Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

ЧЕРЕЗ ГОД

Через год, в ту ночь, когда я улетал в Египет, Сид сказал трем
зашедшим к нему в «Офис» знакомым, что он устал и хочет побыть
один.

Сид оставил их в гостиной с дымящимися папиросами марихуаны, а
сам лег в темноте библиотечной комнаты на диван, и слушая дурашливый
смех за стеной на фоне музыки Уэббера, думал о том времени, когда
он перестанет быть Сидом и станет обычным Богданом Игоревичем
Сидоренко – тем самым, каким выведут его на надгробном камне.
Ему было странно, что это время когда-нибудь наступит, как и то,
что придет смерть. Он даже впервые подумал: а к чему он, Сид,
живет? Не зачем, не почему, а именно – к чему? Может, лучше умереть
нынешним, – размышлял Сид, и легкий холодок тревоги прошел по
его телу, однако, почти не испугав его. Выработанное за последние
годы написания романа в реальности спокойствие, как обычно, победило.
Но и депрессия, свойственная всем писателям, в том числе и реальным,
все-таки коснулась его своим прохладным пером. Сид размышлял о
своем самом сокровенном комплексе: о том, что он девственник –
и это несмотря на то, что Сид спал с женщинами с семнадцати лет.
Девственник, потому что не знает любви. Он знал по книгам, фильмам,
ощущениям, предположениям – что это такое, любовь. Но никогда
до своих двадцати четырех лет он не испытывал наяву этого чувства.

Отворилась дверь и вошла девушка – одна из тех двоих, что были
сегодня у него в гостях.

«Они там занялись любовью» – сказала девушка про оставшихся в
гостиной парня и свою подругу. Он молчал, глядя на ее силуэт.
Это была Оксана, его однокурсница, с которой он по пьянке переспал
год назад под Новый год и которую называл, как и все ее знакомые,
Ксю.

«Ты спишь?» – осторожно произнесла Ксю. «Да нет», – ответил Сид
и подумал: «Они не могли заняться любовью, они занялись просто
соитием. Но если это не так, значит, я им просто завидую». «Я
подумала Сид, что тебе тут скучно, наверное…» – сказала Ксю. «Мне
не скучно. Мне пусто» – ответил он. Ксю подошла ближе и села к
нему на край кровати. «Я могла бы… – осторожно сказала она – ай,
мне надоели эти придурки, они там третий трах завели уже поди.
Хочешь и ты со мной? Просто так, по хорошему. Я не курила траву,
не хотелось.» «Я не прочь» – сказал он. Его слова были
не совсем правда, но все же не ложь. Ксю стянула с Сида бриджи
и стала массировать его член, который быстро набух и встал. «Какой
же он у тебя, вау, никогда не думала, – с улыбкой говорила она,
осматривая орган и постукивая по нему пальцем, – вырос, он что
ли, за год?»

Ксю встала, быстро сняла юбку, трусики, помассировала себе влагалище
и взгромоздилась на него верхом. «О чем ты думаешь?» – спросила
она, покачиваясь на нем, засунув пальцы правой руки себе во влагалище.
«О том, что я никогда никого не любил», – сказал он, по своему
обыкновению, правду. «Ой, маленький, ну еще ведь полюбишь! А вдруг,
например, меня?» – нежно заулыбалась Оксана. Она качалась на нем,
цепко упираясь пальцами в его худую грудь и уже почти начала постанывать,
когда ей вдруг стало весело. «Ну, Сидяка скучнейшая, о чем вот
сейчас ты думаешь, а, о чем?» – театрально-алчно спросила Ксю,
навалившись на него грудью, легко царапая его своими длинными
ногтями. «О смерти» – ответил Сид. «Тьфу-ты, дурак – произнесла
она, останавливаясь и приподнимаясь. – Ничего умнее не выдумал?»
«Ты спросила, я и сказал». «Дурак, говорить правду в таких случаях
нельзя!» «Ты же знаешь меня, вот и не спрашивай». «Знаю! Но настанет
время, Богдан, когда ты все-таки станешь врать, станешь!» «Знаю,
вот об этом я и думал. Это и есть смерть, Ксю.» – сказал он. «Нет,
ну дурак, ну честное слово, придурок! Тебе что, нехорошо со мной?»
– почти всерьез расстроилась она. Сид улыбнулся и обнял ее покрепче.
«Нет, Мне очень хорошо с тобой, Ксю.» «Не врешь, надеюсь?» «Ты
же знаешь, не вру…» Он подумал, что мог бы, наверное, жениться
на такой вот Оксане, она бы родила ему детей, трех, например,
и он бы стал заботиться о них.

