Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

5

Бывает ли утро?..

Э-э нет… Начнём-ка мы лучше с пролога.

П Р О Л О Г

Однажды, прекрасным летним вечером, часов этак около половины
шестого по местному времени, (месяц, год и столетие не суть важны,
но дело было, судя по всему, тринадцатого числа) с В. П.,
героем нашего повествования, случилось некоторое неприятное,
но незначительное происшествие. Об этом происшествии мы,
быть может, расскажем ниже: сейчас нам недосуг, да и,
откровенно говоря, не хотелось бы начинать наше в высшей степени
правдивое повествование со всякой мистики, которую определённая
часть читателей из числа маловеров легко могли б принять за
чистую игру ума и откровенный вымысел. К чему нам эти трюки?
Мы реалисты (естественно, критические) – и в этом наша
сила. Подчеркнём только, что упомянутое происшествие, как мы уже
сообщили, было неприятно, но незначительно, не совсем
случайно и не вполне объяснимо.

А ранним, тоже очень прекрасным утром того же дня, с нашим героем
случился ещё один случайный случай – разбилось у него
зеркальце, обычное, ничем не примечательное зеркальце в дешёвой
пластмассовой оправе, отличное только тем разве, что
принадлежало оно некогда его бывшей жене, с которой они уже лет около
трёх назад как благополучно расстались.

Причём, надо подчеркнуть, что зеркальце разбилось не само по себе –
само по себе ничто, включая и зеркальце, разбиться не может,
а было разбито В. П. по причине его досадной неосторожности
(так приходится думать, ибо иных веских причин вроде бы и
не было), – и было им разбито, когда он, вооружившись
стареньким бритвенным станочком, тщился срезать волоски, с
возрастом ставшие расти у него на козелках ушей, что является хотя и
мелким, но вопиющим косметическим недостатком, придающим и
не старому ещё человеку неопрятный старческий вид.

И малому ребёнку понятно, что в таких делах предпочтительнее
пользоваться пинцетом; пусть это и больно чертовски, зато, помимо
прочего, даёт более стойкий эффект. Но – что уж тут
говорить!..

Одним словом, В. П., вконец расстроенный в то утро, на что тоже были
свои причины, действовал неловко, лезвие же, производства
сомнительной заграничной компании «Оккам ltd», платиновое,
между прочим, было на удивление острым, ни разу не брёваным, –
ну он и порезался. Такое подчас случается даже со столь
аккуратными и скрупулёзными людьми, как наш герой.

Не столько от боли, сколько от неожиданности, В. П. при виде крови,
потекшей весьма обильно, слабо вскрикнул, выронил зеркальце
и оно, упав на выложенный керамической плиткой пол ванной
комнаты, с сухим хрустом (ах-х!) пошло всё паутиной трещин.

– Вот чёрт! В довершение всего мне сегодня только этого не хватало.
И как же это я?.. Вот …! Словно кто под руку толкнул, –
тихонько пробормотал В. П. и, быстро обернувшись, принялся
мнительно оглядываться по сторонам, но, естественно, никого не
обнаружил. Наш герой помимо иных имел ещё и не вредную
привычку временами разговаривать сам с собой (что, вообще,
характерно для тихопомешанных) и даже

6

ругаться при этом нехорошими словами (а это уже типично для
буйных!), что мы, понятно, ни коим образом одобрить не можем. Вот и
сейчас он ввернул одно такое выраженьице, которое мы
заменили троеточием (а то вдруг нашей книжкой будут, ещё чего
доброго, зачитываться молоденькие девушки…) – остальным же
сообщим, что он сказал, пардон: «… твою мать!». Ну, каков гусь!
Что же касается указанной привычки, то пусть читатель не
подумает дурного, – такую привычку, помимо вышеозначенных
категорий населения, с течением времени приобретают также почти все
одиноко живущие люди.

Подняв зеркальце и убедившись, что оно разбито окончательно и
бесповоротно, В. П. крякнул с досады и, зачем-то заглянув в него и
увидав себя и мир странно искажёнными в его осколках, –
вздрогнул, ибо мир, утратив привычные черты, вдруг приобрёл
какую-то чудну́ю текучесть и зыбкость; вместо себя же он узрел
образ демона и язвительную улыбку его – словом, всё вышло
чуть ли не по Ницше, и даже похлестче, поскольку у Ницше,
помнится, речь идёт о неразбитом зеркале. Вся эта чертовщина
(что ж, ключевое слово наконец произнесено, хоть и вынуждено)
длилась лишь мгновение и могла, конечно, лишь показаться
нашему герою.

