Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

БЕЗПРЕПЯТСТВЕННАЯ ЛЮБОВЬ

Однажды, когда мы с Аннет наплавались и вылезли из воды на полуразрушенный
пирс, а потом пошли в расположенное рядом кафе съесть что-нибудь
и выпить, она сказала, отвечая на мой вопрос: «Знаешь, Саша, у
меня просто выключен материнский инстинкт».

Когда мы купались, я завел разговор о детях, мол, есть ли у нее
они, и хотела бы она их иметь. Она сказала, что нет, не хочет.
Я поинтересовался, почему. Сидя в пластмассовом кресле, Аннет
пояснила, что материнский инстинкт у нее, к сожалению или к счастью,
выключен, но она воспринимает это как нормальную, свыше посланную
данность. «И что же, ты не хотела иметь детей никогда?» – не мог
скрыть я удивления, хоть и скрывал его за беспечностью тона.

Рядом с нами за соседним столиком сидел с родителями и громко
капризничал маленький ребенок лет пяти. Родители пытались его
успокоить, но безуспешно; вскоре, завернув трясущегося от истеричного
крика мальчишку в полотенце, они его унесли. Оба родителя были
мрачные, раздраженные, и кажется, находились в ссоре друг с другом.
Я заметил, что Аннет была странно спокойна все это время – будто
намеренно когда-то приучила себя к такому спокойствию при виде
орущих детей – между тем как я сильно кривился из-за этого неприятного,
в уши лезущего детского крика. Я заметил эту ее реакцию, и опять
проговорил улыбчиво: мол, как же дети бывают иногда противны,
у них уже с младенчества проявляются характеры. А она сказала:
«Знаешь, я вообще детей не переношу. Когда они подходят близко,
меня начинает просто трясти внутри».

При этом она была завораживающе спокойна и мила, как мадонна,
чей младенец спрыгнул с рук и где-то бегает неподалеку. Я спросил
– не очень серьезным тоном – как же развился в ней такой антиинстинкт,
не свойственный, в общем-то, женщинам? Она сказала, что напротив,
такое отношению к потомству характерно для многих женщин – они,
правда, в меньшинстве по сравнению с обычными женщинами, инстинктивно
желающими родить детей. «Женщ-меньшинства» – выразился я и засмеялся.
– Как геи и лесби?». «Наверное – кивнула она с легкой улыбкой.
– Но что поделаешь, если это так? Есть женщины, которые вообще
рождаются без материнского инстинкта или утрачивают его в течении
молодости».

Мы ели парную арабскую шаверму с овощами и соусом «Хайнц», я пил
пиво «Стелла», она минеральную воду без газа. Высоко в небе над
нами летел самолет, в котором было полно людей, и многие из них
наверняка испытывали к кому либо в течении жизни чувство любви.
Некоторые из них были семьями, с детьми, но в основном пассажиры
путешествовали парами: любовными, партнерскими, друг с другом,
подруга с подругой, или просто один на один с самим собой.

Аннет сказала, что задумывалась над этой проблемой (которая, как
она уточнила, таковой для нее не является, а была актуальна лишь
для ее партнеров) – и это ей мешало в отношениях с мужчинами,
особенно, когда они хотели детей и поднимали этот вопрос. А ей
приходилось отвечать на него – и они расставались. Часто это были
как раз те мужчины, что ей нравились больше других. Однажды у
нее был двухлетний гражданский брак с итальянцем, у которого имелся
ребенок в другой семье – но все же они расстались. «Надеюсь, для
наших отношений это не явится проблемой?» – спросила она с серьезной
улыбкой. «Нет» – сказал я. «Похоже, что ты врешь, – заметила она.
«Не знаю…» – ответил я. А потом добавил: «Все равно наш гражданский
брак продлится еще неделю, до тех пор, пока мы оба не разлетимся
по своим странам. Так? Так какая же здесь проблема?» На это раз
немного загрустила она. И сказала, когда я вручал чаевые официанту:
«Знаешь, Саша…мне почему-то кажется, что я бы хотела продолжить
с тобой наш брак.»

«Но ведь мы очень разные, – с усмешкой напомнил я, – мужчина и
женщина, Россия и Запад?» «Все равно, – неровно улыбаясь, ответила
она, – я уже старая, и понимаю, что различия тоже ведь стареют
и умирают, как и люди. Мне кажется, несмотря на то, что ты русский
и жутко неприспособленный к жизни человек, я могла бы с тобой
жить».