«Хотела бы выйти замуж за такого, как я, придурка, Ксю?» – спросил
он.

«Буду отвечать честно, – сказала она, выгибаясь под ним, – ты
более надежный парень, чем другие. У тех, других, не то, что квартиры,
машины нормальной за всю жизнь не будет. Еще в тебе есть доброта,
Сид. Ты был бы хорошим отцом, я думаю. Знаешь, я не придурочная
феминистка, и считаю, что нужно жить вместе в браке, а не просто
вместе. Но сейчас, мы, бабы, уже не выбираем мужей только потому,
что они в будущем добрые отцы. Мы выбираем мужа, как хорошую работу
или классный институт, куда нужно поступить и получить хорошее
образование. Так вот, ты хороший будущий муж. Но в мой органайзер
женитьба пока не входит. Зачем мне это, Сид? Я пока что красивая,
мужчины меня любят, деньги у меня и самой есть. После тридцати,
я может, и захочу замуж, а сейчас нет.

«Выходит, она выйдет замуж, когда почувствует, что становится
некрасивой и что мужчины начинают ее меньше любить? – думал, покачиваясь
на ней, Сид. – или когда деньги начнут кончаться?» Но вслух ничего
не сказал.

«Ребенка когда захочу, тогда и выйду замуж» – неожиданно остановившись,
задумчиво дополнила Ксю. – Хотя тоже не факт. Ребенка я и сейчас
могу родить, и сама его воспитаю, это не сложно. Так ведь? В общем,
не знаю, Сидюшник. Может, лучше было бы бездумно выскочить замуж,
как моя мать в молодости… А то, когда начинаешь о замужестве думать,
то сразу мысли всякие в голову лезут – зачем, зачем? Ты как считаешь,
Сидирум?»

Перевернув его на спину, Ксю вправила рукой его пенис в себя,
легла сверху и стала целовать его губы, глаза и подбородок, понемногу
двигая задом. Сид молчал. Он думал о том, что также, как Ксю,
считают сегодня многие молодые женщины до тридцати, привыкшие
к тому, что они молоды, красивы и не бедны. Позже одиночество
переменит их молодую философию. Его член, несмотря на фрикции,
ослабился, стал вялым. Усилием воображения и с помощью тактильных
ощущений, он, сжимая бедра Оксаны, почти что восстановил силу
пениса. Но вскоре Сид почувствовал, что это ни к чему. Ему стало
жаль тратить половую энергию на секс без всякой примеси любви.
И он почти перестал двигаться и ждал, как китайский даос, когда
оргазма достигнет женщина. Женщина была похожа на мужчину, а он
– на женщину, – думал он. Ксю двигалась на нем будто в трансе
или во сне, стараясь как можно быстрее достичь оргазма, помогая
себе рукой. Наконец, она шумно задышала и со стоном кончила. «Ты
кончил?» – чуть погодя спросила она. «Да» – вдруг впервые в жизни
соврал он. Но это соврал не он, а женщина, заключенная в нем внутри.