И тут он внезапно понял ясно и отчётливо, что ему уже, пожалуй,
никогда ничего не будет жаль в этой жизни, в том числе,
возможно, её самоё; это было как озарение. Мысль, заметим вполне
ошибочная: в этой жизни всегда найдётся о чём пожалеть, если не
о самой жизни и не о настоящем, то хотя бы о прошлом
(будущего мы не знаем, его ещё не существует и жалеть о нём
нечего). Но именно так тогда подумал В. П. и даже рассмеялся от
удовольствия: ну и прекрасно! главное – он свободен,
совершенно свободен! И стало у него легко на душе, и с лёгкой душой
он выбросил зеркальце в мусорное ведро, а ведь согласно
устоявшимся мещанским предрассудкам разбитые зеркала приносят
несчастье, и так оно и есть, да куда от него, несчастья,
деться-то. Этому – избегать несчастий – не смотря на весь прогресс
наук и искусств, так и не научились люди, и не научаться
никогда.

Почему? – может спросить читатель. Ответ здесь настолько
самоочевиден, что так и хочется ответить: по кочану.

Конечно, страдай мы излишней заумью, мы могли бы глубокомысленно
заметить, в развитие известной мысли Фихте, что несчастье,
будучи частным случаем зла, не обладает собственной сущностью, а
есть форма колебания от бытия к небытию. Что интересно,
жизнь человеческая, взятая как процесс, тоже является одной из
форм такого колебания. Тут выводы напрашиваются сами собой.
Вот и выходит, что зло и смерть, которая, по Владимиру
Соловьёву, есть высшее зло, и жизнь, взятая как процесс, –
явления одного порядка. Самым же скверным, если не сказать –
хреновым, в этом деле есть то, что зло и смерть конгениальны
закону неуклонного возрастания энтропии, с которым не поспоришь,
как бы этого ни хотелось. А вот и жизнь, взятая как
явление, и добро, взятое как процесс, противоречат ему, что
обусловливает неизбежное конечное торжество зла.

Итак, наш герой ощутил себя свободным и возликовал по этому поводу.

Ликование его между тем не было обоснованно. Свобода не даёт
счастья, которое, будучи зеркальным отражением несчастья и,
сошлемся теперь на Шопенгауэра, не являясь положительным понятием,
также, по-видимому, не обладает собственной сущностью. Как
известно, на свете счастья нет, если не рассматривать счастье
как простое отсутствие несчастья, а есть покой и воля.
Свобода же вполне инструментальна по своей сути, она – лишь
средство достижения счастья, то есть того, чего нет,
следовательно, вполне

бесполезна. Потому-то люди и придумали деньги, ставшие не только эквивалентом

7

счастья, но и всего остального, в том числе и истины, добра, любви и
красоты, дефицита которых, как известно, не наблюдается, по
крайней мере, со времён Иисуса Христа. В

отличие от денег, которых, по идее, должно было бы хватать на всех,
но не хватает никому и никогда.

Таким образом… – даже не знаем, нужна ли здесь запятая, скорее
всего, не нужна, – В. П. обрёл свободу (впрочем, воля и свобода –
это отнюдь не одно и то же), и, будем надеяться, что он, в
конечном счёте, обретёт и покой, и мы, смеем уверить
читателя, ему в этом будем споспешествовать, только вопрос, скажет
ли он нам за это спасибо?

Так. Ладно… Довольно нести ахинею. Поехали дальше.

В. П. к происшедшему отнёсся легко, смыл кровь, чуть пожалел о
зеркальце, к которому привык, да и память всё-таки, пожалел да и
выбросил, а порез, причинённый бритвой, прижёг ляписом, или
адским камнем, и навсегда забыл думать о случившемся.

Что ж, весьма банальный случай, здесь всё ясно.

Может быть, нам и не стоило бы начинать наше повествование, или,
вернее, хронику* с сообщения об этих двух маловажных событиях –
утреннем и вечернем, и тем более сопровождать наш рассказ
маловразумительными рассуждениями по этому поводу, но,
во-первых, так нам было угодно; и, во-вторых, при всей
разнородности указанных происшествий, об одном из которых мы лишь
упомянули, их объединяет то, что: а) оба они произошли за три дня
до описываемых ниже событий; б) по своим причинам, природе,
сути, характеру, ближним и отдалённым последствиям они
никак не связаны друг с другом, а если и связаны, то второе с
первым и не иначе; в) оба эти происшествия, если не сказать –
казуса, ко всему, что суждено впоследствии случиться с
бедным В. П. (а может, и не бедным...), никакого касательства не
имеют. Как видим, немало общих черт!