– Почему?» – спросил я, когда мы уже шли к ее номеру (ее отель имел отдельный вход по лестнице с пляжа, поэтому мы всегда поднимались
в ее номер, а не ко мне)

– Потому что ты хороший человек, – сказала Аннет, и добавила
шутливо: – И я вроде тоже, да?.

– Знаешь, у нас в России есть такая поговорка: Хороший парень
не профессия.

– Мне не профессия твоя важна, а ты, – засмеялась Аннет. – Если ты не сможешь зарабатывать деньги на Западе, то я их буду зарабатывать
– у нас это проще. И без детей у нас тоже неплохо.

Она ходила и распахивала окна в своем номере, затем включила подключенный
к телевизору DVD-плеер с музыкой Горана Бреговича и отправилась
в душ. Я сидел в кресле возле журнального столика, листал лежащие
на нем сшитые листы бумаги. Это была пьеса «Крик слона» Но я думал
о другом.

– На Западе не бывает сильного одиночества в старости из-за того,
что за человеком некому ухаживать. – говорила Аннет, расхаживая
в одном газовом парео на бедрах по номеру со стаканом приготовленного
коктейля в руке. Стучали льдинки, я курил. Парео упало на пол.
Кондиционированный воздух струился по номеру и обвивал холодным
парео лицо. Игги Поп рассказывал в песне о машине смерти.

– Знаешь, мне нужен мужчина и хороший человек, этого достаточно, –
говорила Аннет. – А остальное все сложно, и этого сложного трудно
найти. Хороший человек для меня важная профессия, Саша. Кстати,
мы сможем с тобой заниматься любовью беспрепятственно, потому
что я сделала себе операцию по перерезанию маточных труб. Так
что твоя сперма не может проникнуть в меня.

Вот так она говорила.

Я не спросил Аннет, почему она решила, что мы вдвоем обязательно
будем жить на Западе, а не в России. Впрочем, я понимал ее логику,
которую, в общем-то, немного разделял.

Я не спросил ее также, почему она решила, что отсутствие ребенка
не окажется для меня проблемой – дело в том, что в глазах Аннет
я заметил тень совестливого сомнения. Или мне показалось?

– Что? – спросила она меня, словно я говорил вслух.

В сущности, она была неплохая женщина. И я тоже бы хотел с ней
жить.

Может быть, и умереть вместе с ней в один день.

Ну как? Частое упоминание о смерти кажется вам навязчивым?

– Иди сюда… – сказал я.

Когда мы занимались беспрепятственной любовью на ее широкой кровати,
и я трижды кончал в нее, инстинктивными оргазмами пытаясь зачать
в ней жизнь (не так ли, кстати, рождался наш мир, из ярких оргазмических
вспышек, пока, наконец, не забеременел и не произвел на свет землю
и нас?) и она мягко, сладко постанывала – Аннет уже была к тому
времени сексуально насыщена и не вопила по-звериному, как в первые
дни – то я представлял, что мы с ней уже начали жить вместе в
чужой для меня западной стране, и ощущал растущую потребность
почувствовать хоть что-нибудь, что подтвердило бы нашу с ней близость
в будущем, кроме того, что связывало нас сейчас. Я знал, может
быть, и чувствовал, что наша с ней будущая жизнь есть миф, который
мы оба сочинили, чтобы в него верить. Мои сперматозоиды, вторгаясь
в ее похожее на ущелье темное лоно, не сталкивались с ее яйцеклетками,
и не знали, как видно, и не верили, что не смогут зародить новую
планету жизни.

 	Текст, найденный в поисковой системе Yandex. 
 	Тема: «Перерезанные трубы» 
 	Название: «Лучшие способы стать бесплодным».

«Существует два вида стерилизации: мужская и женская. Из двоих
супругов в силу многих причин стерилизацию лучше всего пройти
мужчине. У мужчин эта проблема решается просто: под наркозом делаются
два маленьких разреза в области корня мошонки, и семявыводящие
протоки перерезаются. Затем на разрезы накладываются швы – и пациент
уходит домой. Сексом ему можно заниматься уже на следующий день
после операции.

Но еще в течение двух-трех недель вашей партнерше надо будет предохраняться
от беременности, так как способные к оплодотворению сперматозоиды
могут остаться в яичках пациента. Но зато потом беспокоиться не
о чем. Надо заметить, что эта операция не только проста, но и
не оказывает никакого влияния на потенцию мужчины.

