Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Сны. Свет и чернота – черно-светлые, грязно-звездные, огонь и пыль –
разводы сияния.

На самом деле это снова были сны – ничего из ниоткуда,
преображающееся отсутствие, замкнувшийся выход. Они вставали в нем
очевидной неизбежностью, каждый раз усердно прирастая количеством
– он уставал увеличиваться от них. Они в очередной раз
что-то предлагали – неожиданное то, к чему он не был готов, на
что его могло не хватить. И при этом они как всегда не
будоражили, не мешали, не имели к нему претензий.

Но среди прочих у него находились сны, от которых была боль. Они
захватывали его, заселяли, как давние законные владельцы, и
принимались по праву его поглощать. Где-то глубоко внутри него
– с самого начала настроенные против – они категорически
формировали новое содержание, плодили иную суть, пересоздавали
ценности, из которых он состоял.

Пробуждаясь, выходя в явь, он забывал об этих снах, переставал
знать, что они были. Но действительность, которую он обнаруживал,
уже выглядела иначе – ее вновь приходилось обживать, из нее
вырастали другие смыслы – скрытые, неясные, утяжелявшие ее.

Иногда, впадая в очередной сон, он перешагивал в предыдущий. И тогда
– незаметно, на удивление самому себе – начинал жить с
учетом опыта этого сна – прежней нереальной жизни. Так однажды
он вернулся один в раскрытый космос. Вдруг почувствовал себя
болтающимся в провально-плотной черноте – захваченным
турбулентностью отвратительно разлившейся тишины. Вдруг познал
себя напрочь оторванным от притяжения, переставшим быть
востребованным в своей массе – потерявшимся, одиноким, невозвратно
далеким от тепла, человеческой мысли и всякого твердого
вещества. Лишенный координат пространства и времени, выпавший из
лона жизни, увязший в бесчеловечности – теперь и навсегда –
он тут же ощутил, как в нем цепко сидела смерть, неизвестно
когда и откуда вошедшая в него. Он испытал территориальное
могущество этого космоса, порывистого, негостеприимного, не
желавшего делиться с ним пространством. Ему стало смертельно
не хватать дополнительного объема – освоенного,
приспособленного к его судьбе, но не выданного ему.

Он торопился быть против смерти, научиться сторониться, стеречься
ее, но не успевал: смерть уже вступила в него, заглотив все,
что связывало с жизнью, что заставляло за нее держаться;
смерть, опознанная слишком поздно, была уже не страшна.

Проходили промежутки, и – несколько снов спустя – космос снова
настигал его, вздувался, вспучивался в нем. Но теперь он был
готов к нему, помнил его характер, повадки, умел его вытерпеть.
На этот раз он обладал знанием, что через несколько единиц
измерения все окружившее его перестанет быть. В чем
заключались эти единицы и как преодолевать измеряемую ими
протяженность, было непонятно, но почему-то считалось в порядке вещей –
стандартно истинным. Иногда к нему прорывались свежие волны
– накатные массы, заволакивавшие контуры навалившейся
пустоты, – захлестные сгустки. Проходя сквозняком, прочесывая
его, они захватывали и уносили с собой мельчайшие его частицы –
его становилось меньше. Но в удалении от него эти частицы
сохраняли энергию, продолжали жить – на них по-прежнему
опиралось его разбросанное, рассыпавшееся в среде сознание.

Ему казалось, он переставал быть обитателем, становился обиталищем.
Как будто не он располагал пространством и временем, жил в
них, а они существовали, утверждались за счет него.

От таких неясностей и наваждений он не высыпался, изматывался,
уставал, чувствовал себя подавленным, оглушенным, больным. Ему
постоянно чего-то не хватало, было тесно – и одновременно
пусто; казалось, что какие-то важные, обязательные мысли или
события целыми потоками проходят мимо и улетучиваются,
просвеченные и отвергнутые окружившими его неопределенностью,
бессодержательностью – им самим. Все это беспокоило, раздражало,
внутренне убивало – тем, что не имело названия, было
непонятно, неопределимо, не желало укладываться в голове, и тем, что
он был против него. Но где-то глубоко – за какими-то своими
скрытыми и почти последними пределами – он обреченно
соглашался: так должно быть, этого не миновать, нужно позволить
этому происходить и даже больше – быть соучастником этого. Все
именно поэтому и продолжает без конца происходить – потому
что он не может этого понять, не может от этого отказаться.