К тому же уже и этот наш скупой рассказ об одном происшествии и
краткое упоминание о другом дают наиболее вдумчивому и
подготовленному читателю материал для анализа и могут натолкнуть его
на некоторые выводы.

Выводы могут быть таковы. Поместив в самое начало повествования
сообщение об одном происшествии и намекнув на другое, одно из
которых на данный момент уже известно читателю в основных
своих деталях, случайно и вполне объяснимо, и до поры утаив
подробности другого, о котором известно лишь то, что оно ещё
неизвестно (не нам и нашему герою, конечно, а опять же
читателю), не случайно и не вполне объяснимо, автор якобы, с одной
стороны, наталкивает читателя на спорную мысль, что жизнь
человеческая состоит из случайных и неслучайных, уже известных
широкой общественности или ей ещё не известных, вполне и не
вполне объяснимых, к тому же

__________________________

* Напомним читателю значение слова «хроника», коль скоро этот жанр
нынче окончательно вышел из употребления, наверно, со времён
«Марсианских хроник». Данный термин происходит от греческого
cronos и переводится – относящийся ко времени. Одно из
значений его – литературное произведение, содержащее
последовательное изложение событий, общественных или семейных. Хроникой
наше повествование мы с полным основанием можем назвать
потому, что пишется она главным образом о времени, его течении
и о том, что из этого выходит, – оно ведь все книги пишутся
о времени и о себе, как сказал поэт. Мы же о себе писать не
станем – это нескромно, – мы собрались писать о времени и о
нашем герое, течение времени наблюдающем. Понятно, что нам в
таком случае нужно было избрать отправную точку – и чтобы
не нарушать последовательности изложения, мы просто обязаны
были начать с разбитого зеркальца.

8

большей частью неприятных событий и происшествий, а с другой –
завлекает читателя читать дальше, пробуждая в нём нездоровый
интерес и суля мистику и таинственность

Такие выводы мы с негодованием отметаем, ибо имеем следующие
устоявшиеся кредо: случайность – это лишь досадная форма проявления
прискорбной необходимости в этом неслучайнейшем из миров;
нет ничего тайного, что не сделалось бы явным и не стало бы
известно домочадцам, соседям и сослуживцам; нет вещей,
процессов и явлений

непознаваемых и, следовательно, необъяснимых, а есть вещи, процессы
и явления пока ещё до конца не познанные и посему временно
необъяснённые; хотя элементы мистики и являются весьма
существенной компонентой человеческой жизни, они не могут
поколебать наших последовательных материалистических взглядов на
развитие природы, общества и особенно сознания. Что ж до того,
что жизнь будто бы состоит большей частью из разного рода
неприятных событий и происшествий, то тут мы должны решительно
сказать: нет!.. То есть, да, она действительно состоит в
основном из разного рода неприятных событий и происшествий,
но, тем не менее, прекрасна, как утренняя заря, и в скором
времени, несомненно, грозит стать ещё прекрасней во всех
отношениях.

А если уж говорить о том, что автор завлекает читателя читать, то
это уж точно нет, тогда как со всеми предыдущими выводами,
скрепя сердце, ещё можно было бы согласиться, поскольку наше
главное кредо состоит в том (и тут мы целиком и полностью
согласны с Экклезиастом), что много читать – утомительно для
тела.

Когда же мы в довершение ещё раз подчеркнём, что ни первое, ни
второе происшествие ко всему, что впоследствии произойдёт с
бедным…(гм, ну это ещё неизвестно, мы ещё не решили…) В. П.
никакого касательства не имеет, то, думается многим многое станет
ясно…

Мы, пожалуй, продолжили бы, но у нас внезапно явилось опасение, уж
не сделала ли наиболее начитанная и образованная часть
читателей (вслед за текстовым редактором нашего компьютера, или
как там правильно зовётся этот полудурок), прочтя
вышеизложенное, вывод, который бы мог сводиться к тому, что автор сией
хроники, обладая немалой эрудицией и благодатной склонность к
философической глубине рассуждений, питает пагубное
пристрастие к витиеватому слогу и изложению простых, как счас стало
принято говорить, дискурсов посредством сложных
предложений, или периодов, как это делал в своё время писатель граф
Толстой, у которого и отдельные фразы были посложнее иных
современных романов.