Операция же по стерилизации женщины дает сразу стопроцентный эффект
– правда, проходит несколько сложнее. Ее можно провести двумя
способами: открытым, при котором разрезается брюшная полость и
перерезаются маточные трубы (после такой операции женщине необходимо
провести в больнице пять–семь дней), и эндоскопическим способом
(через три прокола внутрь брюшной полости вводят эндоскоп и с
его помощью перерезают трубы ). В больнице в последнем случае
придется остаться всего на один-два дня.

Сексуальную жизнь женщине, прошедшей стерилизацию, можно начинать
не раньше, чем через две недели.

Но тут следует учесть, что женская стерилизация необратима. У
вашей партнерши, прошедшей эту операцию, нет никаких шансов когда-либо
восстановить проводимость маточных труб. Если она и решит позже
зачать ребенка, то это будет возможно только в пробирке.

А вот прооперированный мужчина при желании может вернуться к исходной
ситуации. Проводимость его семявыводящих протоков можно восстановить
– правда, такую операцию лучше делать не позже, чем через 5 лет,
а позже должно последовать специальное лечение.

Профессор массачусетского университета Вильям Ли заявил на пресс-конференции,
что современная наука близка к тому, чтобы кардинально решить
проблему контрацепции. По его словам, уже через два-три года молодые
люди, желающие заниматься до запланированного рождения ребенка
или брака безпроблемным сексом, смогут делать это, если обратятся
к хирургам, которые за час-два сделают им необходимую операцию,
и точно так же, если понадобится, сделают другую операцию, возвращающую
способность производить потомство. По словам профессора, такие
операции можно будет проводить несколько раз в жизни человека
без всякого вреда для его здоровья…»

Это был наиболее эпичный отрывок на заданную тему.

На следующий день по настоянию Аннет мы поехали в Луксор. Она
считала, что я обязательно должен увидеть эту женскую часть древнего
Египта, где под вуалью времени скрывается главная территория женской
чувственности страны Пирамид. А Пирамиды, по ее словам – лишь
выхолощенная мужская часть некогда великой цивилизации.

КОЛЛОСЫ ЛУКСОРА

Когда мы приехали в Долину Мертвых, там стояла пятидесятиградусная
жара. Воздух был похож на горячее море, находившееся в состоянии
подрагивающего штиля. Странно, что солнце может так раскалять
Землю, а с теневой стороны ее охлаждать. А что, если Земля остановится
в своем кручении и орбитальном полете, замрет в космической темноте
на месяц, год, два, навсегда? Что случится с нами, как мы будем
жить в этом вечном разделении на свет и тьму, холод и пекло?

Вместе с туристами мы вышли из автобуса. Я обмотал голову футболкой,
которая случайно оказалась в рюкзаке. Аннет была в кепке с полями,
прикрывающими шею и плечи и в длинной тонкой юбке. Кажется, она
чувствует себя здесь вполне комфортно. Со всех сторон воздух прикасался
ко мне, словно тело другого, очень жаркого и близко стоящего человека,
и все время давил, старался оттеснить. Я прихватил с собой пластиковую
фляжку, в которой был замороженный и теперь почти растаявший апельсиновый
сок, смешанный с водкой, и прихлебывал коктейль из горлышка. “Не
надо это делать, – мягко сказала Аннет, – в таком климате от водки
может прихватить сердце.” “Сердце?” – удивился я. “Ну да, – произнесла
она с улыбкой, – тебе сколько лет, мой друг?” И в самом деле,
у меня был такой возраст, когда болезни уже начинают изнашивать
организм – а я как-то об этом не думал. Одной испанской старушке
из нашей группы стало дурно – обмахивая шляпами и туристическими
брошюрами, ее увели обратно в автобус, где работал кондиционер.
Отсидевшись некоторое время, испанка все же выпорхнула из салона
и отправилась вместе со всеми осматривать долину.

Через какое-то время, побродив по долине, напоминающей карьерные
разработки коричневого вулканического пепла и спустившись наугад
в одну из гробниц, где сырая старина в виде коптских крестиков
на стенах и потертых плит склепов не вызвала у меня интереса,
я уселся в тени под навесом у входа в кассы рядом с англоязычными
молодыми людьми – их было четверо, с рюкзаками, запыленные блондины
и блондинки; я ждал здесь Аннет, которая бодро исчезала в каждой
из сырых нор-гробниц Египетского царства. Оказывается, как она
сказала, в прошлый раз, когда посещала Египет со своим итальянцем,
их сюда на экскурсию не привозили – после теракта возле храма
Хатшепсут Долина Мертвых не работала.