Анна спала в это время с Мишкой. Мишка был плюшевым игрушечным
медведем, которого ее дед подарил в конце сороковых прошлого века
своему сыну. Сын назвал его Мишей, Мишкой и в свою очередь отдал
его своему первому родившемуся ребенку. Произведенный на свет
в недрах послевоенной фабрики детских игрушек, коричнево-рыжий
Мишка передавался в их семье из поколение в поколение, из одной
детской кровати в другую. Когда Аня в двадцатилетнем возрасте
уезжала из шахтерского поселка в Москву поступать в институт,
брат вручил ей этого уже затертого плющевого медведя с черными
стеклянными глазами. И сказал, что дарит ей Мишку на счастье.
Почему-то считалось, что мальчики должны спать с плюшевыми мишками,
а девочки – с пластмассовыми куклами. Но брат Ани знал, что она
любит медведя – и в детстве они менялись по очереди этой игрушкой,
а когда были совсем маленькие, то спали с ним оба, обнимая с обеих
сторон. Мишка был сантиметров пятьдесят роста с прошитым черным
швом вместо рта. Сейчас он, как старое кресло, протерся до дыр
и пах изъеденной молью ветошью, одна его нога была надорвана и
едва держалась, когда-то рыжая шкура выцвела и казалась седой.
Только стеклянные глаза оставались добрыми и почти живыми.

Анна сегодня наткнулась на завернутого в целлофан Мишку в глубине
шифоньера. Поставила его на книжную полку. А когда ложилась спать,
то положила игрушку рядом с собой, обняла ее твердые упругие лапы
и долго лежала в полусне-полуяви, вспоминая свое прошлое – родителей
и брата, когда они жили еще вместе и думали, что так будет всегда.
А потом мать с детьми ушла от отца, работала в шахтерской поликлинике
терапевтом и во время агонии советской эпохи стала шить платки
и продавать их на рынке. Отец ее спился, работал на автостоянке
сторожем, и однажды ночью, зимой, к нему в сторожку пришли двое,
выпили с ним самогон, ударили стальной трубой по голове, убили
и угнали чей-то БМВ. Мать через несколько лет ушла на пенсию,
сейчас подрабатывает кашеваркой в какой-то богатой семье. Брат
давно окончил школу и собирается поступать в институт, копит деньги,
которые зарабатывает продавцом на рынке. Однажды он признался
сестре в письме, что не может встречаться с девушками, потому
что у него нет денег, чтобы ходить с ними в кафе, и ему приходится
выбирать между будущим образованием и любовью. Анна периодически
высылает ему и матери деньги, хотя сама зарабатывает не больше
тысячи долларов в месяц в пересчете на рубли и почти половину
отдает за аренду квартиры. Когда она приезжала последний раз в
поселок, где родилась, то застала мать в чистой, но убогой квартире,
старой, больной, а брата в некрасивой немодной одежде, хмурого,
молчаливого и равнодушного к радостям жизни. Брату тогда как раз
в очередной раз пришла повестка из военкомата и он с отвращением
сказал сестре, что не будет продлевать медицинскую отсрочку, которую
ему умудрялась по своим старым связям делать каждый год мать,
потому что он чувствует себя неполноценным, не знает ни женщин,
ни любви, ни уважения к себе и ему все равно – поэтому он пойдет
в армию и попросится в Чечню, где лучше быть убитым, чем вот так
жить. Мать плакала, умоляла Анну отговорить Андрея от этой затеи.
Осенью прошлого года брата в двадцать три года все-таки забрали
в армию, но служить он попал на границу с Казахстаном.

Засыпая, Анна думала о том, родит ли она ребенка на Кипре, куда
звал ее в электронных письмах Костя, и будет ли ее сын или дочь
спать с Мишей, как спали они с братом. Она думала о том, что может
быть, нужно Мишку обновить, сшить ему новую шкуру, такую же бархатно-плюшевую,
которая была у него раньше, в те годы, когда жизнь казалась вечностью.
И в то же время она с тоской понимала, что солнечное время, так
правдиво казавшееся когда-то вечным, не вернешь, и новая шкура
у плюшевого медведя ничего не изменит. И еще она думала, обнимая
медведя – а стала ли она счастлива, как хотел ее брат? Или счастье
ждет ее впереди? Она представила лицо своего будущего ребенка
– это был светловолосый мальчишка, говорящий на русском языке
с акцентом, почему-то в очках – и заснула. Ей приснилось, что
плюшевый медведь в ее руках посапывает рядом, словно маленький
человечек.