Что тут сказать?

Когда б мы хотели говорить о Толстом, то, оно конечно, был такой
писатель и одновременно граф, причём до него, по меткому
выражению, сделанному – помнится и никогда не забудется – одним
совершенно неистовым господином, подлинного мужика в
литературе, оказывается, не было, и с ним в целой Европе некого было
рядом поставить. Писал он, надо сказать, как зверь, в смысле
очень много – от этого и известная неряшливость стиля – и
накропал целую кучу книг, томов что-то около ста (из них до
современной публики дошло не более одной пятой части), так
как прожил довольно долго и, будучи графом, на службу не
ходил, а безбедно существовал на средства, извлекаемые

путём эксплуатации опутанных крепостническими пережитками
крестьянских масс, за что постоянно испытывал чувство неискупимой
вины, в соединении с половой

неудовлетворённостью от секса с престарелой графиней Софьей
Андреевной сублимировавшееся в его художественное творчество.

И что интересно, их было два, Толстых! И оба-два – графы. Один был
зеркало одной революции и граф вплоть до успешного
осуществления другой революции, о необходимости осуществления которой
всё время говорил тот самый совершенно неистовый господин,
обозвавший графа Толстого мужиком, в результате чего она таки

9

совершилась, зеркалом которой стал другой, который так графом и
остался, не смотря ни на какие революции. Что и говорить,
настоящий граф при любых раскладах останется графом, если он,
конечно, подлинный мужик! Немаловажно так же, зеркалом какой
революции ты исхитрился оказаться (хотя, по нашему мнению, ни
один Толстой не способен отразить что-либо, кроме самого
себя), тем более что в это самое время самой жизнью был
поставлен и сразу же в положительном смысле решён нелицеприятный
вопрос «С кем вы, мастера слова?», по мере своего решения
трансформировавшийся в

другой – « Кто вы, мастера слова?», а затем без перерыва, плавно и
последовательно,– в грандиозную проблему (для тех, перед кем
она ставилась) – «Вы это чего, мастера слова?!». Тут не
каждый Толстой найдётся что ответить… *

Но полно, сейчас не об этом речь, а о Толстом, и тут вырисовывается
одно осложненьице – по отдельным свидетельствам в совсем уж
Ноевы времена был ещё один какой-то третий Толстой и,
представьте себе, тоже писатель и параллельно граф, но этот был
нацмен и происходил то ли из арабов, то ли из евреев (звали
его, во всяком случае, Абрам, что само по себе настораживает),
и был он по некоторым данным вывезен из полудикого племени
первобытных людей чуть ли не самим Николаем Николаевичем
Миклухой-Маклаем, продан за бутылку рома, а затем окрещён,
обучен грамоте и сделан графом. Замечательный случай этот,
кстати, недвусмысленно указывает, куда уходят отдельные корни
нашей великой литературы, и заодно проясняет как роль
горячительных напитков, так и еврейства в её становлении и развитии.

Все трое были нормальные мужики, несмотря что графы, а уж после их
сиятельств в отечественной изящной словесности пошли чуть ли
не сплошные мужики, самые что ни на есть доподлинные и
сиволапые, и было их общим числом, семьдесят две тысячи с
«хвостиком» – считай, пять полных армейских дивизий, колоссальная
сила, идущая на штурм высот, – а имя им легион.

И, как это зачастую бывает в жизни, количество быстро перешло в
качество: около двухсот шестидесяти семи из них революционным
путём быстро превратились в графов: приоделись-приобулись,
наели рыхлые графские телеса, обрели графское обличье, графские
замашки, стали вести графский образ жизни и писать (даром,
что многие не умели толком даже читать), понятное дело, как
подлинные мужики – ясно, просто, красиво, велеречиво, следуя
святым заветам графа Толстого, и – честно и правдиво,
руководствуясь наставлениями его лучшего друга и соратника
светлейшего князя Горького. (Тут, по ходу дела, заметим, что ложь
не только противостоит правде, но и, предшествуя ей, в
известном смысле, порождает её, а если припомнить, что отец лжи –
дьявол, то у литературы выходит довольно забавная
генеалогия.)