Потом мы прошлись по той самой дорожке, где террористы в конце
девяностых расстреляли из автоматов несколько десятков европейцев.
Я не стал подниматься в Храм царицы Хатшепсут: входить в этот
вырубленный в коричневых скалах замок было лень, да и тяжело –
невидимый насос потихоньку откачивал из меня жизненные силы. Я
дождался Аннет в тени под одним из отреставрированных каменных
строений. Пил свой коктейль.

На обратном пути нас поджидали арабы, стоящие возле холодильников
на колесах, они торговали колой, мороженым и самодельными сувенирами.
Вокруг высились коричневые холмы без единого кустика, воздух от
них струился вверх потоками прозрачного расплавленного стекла.
По холму по тропинке медленно, словно часть воздуха, поднимался
человек в длинной белой одежде, чалме и шлепанцах. Он остановился,
подрагивая в потоках расплавленного воздушного стекла, обернулся
и посмотрел на нас.

В автобусе я смачивал голову минеральной водой из бутылки и дремал
у Аннет на плече. “Скоро ты оживишься, – сказала она мне.

И в самом деле – когда мы очутились в тихой заводи Луксорского
храма, я ожил. Луксор был бесконечен. Женщины бродили по территории
храма с каким-то мерцающим выражением вечности на лице, они сразу
становились осмысленными и следы страданий от жары на их лицах
исчезали. Да здесь и не было жарко – хотя солнечные лучи солнца
проникали сверху. Огромные, как гигантские слоновьи ноги, каменные
колонны усеивали все это пространство и расчерчивали его тенями.
Чем-то все это напоминало гигантский супермаркет, мега-молл фараонов,
по которому бродили современные женщины, заворожено рассматривая
выставленные товары. Мужчины лишь с любопытством крутили головами
и явно не были готовы ничего покупать. В этом отличие от Пирамид
в Гизе. Там, у подножия огромных саркофагов, приезжие туристки
сразу становились блеклыми и уставшими, и фотографировались на
фоне древностей лишь для проформы, а мужчины интуитивно, и может
быть, даже против воли, вбирали в себя каменную музыку желтых
Пирамид.

А здесь мы шли от колонны к колонне, забыв о туристической группе,
которая отправилась куда-то вглубь искать провидческую статую
жука-скарабея, чтобы загадать возле нее сокровенные желания. Когда-то
здесь бродили жрецы, они молились Осирису, поднимая головы вверх.
Воздух становился нежнее, прохладней. Испещренные иероглифами
колонны храма с редкими плитами, лежащими сверху, все не кончались;
казалось, они бесконечно множились, как в компьютерном фильме.

– Теперь ты понимаешь? – спрашивала меня Аннет.

Теперь я понимал. Эти каменные исполины больше всего напоминали
фаллосы – огромные мужские органы, окаменевшие и вставшие из земли,
накрытые кое-где треснувшими плитами. Солнце просеивалось в этот
мир, как сквозь дырявую каменную марлю. Мы дошли до одной из колонн,
в изнеможении опустились на ее основание. Я смотрел вверх и видел
плывущее над собой серо-золотое небо. Оно было мирным и успокаивающим,
это небо. Я понимал мою спутницу. Вероятно, женщины всего мира
в этом месте, среди молчаливо стоящих колонн, чувствуют слияние
души и тела. Я ощутил, что пальцы Аннет проникли мне в шорты и
массируют орган. “Не надо…” – хотел я ей сказать, но не сказал.
Мраморные облака плыли, как всадники, над головой. Странная сила,
идущая от этих камней, входила в меня и заставила застыть не только
тело, но и мысли. Анна наклонилась, обхватила мой пенис губами,
подвигала головой, потом отняла губы – в глубине колонного леса
неподалеку от нас кто-то медленно прошел. Мой орган был уже как
колонна – холодный, каменный, я ему не принадлежал. Анна, откинувшись
спиной на колонну, запустила левую руку в ширинку моих шортов
и, прикрыв глаза, с нарастающей энергией, почти что исступленно,
стала двигать рукой. Мне не хотелось кончать. Она же хотела этого
космически. Из уважения к ней я пробовал представить незнакомую
женщину в бикини, занимающуюся со мной сексом. Но не смог. Среди
колонн опять кто-то ходил. Может быть – жрецы?