Пытаясь заснуть, я полагал, что Бог тоже, вероятно, не спит в
эту ночь. Я видел перед собой картинку из восточно-американского,
разрисованными голливудскими декорациями, вестерна времен Лимонадного
Джо. Бог пребывал в сверхреальном питейном заведении, куда никто
из нас никогда не заглядывал. Он, бог Земли, сидел за барной стойкой
в одиночестве – боги, владеющие другими планетами, отсутствовали.
Глядя на людей, занимающихся, чтением, сексом, бегом, раздумьями,
компьютерными играми, шоппингом, ездой на автомобилях, убийствами,
разговорами, спящих, идущих, пишущих, едущих, летящих, рождающихся,
он чувствовал тоску, которую не ощущал давно. Там, на Земле, исчезало
что-то, что питало его, заставляло щадить и любить людей. Те,
кто в него не верил, давно уже не существовали для него, а он
для них. Они, неверующие, вспоминали о нем лишь перед смертью
или в скоростных самолетах, когда падали в воздушную яму – тогда
они крестились и шептали: «господи, спаси нас». Биомасса, чудесным
образом наделенная разумом, утрачивала свою чудность. Бог был
пьян и задумчив. Он сидел один, за своей божественной деревянной
и залитой пивом барной стойкой, глядя, как херувим-бармен презрительно
щурит брови напротив, протирая стаканы. «Может быть, хватит надираться,
господи, – заметил бармен, – пора на покой?» «Еще одну, парень,
– промолвил глухо бог, – мне тошно от этих людей». «Почему, боже,
потому что они перестают в тебя верить?» «Нет, верить-то они в
меня верят. Но только неправильно любят» «А как должны правильно,
господи?» «Они любят меня для себя, а не для других. Они вообще
уже не любят.» «М-да, я понимаю…» «Ну, налей одну еще» – кивнул
бог. «Нет, старина, иди почивай, хватит тебе пить». «Какой я тебе
старина? Наливай, говорю!» «Давай, давай, дед, иди, а то загнешься
еще раньше времени.» «Ты что, малыш, ты на кого…» «Да на тебя,
тебя – заговорил вдруг с усмешкой бармен. – Ты ведь даже не иконой
уже стал, боже. А разрисованным из баллончиков с краской вокзальным
бетонным забором. Цветной граффити ты, а не бог, понял? Поиграл
в либеральность, в права людей? Где же у них справедливость, уважение,
доброта, честность? Только варварство и пошлость – видишь? Ты
создал мир пошляков, лицемеров, убийц. Причем не горячих и не
холодных убийц – а теплых.» «Но ведь есть и среди них хорошие
люди…» – пьяно всхлипнув, проговорил вдруг бог. «Хорошие?»– недобро
засмеялся бармен и перегнулся к нему через стойку – Ты хоть помнишь
ли, боже, что это такое – «хорошо»?

ПОЛЕТ В ЕГИПЕТ

Будильник, заведенный на четыре ночи, прозвенел, но я не слышал
его, потому что спал в собственном сне в местности, похожей на
развалины пионерского лагеря. Это было огромное, уставленное кроватями
и полуразрушенными стенами земляное пространство, в котором повсюду
вскакивали с постелей и копошились люди. В руках у них были лопаты,
которыми они закапывали тех, кто не успел проснуться и лежал безмятежно
здесь же, на соседних железных койках. Общий настрой был такой:
тот, кто проснется раньше, похоронит того, кто еще спит. Я тоже
спал на одной из кроватей и не слышал сигнала побудки. Помню,
как на меня сыпалась земля, на одеяло, в которое я завернулся,
на мою открытую голову – и я с нарастающей тревогой все это видел
и не мог понять: как же я могу смотреть на себя, спящего, но при
этом не просыпаться? Но когда я заметил руки и лицо человека,
хоронящего меня, то все понял – я закапывал сам себя. Меня было
двое: тот, что спал, и тот, кто бросал на него землю. Этот, второй,
орудовал лопатой со злорадной усмешкой, потому что он успел проснуться
раньше, чем тот придурок, который спал.

