по
другой стороне улицы. Припаркованные машины стояли, теснясь, почти
прижимаясь друг к другу боками. Герои замедлили шаг, увидев, как
навстречу им идёт худой, одноглазый человек. Он идёт не по тротуару,
а по машинам, легко перепрыгивая с крыш на крышу, с бампера на
бампер.

– Это борец за права пешеходов, француз Жан-Жак Блюэ. Я в газете
читал, – сообщил спутникам Андрей Николаевич.

Сигнализации машин, на которые наступал Жан-Жак, принимались орать
дурными голосами. Выбегали хозяева. Видели вмятины на крышах и
бросались вслед за французом. Блюэ ожидал преследования и ускорил
шаг, вернее «прыг». Он скакал со скоростью и ловкостью горного
козла. Толпа автолюбителей бежала следом, свистела, орала и материлась.

Андрей Николаевич объяснил:

– У него правило, по земле не ходить. Только по машинам, которые
припаркованы неправильно. На тротуаре.

– А когда машины заканчиваются? – спросил Егорушка.

– Тогда его начинают бить. Видел, глаз вон однажды выбили.

– Не понимаю, – сказал Карен, чтобы поддержать разговор, – Приехать
из Европы, чтобы получать по морде?

– Ну, наши-то в Европу регулярно ездят, чтобы по мордасам получать.
Никто не удивляется, – откликнулся Андрей Николаевич, поморщившись,
когда они проходили мимо вегетарианское кафе.

Карен захотел сказать бывшему Засранцу что-то обидное, но воздержался.
Егорушка улыбнулся Карену. Тот решил улыбнуться в ответ, но чужие
губы слушались плохо.

Тем временем в кинотеатре «Балтика» медленно гас свет. Показывали
трейлер нового фильма «Человек-тряпка». Тяжёлый неприятный голос
за кадром повторял слоган: «Человек-тряпка утопит вас в море слёз!»

Маловечников, как бы невзначай положил руку на спинку кресла,
на котором сидела Алина.

Двадцать шестая глава

В которой Маловечников Алина смотрят новый отечественный
фильм, – Карен с компаньонами посещает хлебный завод, – И, наконец,
встречает Единорога.

Фильм, показанный в «Балтике» Алине, Маловечникову и ещё нескольким
зрителям показался странным. Алина пыталась разобраться с сюжетом,
в то время, как Маловечников дышал ей в ухо, пробовал обнять её
и даже гладил по голове. Влажные руки его напомнили Алине еловые
лапы, которые неожиданно ложатся тебе на голову, когда ты в лесу
пытаешься, нагнувшись, срезать гриб.

Все попытки сближения Алина благополучно предотвращала, и даже
успела разобраться в сюжете.

Джинсового Короля они встретили, когда пересекали Чистопрудный
бульвар у памятника Грибоедову. Король был одет в женское платье,
плащ и парик, как у певицы Аллегровой в худшие годы.

– Не нашли? – спросил Король, – Будете у меня Масленицу в Уганде
встречать.

– Масленицу в Уганде! – хохотнул Андрей Николаевич, но тут же
спрятал глаза, поймав на себе взгляд Короля. Если бы у бывшего
Засранца остался хвост, он бы в этот момент начал им вилять.

– Сейчас едите на хлебный завод возле ДК МЭИ, – приказал Джинсовый
Король, – Там ему миндальные пирожные нравятся.

Карен заметил, что вокруг Короля темнеет снег, кругом расползается
чёрное пятно. Снег не таял, а становился чёрным, как нефть.

– Убьешь его, ясно? – сказал Король Карену.

– А домой потом попаду?

– Обещаю. Сразу старую лицо и под крылышко к жене.

Карен чувствовал, что Егорушка осуждает его, недоволен, что ему
стыдно за Карена. И поэтому Карен специально не поворачивался
к Егорушке.

– Как я его убью. Он же большой, как конь.

– Конька-Горбунка читал?

– Читал.

– Так тебе Единорога оседлать нужно. И в седле удержаться. И всё.
Тут я прибуду, и закончу дело. Понял?

– Понял, – ответил Карен.

Позже, когда они ехали в ДК МЭИ, на станции «Бауманская» в метро
вошёл человек, который выглядел ужасно. Лицо его покрывали струпья,
волосы вылезли, он кашлял не переставая, хромал на обе ноги и
воспалённые, лиловые веки его почти скрывали глаза. Люди не захотели
находиться с больным в одном вагоне, они пересаживались, недовольно
ворча. Вновь вошедшие пассажиры быстро понимали, что находиться
с больным опасно и убирались в другой конец вагона. Несчастный
больной надсадно кашлял, сгибаясь при этом пополам, вытаскивал
большой носовой платок, разукрашенный подтёками такого цвета,
что смотреть на него без тошноты не было никакой возможности.