Мимо нас, немного приседая в коленках, прошли двое японских туристов,
он и она, оба маленького роста, в оливковых шортах и шляпах с
полями, с рюкзачками и с цифровыми мыльницами в руках. Глянув
на нас, улыбаясь и выкатывая глаза, японцы что-то пробормотали
и пошли дальше.

Аннет все же добилась своего – или колонна помогла ей? Но из меня
почти ничего не вытекло, видимо, жара Луксора вобрала в себя всю
влагу. Несколько капель спермы все же упали в луксоровскую пыль.
Маленькие лужки, из которых мог бы получиться красивый человек
с талантом Байрона или способностями менеджера оптовых продаж,
юноша или девушка, старик, мачо, ловелас, бездельник, трудоголик,
романтик, душка, отличник или троечник. Просто хороший человек.
Он мог бы смеяться и рассуждать о культурных и нравственных ценностях,
интересоваться политикой, любить бокс, футбол, жалеть нищих, плакать,
сочинять слоганы, блоги, стихи, бегать, лежать, мечтать, отлично
водить машину, нежно целоваться, купаться, поднимая брызги, в
волнах соленого моря. Но его нет и не будет никогда. Капли, в
которых было спрятано чудо. Жизнь не состоялась. Миллионы человеческих
капель в эти мгновения проливались во всех точках мира на ковры,
на простыни, одежду, траву и высыхали. У меня кружилась голова,
влага покрыла испариной все тело – футболка и шорты липли к телу.
Покачиваясь, я еле встал. Аннет поддерживала меня под руку. Мы
отправились искать свою группу. Колоссы Луксора с молчаливым сочувствием
смотрели нам вслед.

Однажды мы с Сидом ездили к его приятелю за анашой в Переделкино.
Мимо нас, когда мы уже находились на перроне, пронеслась электричка
– и загудела так, что Сид заткнул руками уши и, кривясь всем лицом,
выхлестнул: «Ревет как слон!». А потом, когда мы шли обратно,
и на подъезде к пешеходному переходу зазвучал дальний электропоезд,
я добавил: «Как раненый слон». И сказал, что слышал в Египте о
пьесе с похожим названием «Крик слона». Сид собщил, что знает
ее автора: это его приятель, к которому мы только что заходили.
Я вспомнил: сидит в темноте, ровный, прямой, темно одетый человек,
вежливо и без улыбки смотрит вперед и одновременно в себя; курит
косяк. Он выглядел, как колонна – только тонкая и худая. За ним
на стене висел застекленный портрет Рудольфа Нуриева. Да и сам
он на него похож, это…. Как его? Фарид… как его … Нагим.

Когда на следующий день мы валялись на пляже, Аннет поднялась,
накрыла меня тенью, и поинтересовалась:

– Не хочешь окунуться?

Я жестом показал, что нет. Она выкупалась, вернулась и, капая
на меня теплой водой, наклонилась, щуря глаза: «О чем ты думаешь,
а?» «Трудно сразу сказать, о чем, – пожал я плечами, наполовину
приоткрывая глаза. – А почему ты спрашиваешь, Аннет?» «Ты не такой
как всегда, вот почему». Тогда я сел, обхватил руками колени и
пояснил, что похоже, наши отношения стали напоминать растущий
сверху вниз цветок в горшке. «Как это – сверху вниз?» Я сказал:
«Обычно цветок растет из земли вверх, так?» Она кивнула. «А наш
растет наоборот – в землю, а не из земли. Он не распускается,
а превращается в опутанные землей корни и скоро увянет, погибнет.
Понимаешь?» Она помолчала. «Это потому, что я сказала, что у меня
выключен материнский инстинкт?» – спросила Аннет.

Я помолчал немного, щурясь от солнца, и ответил: «Да».

Едва войдя к ней в номер, я сразу прижался к Аннет сзади и резко
задрал ее короткую теннисную юбку. Собственно, настроения для
секса у нас у обоих не было. Но почему-то накатило. Она вздрогнула,
почти выскользнула из меня, и вдруг по кошачьи проговорила: «Можешь
взять меня силой? Пожалуйста, так, да?…» Стала сопротивляться,
перевернулась на спину, боролась со мной, упираясь руками, поджимая
колени, пытаясь сбросить меня с себя, все время сипло выкрикивая:
«Так, сильно, сильно, да!» А я долбил ее своей бесчувственной
горячей колонной так, словно хотел разорвать ей ее трубы и пустить
ей кровь. Она начала кричать что-то по-немецки. Я услышал слова
«Найн, битте…» и что-то еще. Я отпустил ее. Мы сидели, тяжело
дыша, на ковре посреди номера. У меня была разбита губа.