«Цель оправдывает средства!» – услышал я чей-то голос сзади и
обернулся. Красная кхмерка Мария, маленькая, с крепкой фигурой
и в джинсовых шортах, находилась здесь же и вовсю работала лопатой.
Она закапывала красивую длинноногую девчонку, растянувшуюся на
кровати и едва прикрытую одеялом. «Почему они не просыпаются?
– думал я, – ведь еще есть шанс вскочить, убежать, пока слой земли
слишком тонкий!» Сделав над собой усилие, будто находясь в тяжелом
слое воды, я бросил лопату – она медленно пошла на дно и тихо
легла на землю. Я отошел в сторону – при этом краем глаза заметил,
что кто-то тут же стал на мое место и продолжил забрасывать меня
землей. Выходит, меня уже трое? И сколько бы я не принимал жестких
или пылких решений, они все равно будут неправильны, и ты разтроишься,
разчетверишься – но не найдешь выхода? Над головами молча работавших
людей взошла солнцем и бархатно заиграла мелодия «Отель Калифорния».
Песня про дом у дороги, откуда нет выхода. Песня лилась, как похоронный
марш. Я медленно шел среди молча работающих людей – и вскоре заметил,
что не одинок: рядом понуро брели еще несколько десятков человек,
бросивших лопаты, но не прекративших работу по уничтожению самих
себя. Множащийся кошмар – как детский сон про увеличивающуюся
и накручивающуюся на невидимое сверло галактику. Сквозь лес человеческих
фигур я заметил красную кхмерку Марию. Она тоже с каким-то замороженным
опустошением на лице бросила лопату – и уступила место новой себе.
Наши взгляды встретились. Я подошел к Марии. Теперь у нас было
что-то общее – ведь мы оба смотрели намного дальше, чем просто
в глаза друг другу. Наши руки как-то быстро соприкоснулись. У
нее была влажная ладошка. Как хорошо бывает во сне любить: радостно,
тепло, никакой земной тяжести, гордыни, амбиций – просто любовь,
как в ранней юности. Жаль, что так бывает только во снах. Мы стали
обнимать друг друга, нам было очень тепло и наши тела подрагивали
от счастья. А потом я случайно оглянулся и увидел, что вокруг
давно никого нет – словно время сдвинулось вперед часа на три
– только мы с кхмеркой стоим вдвоем на коленях на теплой земле,
а вокруг десятки, сотни земляных холмов, под которыми погребены
спящие на кроватях люди, а те, кто похоронил их, оставили на земле
воткнутые и брошенные лопаты и следы, уводящие далеко за горизонт.
Вся земля была в земляных холмиках, словно насыпях от кротов.
Я заметил, что один из холмов стал шевелится, потом зашевелился
второй, третий – вот зашевелился и мой холм, под которым лежал
я… Но тщетно, люди не могли выбраться наружу и только глухо, едва
слышно гудели, рыдали, мычали, скреблись там, под уже слежавшейся
тяжелой землей. «Почему же вы просыпаетесь так поздно, идиоты,
– кричаще думал я, – почему, почему!?»

Я проснулся и едва не задохнулся, потому что воздух, лежащий на
мне, показался темным и тяжелым, как земля. Через какое-то время
дыхание восстановилось. Я вспомнил о Египте и пришел в себя. Взглянув
на часы, вскочил с постели, бросился одеваться и через пятнадцать
минут ловил на рассветной улице такси. В аэропорт я примчался
за час до отлета, думая, что опоздал.