Вот такая вышла, значится, полиграфия. Одновременно многие
«легионеры» получили унтер-, обер– и штаб-офицерские звания, как то
ведётся по известному дворянскому обычаю: служишь – на тебе
чин. А отдельные особи были даже пожалованы в генералы. Во
как!

_______________________

* Это всё дела не понаслышке известные, хоть и минувшие, как
некоторые наивно полагают. Но это не так: прошлое никуда не уходит
(а если уходит, то куда?). Оно живёт в нас, ибо человек есть
чистый продукт прошлого, можно даже сказать, что человек –
это прошлое, не будущее, как ошибочно считал поэт Александр
Блок, – нет, прошлое, уверяем мы вас. И для человека и для
человечества только прошлое имеет смысл: в нём все умершие
живы, и всё несвершённое свершимо (хотя бы в человеческом
воображении). И живой, нераспятый Христос там, в прошлом, – жаль
только, нас там нет…

10.

В нынешние же благословенные времена повальной компьютерной
грамотности указанное графьё, дав послед в основном кануло в Лету, и
ему на смену пришло племя молодое, незнакомое, в основном
недалеко ушедшее в художественном отношении и ставшее
достойными продолжателями, с поправкой на неизбежную дегенерацию,
что вообще типично для аристократии, – и тут же выступило в
поход за толикой славы и хотя бы относительно сытой жизнью.
Что же касается как стилистической, так и содержательной
стороны их творений, то к ним, как и к их авторам, уже вполне
применим термин «порнография», взятый в нетрадиционном (а
иногда и традиционном) его значении. Такое получилось
разграфление – ну и хрен с ним.

Стоит ли после всего этого удивляться такому распространённому
явлению как графомания и можно ли его всегда толковать в
привычном смысле? Нам думается, что после всего этого уже ничему не
следует удивляться, ибо nihil admirari, как и толковать
что-либо в привычном смысле, не смотря на то, что хотя природа
вещей изменилась в ещё более сволочную сторону, природа слов
осталась той же.

Вернёмся, однако, к графу Толстому, мы ещё не покончили с этой
неблагодарной темой. Не хотелось бы окончательно запутывать
читателя, но всё же полноты картины ради присовокупим, что уже в
относительно недавние времена появились ещё два – или даже
три – Толстых, на этот раз писатели-женщины, и тоже графского
роду-племени, и пишут – соответственно. Во дела, да?

Что же касается самого Толстого, который многократно злоупотреблял
местоимением «который» и тексты которого буквально кишели
-вшами, -щами и другими неблагозвучными звукосочетаниями, то он
нам не указ: так в наше время уже не пишут, лучше пишут в
наше время, качественнее. Да и кто он вообще, собственно
говоря, такой этот Толстой?! Тоже ещё уникум выискался! Да их
пять штук было, Толстых! Ну да, целых пять: один маланец или
араб, короче, семит, два зеркала, три графа, пять мужиков и
две – или даже три – бабы…Стоп! 1+2+3+5+2 или даже 3… –
получается не пять, а в районе тринадцати-четырнадцати! Ни фига
себе! А не выходит ли явный перебор – около тринадцати
Толстых в одной отдельно взятой литературе. И это, надо полагать,
не предел, пусть даже тринадцать – несчастливое число. Чай,
ещё сыщутся. Или, если подождать, народятся. А если и не
явится у нас никогда новый Толстой, то вполне хватит и тех, что
были, особенно первого, – не в кадке ж их солить! Да ему,
Толстому, вообще бы грамотёнке подучиться не мешало б, чтобы
не писать собственное имя с твёрдым знаком (ха-ха!) на
конце. Пусть он, собака, ещё спасибо скажет сердечное родной
пролетарской власти и в ножки ей низко поклонится за то, что
успел вовремя самостоятельно умереть, иначе его, как сукина
сына и графа, пришлось бы расстрелять к чертям собачьим
пг`енепг`еменнейшим обг`азом уже только за то, что он высказал
каверзную мысль, будто революции не делают людей счастливыми:
«Разве после революции люди стали счастливее?» – задолго до
самой революции, как последняя политическая проститутка,
прозорливо заметил он устами одного своего героя, помещика и
контрика. Но ответа на поставленный вопрос, блядь такая,
трусливо не дал. Уже за одну такую постановку его стоило…того,
потому будь с тобой хоть трижды никого нельзя рядом поставить
даже в самой Европе (подумаешь, Европа!..), но тебя-то самого
очень даже можно поставить к

стенке, и это даже без учёта этих его постоянных духовных метаний и
беспрестанных нравственных исканий, этих его бесконечных
«которых», -вшах и –щах, и таких

длинных предложений, что пока дойдёшь до середины, забываешь начало,
а когда дочитаешь до конца, не помнишь и серёдки.