Егорушка объяснил Карену:

– Он взял на себя болезни всей своей семьи. А семья у него большая.
Детей много. Свинка, грипп, ветрянка у него была хроническая…
И всё было бы ещё терпимо, если бы не болезни тёщи. Болезни тёщи
его доконают. Не стоило брать болезни тёщи.

– Бедный, – сказал Карен, и захотел перейти в другой вагон.

Хлебный завод был обнесён высокой бетонной стеной. На стене виднелись
замерзшие следы от снежков. Кто-то долго расстреливал стену, тратя
бесценное время своего детства. Аромат ванили, сахарной пудры,
подгоревшего изюма распространялись по округе, накрывал прохожих
волнами.

Когда Карен, Егорушка и бывший Засранец приблизились к заводу,
с крыши стоящего по соседству ДК МЭИ упало что-то широкое и тяжёлое.
Хлопок, раздавшийся при ударе, был оглушительным. Андрей Николаевич,
по старой собачей привычке, резво отпрыгнул в сторону. Карен и
Егорушка задрали головы. Двое подростков на крыше раскачали очередной
мат и сбросили его вниз. Мат упал на стопку таких же матов со
звонким хлопком.

– Спортзал переезжает, – сказал Карен.

– Маты упали, упали маты, – продекламировал Егорушка негромко.

Возле входа на хлебный завод висело объявление: «БУЛОЧКИ «ДЖОКЕР».
НАЙДИ «ДЖОКЕР», ЗАПЕЧЁННЫЙ В БУЛКЕ, И ПОЛУЧИ ПОЕЗДКУ НА МАЛЬДИВЫ.»

И рядом на бумажке шариковой ручкой было написано: «БУЛОЧЕК ДЖОКЕР
В ПРОДАЖЕ НЕТ».

Егорушка нажал на звонок. Дверь не открыли, и потом он нажимал
на звонок несколько раз с тем же результатом. Дверь не открыли.
Карен со спутниками прошли несколько метров вдоль бетонного забора
к окошечку, через которое торговали свежеиспечённым хлебом. Перед
окошечком стоял одутловатый и счастливый человек, который сразу
начал говорить, не давая вставить слово в свой монолог.

– Я – очередь за хлебом, – сказал он, а потом ещё сказал, – Я
– бывший студент МЭИ.

Он был из тех людей, которые расскажут вам свою биографию за тридцать
секунд, стоя у соседнего писсуара. Бывший студент сообщил, что
у него честное лицо, что он когда-то был большим человеком и работал
в буфете МЭИ, и ездил отдыхать в Крым с самим певцом Маркиным,
певцами Минаевым и Крыловым, и что теперь он перешёл работать
следователем в прокуратуру.

– Там хуже, – сказал бывший студент.

– Чем в буфете? – спросил Карен.

– Чем вообще… – расплывчато ответил бывший студент, а потом неожиданно
пригласил всех троих к себе в гости:

– А чего, пошли, магазин только через полчаса откроется.

– У вас мясо есть? – деловито спросил Андрей Николаевич.

Дома у бывшего студента почти не было мебели. Стенные шкафы по
стенам, и пузатый, словно беременный, телевизор. В стенных шкафах
оказалась огромная коллекция дешёвой водки, от одного вида которой
становилось нехорошо. Один из шкафов был полностью забить порнухой.
Карена удивили названия некоторых фильмов. Например, «Семейка
Анус».

Как понял Карен, хозяин квартиры был членом тайного общества любителей
порнофильмов. Бывший студент МЭИ сразу начал пить водку, наливая
полные стаканы гостям, но никто кроме него пить не стал. Накачался
бывший студент моментально. Начал прилюдно исповедаться. Сказал,
что посадил невиновного, и добавил, что его собственное тело состоит
из двух половин: одна половина – Европа, другая – Азия.

– Нижняя половина – это Европа, – кричал хозяин и неумело подмигивал
Егорушке, заправляя в магнитофон очередную порнокассету.

А когда хозяин начал спрашивать у гостей: «Вы кто?», и предлагать
«передёрнуть затвор», пришла пора уходить. И они покинул гостеприимный
дом, под грустные завывание некой старушки, которую неустанно
радовал негр.