* * *

Беспомощность.

О чем я думаю? Чего мне не хватает?

Иногда мне кажется, что меня чего-то лишили.

Давно, еще до моего рождения – со мною что-то сделали, в меня
вмешались – отобрали что-то, удалили, украли, использовали,
вычеркнули, выбросили. И то мое, никем не присвоенное, так и
оставшееся моим, умерло без меня – такое обязательное,
незаменимое. А я оказался втиснут своим отсутствующим местом туда, где
не должен быть, где трудятся иные законы.

Мне кажется, тогда, задолго до сложения меня в суть, мною уже
распорядились – неумело, расточительно, безучастно.
Поразглядывали, пощупали и – употребили. У меня отсекли какой-то орган –
или его фрагмент – или участок, где он должен был
сформироваться, – или предрасположенность к нему. У меня вырезали часть
спектра, сузили или порвали восприятие. Где-то глубоко во
мне сидит что-то чуждое, не то – в хромосомах, ДНК. Где-то
глубоко – там, откуда я только начинаюсь, – мне больно. Я
чувствую метастаз.

Не все, что я создаю, вырабатываю, генерирую, употребляется мною
полноценно, с пользой. Что-то во мне не доходит по назначению,
уходит в другом направлении, вытекает, перекрывается,
блокируется, присваивается чем-то другим раньше, чем я успеваю
этим воспользоваться. Мне не хватает внутренней отдачи, во мне
копятся неожиданные шлаки – я трачусь на непредвиденную
борьбу с ними – я служу этой борьбе, она вменена мне в
обязанность.

Я все замечаю и правильно оцениваю. Я адекватен – говорю «это
ненормально» о странном и страшном. Меня не трогают рассказы о
драмах и катастрофах – они отвлекают внимание, мешают мыслям о
том, чем я должен быть. Я думаю, что сам себя формирую, что
свободен в своих волеизъявлениях и всем обязан только себе.
Я не связан с тем, о чем говорю «это ненормально», – мне не
нужен этот подтекст.

Я родился в истории имени Христа. Я – заведомо причисленное к ней
событие. Христорождение – точка всемирного отсчета – духовное
утро человечества – равнение по колее образцовой
нравственности. Сравнительная мера – отрегулированные добродетели. Меня
еще не было, а у меня уже все было: отливные формы –
хоромные оттиски для души, светочи погоняющих истин. Я еще не умел
отличать мир от матери, а он, состоявшийся, уже был не
согласен со мной. Я обусловлен фоном и не могу самоопределиться
в прошлом и будущем – не могу быть самим собой от своего
начала, не могу самостоятельно обнаружить и прощупать свой
собственный дух, хотя и без того допускаю, что темен и нищ. Я
нахожусь в мире как будто с середины, в мире, который уже
разогнали в одну выбранную сторону, – мне пришлось запрыгивать
на ходу, подстраиваться на скорости, соглашаться издалека с
пройденным, подтягиваться к унесшимся образцам; в мире,
который успел стать чьим-то, который вторичен, который где-то уже
использован. Как отнеслись бы фараоны к тому, что их –
доименное – время исчислят в обратном порядке и что оно задним
числом будет пристроено к имени Христа? Не выталкивает ли
такая история из себя не нужные ей события? Не ли не мешает ли
их пониманию – своей антропоцентричностью, своим тяготеющим
я? Чем обязан четвертичный период человеку? Христовым
временем живет наука – так и не признавшая окончательно его бытие
и историчность. Его нормой в коллективной хронологии считают
свой мир атеисты.

Ко мне приставлен календарь. Но я не испытываю потребности жить в
этих традициях, датах, событиях, измерять хоженую ценность
времени единицами памяти. Годовщины, юбилеи – поворотные
моменты, далекие узлы прошедшего, второстепенные, дополнительные,
служебные именные истории – бесполезные вертикали,
бессмысленные сцепления, нулевые отсчеты – день всех святых, светлое
воскресение, день рождения пророка, именины – информация,
которой я не проникаюсь – сведения, не нарушающие моего я, не
задерживающиеся во мне, транзит.

Я не чувствую своей ущербности. Мне не с чем и ни к чему сравнивать,
идти по стопам, достраивать, продлевать, продолжать не свое
время.