И автор, в отличие от незадачливого графа, который в качестве
третьестепенного персонажа ещё неоднократно промелькнёт на
страницах нашей хроники и будет не единожды помянут по заслугам,
предпочитает излагать свои сложные мысли не только

11

соразмерными, но преимущественно короткими фразами и даже, когда это
художественно оправдано, – одним словом, а то и – знаком
препинания.

Таким образом, поскольку мы уже весьма ловко, по нашему мнению,
успели не только опровергнуть всевозможные опрометчивые выводы,
к которым могли бы прийти отдельные любящие делать выводы
читатели, но и, надеемся, в корне пресекли все возможные
выводы, до которых они могли бы докатиться в дальнейшем, а так же
попутно

умудрились изложить основные наши мировоззренческие позиции по
принципиальным вопросам бытия, мимоходом осветив основные
тенденции и этапы развития отечественной изящной словесности, то
настала уже, очевидно, пора сделать главный вывод, к которому
мы постепенно, но неуклонно подводили всех любителей
поспешных выводов: никаких выводов! – поскольку скоропалительность
в выводах есть результат легковесных рассуждений неглубокого
ума. Выводы мы, в своё время, сделаем сами, и всё
непонятное станет понятным, а неуместное – уместным как в узком
(применительно к нашей книге), так и, не исключено, в самом
широком смысле слова.

Вот это уж пусть каждый зарубил бы себе на носу. А впрочем, как угодно…

Во всяком случае, мы всех предупредили и предостерегли, а дальше уже
глубоко личное дело каждого, стоит ли ему читать
произведение, написанное о человеке, разбившем зеркальце, к тому же
тринадцатого числа неизвестно какого месяца и года, и ещё не
делать при этом никаких самостоятельных выводов; мы бы,
например, не стали, но опять же, не стоит делать скороспешных
выводов. Ну их к бесу!

Иное дело – факты.* Их мы оченно уважаем, они вещь упрямая как осёл,
неумолимая как судьба, прямая как рельса, и простая, как
правда. И даже проще. Да и сама жизнь, по сути своей, что же
иное, как не цепочка фактов, начиная с факта рождения и
кончая фактом, извините, смерти. И человек потому-то и бьется,
как муха в паутине, в тенётах скучных фактов и серых будней,
что этого не понимает, а паук-судьба – наготове. А ты факты
обдумай-обмозгуй, критически проанализируй, заставь, в конце
концов, работать на себя – и всё будет хорошо!

Итак, пусть два вышеозначенных незначительных происшествия,
случившихся с нашим героем за три дня до описываемых в этом
повествовании событий, ко всему, что впоследствии в ним произойдёт
никакого касательства не имеют, но они есть факт (factum), а
рассказали мы о них так, смеха ради, равно как и затем,
чтобы предостеречь всех от неосторожного обращения с бреющими,
стригущими, режущими и колющими предметами, сугубо же с
бритвенными лезвиями производства «Оккам ltd corp.». Настоятельно
рекомендуем соблюдать сию рекомендацию неукоснительно, не
выказывая небрежения. (Не худо бы так же, время от времени,
на всякий случай сотворя крестное знамение, заглядывать на
антресоли, коли таковые имеются в вашей квартире.)

Между тем и вышеприведенные мелкие факты жизни нашего героя дают
вдумчивому читателю определённую информацию о нем, каковая в
дальнейшем, может, пригодится, а может, и нет. А именно: росли
у него отдельные волоски на козелках ушей; сбривал он их
бритвой, пользуясь которой действовал не всегда осторожно;
была у него в свое время жена; они разошлись; от жены осталось
небольшое зеркальце в дешёвой пластмассовой оправе;
зеркальце это одним прекрасным летним утром с сухим хрустом (ах-х!)
разбилось.

А разбитого, как говориться, не склеишь…

P.S. к прологу.

Надо признать, читатель, что пролог у нас с вами вышел нудноватый
(это ничего, дальше веселей пойдёт – ещё навеселимся
всласть!).

_________________

* факт – действительное событие, явление, то, что произошло в
действительности.