Карен, Андрей Николаевич и Егорушка подходили к хлебному заводу,
передавая друг другу на ходу большую бутылку минеральной воды.
После посещения бывшего студента захотелось пить.

Ворота завода были открыты, из них выезжала грязная пожарная машина
Карен с коллегами вошёл внутрь. Завода на месте уже не было. Он
сгорел дотла. Двор напоминал сковородку с чёрными углями. Тяжёлый
запах сгоревшего пластика сменил хлебный дух. Лёгкий, серый пепел
перемешался в воздухе с тихо падающим снегом.

Андрей Николаевич, склонный всегда давать оценку ситуации, сказал:

– То есть, пока мы были в гостях, всё сгорело. Может, нас специально
с завода этот мужик увёл.

– Может, и специально, – ответил ему Егорушка.

Карен почувствовал холод, который делал его усталость невыносимой.
Он надел капюшон толстовки, стянул верёвочки под подбородком,
при этой верхний край капюшона закрыл ему глаза.

Карен оказался в темноте. И дело было уже не в капюшоне. Он, расставив
руки, плыл в невесомости, и в голове его один за другим возникали
три проклятых русских вопроса: Что делать? Кто виноват? И как
спят акулы?

Вдруг кто-то тронул его за плечо. Карен не испугался. Он спокойно
понял, что жизнь кончена. Медленно повернув голову, он увидел
большую, белую морду Единорога, лежащую у него на плече.

– Привет, – сказал Карен.

– Привет, – ответил Единорог. Он говорит с Кареном без слов.

Карен тут же почувствовал, что он хочет расплакаться, словно он
только что в пятидесятый, может быть, раз посмотрел английский
фильм «Реальная любовь» и не может сдержать слёз после момента,
когда Колин Ферт признаётся в любви португальской девушке.

– Не плачь, – сказал Единорог.

Но Карен всё равно заплакал. Слёзы потекли по щекам. Карену стало
стыдно. Он закрыл ладонью потяжелевшие веки.

На ладони, как на экране он увидел, как его жена Алина едет на
карте по трассе в Медведково, с визгом объезжая старые шины, разложенные
на пути. Со второго этажа здания картинг-центра какие-то весёлые
люди кричат: «Давай! Давай!». Но ехала Алина медленно, боялась
нажимать на педаль газа до тех пор, пока не поравнялась с Кареном,
который, улыбнувшись, помахал ей рукой. Алина после этого осмелела,
утопила педаль газа. Кар легко набрал скорость, Алёна поняла,
что перестаралась, но не смогла вытащить каблук-шпильку, застрявшую
в прорези педали газа.

Карт выехал с трассы, растолкав грязные шины. Высокая, начавшая
желтеть трава, замедлила его ход, но не остановила. Карен бросился
догонять жену. Он пересёк трассу, на бегу видя, что карт прибавил
ходу. Теперь он нёсся прямо к обрыву, на дне которого текла зелёная
речка с утопленной каким-то злодеем железной арматурой.

Карен начал задыхаться на бегу, поднажал, почти догнал карт, но
споткнулся, сбился с ноги. До обрыва осталось несколько метров.
Алина по-детски заверещала. Карен рванул, вцепился в железную
скобу, и повис на ней, загребая траву ногами. Карт остановился
на краю обрыва, недовольно фырча, извергая синеватый дым. Алина
пришла в себя, расстегнула ремешок на ноге, и, оставив туфлю в
педали зажигания, выскочила из карта. Карен отпустил машину, и
та рухнула в реку. Наполовину накрыло её водой, но мотор продолжал
работать, и дым поднимался со дна обрыва, словно из центра земли.

А Карен и Алина целовались, жадно, как в первый раз. Алина от
прилива чувств задрала ногу без туфли, и её маленькие пальчики
делали непрерывную волну.

Со второго этажа здания картинг-центра кричали что-то неразборчивое.
И глухой голос Единорога сказал: «Одиночество – это нормально».

Вдруг вернулся зимний холод, с Карена сдёрнули капюшон. Снежинки
и плёнки пепла носились в морозном воздухе. Карен увидел, что
он стоит на коленях во дворе фабрики, и Джинсовый Король в костюме
пожарного и непокрытой головой кричит на него в голос:

– Видел его?! Ты видел его?

– Нет, я его не видел, – отвечал ему Карен, не вставая с колен.