Но оказалось, вылет задерживается

Представитель компании «Пирамида тур» вручил мне необходимые для
поездки документы. Публика, что летела в Хургаду, была в основном
не московская, это было видно по одежде людей и по выражению лиц.
Нет, они не выглядели бедными – у иных приехавших из Новосибирска
и Кемерово денег было больше, чем у москвичей. Но на их лицах
лежала узнаваемая печать комфортабельного рынка. Мы быстро прошли
паспортный и таможенный контроль. В магазине «Дьюти фри» я купил
за 300 рублей бутылку виски «Джеймесон». Затем выпил чашку черного
кофе в автомате. Выкурил в курительной комнате одну сигарету «Голуаз».
Потом, наконец, подали самолет и все, кто летел в Египет, поднялись
на борт «Боинга».

Как обычно, на меня накатила легкая волна страха, когда шасси
стали отрываться от земли. Рядом со мной сидела симпатичная блондинка
с короткой прической и с сыном лет четырех. Малыш был с большой
головой и внимательно, с задумчивой опаской, смотрел в мою сторону
мимо меня – в иллюминатор. Когда я был ребенком, то часто летал
с родителями на самолете. Дети не боятся тех вещей, что пугают
взрослых – у них другие страхи. Но когда я попытался вспомнить,
какие у меня были в детстве страхи, то не смог вспомнить не одного.
Ну, разве что страх наказания был велик – но какого именно? Это
был единый, глобальный страх наказания.

Я откупорил бутылку виски, налил себе немного в пластиковый стаканчик,
оставшийся после самолетного завтрака. Маме с маленьким ребенком
предлагать алкоголь было неудобно, и я стал пить виски сам.

Самолет летел высоко в небе, облака внизу казались белой землей.
Как всегда при полетах, теперь уже совершенно не было страшно.
Я вспомнил последнюю беседу с Сидом – тогда я вытащил его в ночной
клуб «Рок-Вегас» – редкое в Москве место, где всегда, в отличие
от других клубов, можно было познакомиться с девушкой, где полутемный
воздух всегда был наполнен летающими эмбрионами влечения двух
полов – мы с Сидом просидели там с двумя студентками РГГУ до утра,
но после закрытие клуба так и не увезли их с собой, потому что,
видимо, не слишком обращали на девчонок внимания, и они убежали
в конце концов танцевать с кем-то, и уже не вернулись за наш стол.
Так вот, Сид в Рок-Вегасе спросил меня, задумчиво дымя «Житаном»,
не пробовал ли я когда-нибудь представить себя Богом. Я с легким
удивлением сначала переспросил: «Что?», а потом ответил, что нет,
в общем-то нет, никогда. «А я вот пробовал несколько раз, – сказал
Сид, – последний раз лет в шестнадцать. Знаешь, вначале, когда
представляешь себя Господом, то сразу охватывает чувство величия,
значительности и гордости. Помню, я рос в этой своей фантазии,
как бы поднимался над миром и представлял, что вот сейчас я слышу,
вижу и чувствую все вздохи, мысли, чувства, все самые мелкие движения
людей. Но потом как-то быстро начинал ощущать, что мне все труднее
все это видеть и чувствовать, и наконец, я обессилено обрывался
в своей фантазии, ясно понимая, что охватить человеческим разумом
абсолютно всех людей на Земле, а к тому же еще всех мертвых –
я просто не в состоянии! И я как бы падал, Саша, жутко устав,
падал в кресло, нет, думал я, представить себя до конца Богом
совершенно невозможно.»

Я молчал, попивая через коктейльную трубочку «Отвертку» и помешивая
желтый напиток, в котором позванивали кусочки льда. «Тебе интересна
эта мысль?» – спросил через некоторое время Сид. «Да… – немного
подумав, ответил я, – Мне даже кажется, подобное состояние может
кое-что прояснить о людях, представляющих себя Богом, об их личных
качествах, например, о воле, способности к поступкам. Но странно,
– добавил я, – мне, чрезвычайно гордому и эгоистичному человеку,
наверное, еще более гордому, чем ты, почему-то никогда не приходила
в голову эта мысль: представить себя Богом. Почему?».