– Спасибо. Подарок был что надо…– сказал я, наклонился к
самому ее лицу и облизнул языком ее кончик носа. Я сделал это
с нарастающей пустотой в груди. На носу Аннет осталось пятнышко
крови. Кажется, я стал чуть больше, чем был в момент знакомства
с ней. Больше, чем в лучшие оргазмические полеты. Секс в чистом
виде, даже самый упоительный, никогда не возвеличивает человека.
Казалось, из меня вынули все кости вместе с мясом, и оставили
сердце, бьющееся в вакууме.

Завтра мы оба улетели. Оба в один день и даже час. Только в разные
города. Наши отношения скончались в одно время – как в сказке
о счастливой жизни влюбленных. Мы действительно, по сути, умерли
в один день. Перед тем как улететь, Аннет, которая молчала все
время в такси во время дороги в аэропорт – мы оба опаздывали –
в зале вылета вдруг повернулась, и направилась ко мне, волоча
за собой свой чемодан на колесиках и, обхватив меня рукой за затылок,
прижала мое лицо к своему– я почувствовал, что оно мокрое. «Прости
меня,» – сказала она мне в ухо по-немецки. Ее голос звучал как
шелест травы, по которой легко идет босой человек. «И ты меня»,
– сказал я ей так же тихо. «Мне кажется, что-то еще случится между
нами» – продолжала она по-русски. «Что?» «Что-то хорошее», – сказала
она и заплакала по настоящему, не сдерживаясь. «Прощай, хороший
мой человек». – она повернулась и отправилась в свой зал вылета,
волоча за собой свой чемодан.

Когда я смотрел на нее со спины, то казалось, что Аннет как-то
ссутулилась, постарела. Но при этом в ней появилась что-то новое
– стройное, близкое и настоящее – оно, это совсем другое, будто
бы тоже одновременно шло в ней вместе с ней к ее самолету. Не
поворачивая головы, Аннет на ходу вытянула вверх левую руку и
помахала мне растопыренной пятерней, сжимая и разжимая пальцы.
Я ответил ей тем же жестом, с улыбкой – наверное, и она тоже улыбалась
в этот момент. Мои глаза стали большими и прозрачными от почти
выкатившихся и застывших в них слез. Как глаза Рыбы Шар.

Но слезы не заплакались. Я повернулся и, давясь от спазм в горле,
принялся смотреть во все стороны, на мелькающие щитки самолетных
объявлений, но цветную толпу вновь прибывающих людей, на торчащую
из толпы руку с табличкой туристической фирмы, на мчащихся куда-то
сотрудников аэропорта, на солдат с Калашниковыми за спиной за
стеклами зала. Если насильно долго смотреть на что-то, кроме предмета
своей боли – тогда слезы, как и невыраженная любовь, войдут обратно
в человека и растворятся в нем; пройдут спазмы в горле, заживут
порезы любви, и все вновь выровняется, успокоится, как нарушенная
случайным ветром гладь озера, моря или песчаной пустыни.

Последнее воспоминание о Египте: когда я зашел в туалет, чтобы
отлить, то увидел над писсуарами прикрепленный к стене клочок
бумаги, где по-русски было написано: «Денег уборщикам не давайте!».
Когда я тупо смотрел на эту надпись и лил из себя мочу, справа
от меня возникла коричневая ладонь, и рядом лицо бородатого человека
в спецовке со шваброй. «Долляр надо, – говорил он прищурившись,
глядя на меня боком и с суетливой улыбкой, – далляр сюда, долляр
туда, папир надо? Да? – протягивал он мне рулон туалетной бумаги,
– долляр надо, долляр туда, долляр сюда, ха-ха, туда-сюда… – напевал
он.

Я всполоснул руки под краном и вышел.

В небе я около часа пил из горлышка купленный в «Дьюти фри» за
одиннадцать долларов «Тeachers», и вскоре, изрядно пьяный, заснул,
примостив голову между прохладным стеклом самолетного окна и плюшевой
мягкостью кресла.