Двадцать седьмая глава

В которой Маловечников сообщает Алине убийственную
новость. – И Карен делит шинель с Жан-Жаком Блюэ

И бросил Джинсовый Король Карена на «губу». Ту самую «губу», где
сидел Карен целых три раза во время своей службы в армии. Все
три раза сидел он тогда, практически, ни за что. Например, за
то, что показал дулю капитану Гладкову.

И в четвёртый раз, теперь, оказался тоже ни за что. Но сейчас
Карен готовился совершить подвиг: не выдать Единорога. Даже если
пытать будут. Даже если будут мучить.

Карен сразу вспомнил, эти, словно заляпанные застывшим бетоном,
стены, и деревянное возвышение под окном, словно маленькая сцена,
на которую ночью ложился он с остальными заключёнными вповалку.

Теперь в камере он был один. Слава Богу, ему оставили солдатскую
шинель. В кармане шинели Карен обнаружил записку:

«То, что меня волнует, волнует и всех. Нет работы, телефон молчит.
Некуда пойти. Веселиться, как в молодости не хочется. Жизнь заведена
ключом раз и навсегда. Чтобы что-то сделать, нужны деньги, а денег
нет. Нет желания всё изменить. Оно, это желание, есть у свихнувшихся
провинциалов. Они все подлые, ни Бога для них, ничего нет, на
любую подлость пойдут ради достижения цели. Злюсь на всех, нахожу
объект и изливаю желчь. Решил же держаться, как настоящий мужчина,
ничего не получилось. Тут силы воли недостаточно. Что-то ещё нужно…
На самом деле, я заболеваю ангиной».

Карен свернул записку и убрал обратно в карман.

Маловечников ждал Алину у книжного магазина. Нос у него был красный,
то ли от слёз, то ли от холода. Оказалось, от слёз.

– Алина, жена-то у меня умерла! – выкрикнул Маловечников на выдохе
и громко зарыдал. Бродячая собака, трусящая по тротуару, на всякий
случай оббежала Маловечникова стороной.

Алина знала, что такое потерять близкого человека. Она так и сказала:

– Я знаю, что такое потерять близкого человека, – и добавила,
– Это очень тяжело.

– Да, это ужасно, – энергично закивал головой Маловечников.

Они направились в кафе, и по дороге Маловечников, изображая предательскую
слабость, споткнулся, неловко опёрся на руку Алины, и так до самого
столика сжимал её ладонь холодными пальцами.

– Мне только воду, – сказал Маловечников официантке, глядя так
жалостно, что та чуть не прослезилась.

Маловечников вынул и показал Алине свёрнутый вчетверо лист.

– Свидетельство о смерти, – еле выговорил он и тут же убрал лист
в карман.

Алина погладила Маловечникова по голове, и почувствовала, что
волосы его покрыты лаком и на ощупь напоминают рыбью чешую.

Загремел ключами часовой, и впустил в камеру Жан-Жака Блюэ – француза,
который ходил по машинам, протестуя против неправильной парковки.

Поначалу француз молчал, сторонился Карена, но тот попытался Жан-Жака
успокоить, мол, я не преступник, я здесь случайно. Француз, в
итоге, оттаял. Заулыбался. Он был небольшого роста, с носом, словно
перерубленным пополам и загнутым насильственным способом. По-русски
он говорил без акцента. При разговоре нос его забавно двигался.
Своей шинели у француза не было. Готовясь к ночлегу, Карен расстегнул
у шинели хлястик и расстелил её на всю деревянную лежанку, чтобы
обоим было мягко. Француз был благодарен. А ночью он стал приставать
к Карену.

– Хочешь, я тебе подрочу? – спросил он без акцента, – Я могу.

– Нет, – ответил Карен, испытывая странные чувства. Он так боялся
стать голубым, что готов был попробовать, чтобы убедиться, что
в состоянии против всего этого устоять.

Карен уснул, и ему приснилось, что он всё-таки не устоял перед
предложением развратного француза, и почувствовал на себе его
руку. И оба они уже не в камере, а в тёмной комнате, где проявляют
фотографии. И француз старается громко не дышать, переносит вес
с коленки на коленку. Карен слышит, как мерно звякает пряжка его
ремня, и Карену становится так стыдно, что он готов выпрыгнуть
из своего собственного тела. А потом ему становится хорошо, но
очень недолго, а потом Карен проснулся с мокрыми штанами. Француз
храпел, откатившись далеко к стенке.

А рано утром Карена привели к Джинсовому Королю на допрос.