Я смотрел вниз, из окна самолета на облака и невидимую под ними
землю. Меньше чем когда либо, я не верил сейчас в него, якобы
создавшего всех нас. А между тем, когда мы взлетали, я инстинктивно
молился ему. Девушка с сыном, что сидела рядом, была довольно
симпатичной, и мне хотелось с ней познакомиться. Оба они, мать
и сын, сидели молча, лишь иногда мать что-то вполголоса говорила
ребенку. Пара, от которой веет спокойствием и уютом. И между тем
наверняка она разошлась с отцом ребенка – иначе не летела бы в
Египет одна с сыном. Мне стало неприятно, что, выбегая из дома,
я не принял душ, не побрился, был в несвежей одежде, к тому же
пьян. Мальчишка все время тянул шею в мою сторону, пучил глаза,
пытаясь что-то рассмотреть в иллюминаторе. Может, познакомиться
с ней через ребенка? – подумал я. Но я понимал, что мое желание
едва пульсирует – я не испытывал к своей попутчице острого, волнующего
интереса, какой обычно возникает в прелюдии к знакомству мужчины
и женщины. Был лишь интерес к ее спортивной фигуре, молодости
и соседству со мной. Обычный рефлекс, как у собаки. К тому же
с ней летел ребенок, что не предполагало яркого романа. Да и нужен
ли мне этот роман? Все, в чем мы нуждаемся, говорила Анна и пели
когда-то «Битлз» – это любовь. Или, по крайней мере, временный
всплеск, прорыв сквозь одиночество. Но ни то, ни другое в этой
женщине меня не ожидало – я как-то спокойно и легко чувствовал
это.

Через какое-то время я поднялся с кресла, чтобы отправиться в
туалет. И сказал:

– А вы посадите вашего парня к иллюминатору, кажется, он
хочет посмотреть, что там творится в небе.

Девушка улыбнулась, взяла мальчишку под мышки и
перенесла на мое место.

Когда я вернулся, мое место было свободно, а малыш вновь сидел
рядом с мамой.

– Пугается, – с виноватой улыбкой сообщила мне блондинка.

Я вновь сел у окна, мы понемногу разговорились. Я спросил, бывала
ли она раньше в Египте. Она сказал, что да, отдыхала в прошлом
году в Шарм Аль Шейхе, тоже с сыном. Теперь вот решила побывать
в Хургаде . Судя по всему, она действительно мать-одиночка – распространенная
в России вещь. К тому же у нее не было на пальце обручального
кольца. Девушка искоса, с любопытством, взглядывала на меня. Я
опять вспомнил, что небрит, не мылся, и мне вновь стало неловко.
Налил себе еще виски.

Спросил у нее:

– Будете?

Она с улыбкой отрицательно покачала головой.

Наш разговор был никаким, просто о красотах Египта. Да, там потрясающее
море, говорила она. Рыбы интересные. Отели разные по качеству
бывают. Вы в каком остановились? Я посмотрел в туристической брошюре
название своего отеля, сообщил ей: «Синдбад мирамар» А, Синдбад,
знаю, неплохой отель в центре. Она все знала, хотя никогда не
была в Хургаде. Тоже распространенная вещь. Вы не были там-то
и тут-то, но знаете все в подробностях благодаря интернету и рекламным
проспектам.

Самолет стал снижаться. В иллюминаторе показалась нереально красивая
картинка прибрежной поверхности Красного моря. Сквозь бирюзу воды
просвечивали коричнево-красные коралловые рифы. Я подумал: а что,
если в человеческом желании представить себя Богом нет и не может
быть никакой гордости? Мы ведь часто в детстве и юности представляли
себя знаменитыми музыкантами, путешественниками, миллионерами,
правителями.

Девочка лет шести впереди меня стала плакать, родители ее успокаивали.
Карапуз моей соседки, сохраняя на лице любопытство, молчал.

Самолет сел. Все в салоне захлопали.