Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

12

В своё оправдание мы можем сказать лишь то, что, во-первых, мы,
получается, по эпигонски следовали известным канонам, созданным
подлинными мужиками от

литературы, которые сами писали исключительно скучно, нудно и
тягуче, за что их все чтут, но никто не читает, а предпочитают
смотреть телевизор, – это наша ошибка; во-вторых, мы не смотря
ни на какие каноны всё равно никогда бы не позволили себе

такого неудобочитаемого пролога, если бы нашу книгу фактически не
открывала авторская ремарка. Понятно, что всё это весьма
невнятные и малоубедительные оправдания, так что mia culpa в
смысле, вину свою мы признаём в полном объёме.

Зато! зато, читатель, – нет худа без добра – на данный момент
основные музыкальные темы, как это и должно быть в пристойной
увертюре, уже обозначены, и нам остаётся только их развить, и мы
их разовьём, каждую тему разовьём, мало не покажется.
Короче, хлопцы, контрапункт дан! Так что пусть читатель не
слишком умничает, он ещё увидит, что в этом отношении у нас нет
буквально ни одного лишнего слова, увидит – и поразится
величию нашего замысла (величие замысла, не нами сказано, может,
сильно выручить, не так ли?).

Плюс ко всему – и это, наверно, самое главное – нами отшито немало
посторонних личностей.

А то, что же зачастую получается?

Пишет какой-нибудь Толстой, – каждая эпоха имеет своего Толстого,
сильнее скажем: какова эпоха, таков и Толстой… а может,
наоборот… – пишет он, себе, будучи зеркалом, книжку, отражающую
кроме него самого и эпоху, пишет, естественно, с прямым
выходом на вечные (проклятые) вопросы, – книжку весёлую и
грустную, добрую и злую, насмешливую и лиричную, язвительную и
исповедальную (довольно противное, кстати, словечко!),
оптимистическую и трагическую, горькую и жизнеутверждающую, – как сама
жизнь, но лучше, – ярче, сфокусированней, насыщенней,
живей, талантливей, страшней, интересней и – печальней, конечно,
много печальней, ибо душу, душу свою больную выливает…

Ну, прошло маленько времени, века полтора.

И вот берёт её какой-нибудь умник-потомок, берёт от нечего делать
читает и с высоты наработанной человечеством за истёкший после
написания книги период времени культурности и общей
образованности народонаселения начинает судить-рядить: нет, ничего,
ничего написано, хорошо, классно, главное – типично… что
они говори, красотища охеренная… а вот здесь не то, типичное
не то… а вот здеся слабо́… слабо́ было́ ему заглянуть в
будущее, в которое мы заглянули без всякого труда…ошибся, значит,
старик, а ещё классик называется… а вот тута…
эта…завиральную идейку дедуля подбрасывает, в своём вечнозелёном
творчестве сконцентрировавшим… -вшей все ошибки и заблуждения своей
эпохи… узко, одним словом, мыслит мастер слова, он же
зеркало, в силу ограниченности как мысли и своего внутреннего
мирка так и… это дело…свойственной как минувшему времени, так и
данному конкретному художнику, у которого гармонически
сочеталась зрелось художественной формы с недозрелостью
философской мысли и шаткостью эстетических позиций, их частично
скомпенсировавших и в известной мере сохранивший… -вши своё
неувядающее значение и в наши просвещенные дни, пусть и имел он
всего лишь неоконченное высшее и даже не кончал хотя бы
литературных курсов для начинающих прозаиков.

То же и – иной современник. (То есть это он сам о себе самонадеянно
думает, что он современник, а на самом деле никакой он не
современник, а наоборот. У графа Толстого,

ежели угодно знать, практически не было никаких современников, не
считая нескольких странных парней, которые, вот незадача, тоже
не имели современников (не особо

13

предвидятся они у них и в дальнейшем), и по этой причине до
уродливости гигантская фигура одинокого графа уныло маячит над
руинами его эпохи. Не имея с кем перекинуться словцом (не считая
Господа Бога, с которым, впрочем, Толстой находился в
постоянной размолвке из-за сложного, тяжёлого, неуживчивого
характера…обоих), – что, вроде бы и неплохо, поскольку
обеспечивало ему необходимое одиночество – непременное условие любой, в
том числе и творческой свободы, – он общался
преимущественно с зеркалом чистого листа, то есть с самим собой. Стоит ли
тогда удивляться его плодовитости. А тут имеешь вокруг себя
целую кучу не в меру расплодившихся, с позволения сказать,
современников, от которых совершенно некуда деться (разве что
укрыться в сумасшедшем доме!) и которым ты нужен ещё
меньше, чем они нужны тебе, то есть более чем не нужен…)

Вот мы и оставляем всё как есть, так как хотим, помимо прочего, ещё
и тонко намекнуть читателю: это наша книга, и мы вольны
писать в ней всё, что нам вздумается: пишем же не из каких-то
земных соображений, а за-ради чистого, бескорыстного душевного
удовольствия, то есть с той же целью, с какой читатель
читает. Какой же смысл читать – и не получать удовольствия? Ну
так мы вам скажем: вот и писать – точно так же.

Понятно, что читатель имеет полное законное право читать или не
читать любую книгу и нашу в том числе. Ну и будьте любезны! В
мире есть бездна порядочным книг – уж мы-то знаем, мы их всех
перечли, – их даже, пожалуй, много больше, чем порядочных
людей, во всяком случае, встречаются они гораздо чаще. А нам
как-то не очень хочется оказываться в положении человека,
мечущего бисер слов… на ветер, пусть будет – на ветер. И
дополнительно заявим: главная цель любого хоть сколько-нибудь
приличного автора и его заветное желание должны состоять в том,
чтобы иметь возможность сказать себе, вслед за Толстым, –
узок круг моих читателей, страшно (уф!) далеки они… (кому ж
недалёкие-то нужны!). Несложно заметить, что желание и цель
эти столь же невинны, сколь и легко– (трудно-?) достижимы. Нам
кажется, что только такой подход является свидетельством
истинно ответственного отношения к делу, которому ты служишь,
и залогом успеха. Но всё это мы вскользь заметили, вскользь
и между прочим.

А теперь хватит-ка нам резвиться, а то и у самых далёких читателей,
пожалуй, может лопнуть терпение. Продолжим, наконец, на
полном серьёзе и продолжим тем, что, без дураков уже, приступим
к нашему повествованию, предпослав ему необходимые эпиграфы,
которые, собственно, и замыкают увертюру, – а они у нас, в
отличие от дрянного пролога просто великолепны!

14

                                                                            Душа человека велика и обширна, истинный
                                                                            человек носит в себе много богов, и он                              
                                                                             замыкает в своём сердце все силы,
                                                                             разбросанные в кругу богов: весь Олимп
                                                                             собран в его груди.
                                                                                        Георг Вильгельм Фридрих Гегель

                                                                             Из мира страстей 
                                                                             В мир бесстрастия возвращаясь, 
                                                                             Делаешь паузу.
                                                                             Если идёт дождь – пусть дождь,
                                                                             Если ветер – пусть ветер.
                                                                                              Иккю Содзюн

                                                                              Есть земля живых и земля мертвых, и 
                                                                              мост между ними – любовь, единственный 
                                                                              смысл, единственное спасение.
                                                                                                      Торнтон Уайлдер 

1

Бывает ли утро?

Бывает, бывает…

Когда гаснет последняя звезда, кончается ночь и начинается день,
уходят сны и продолжается жизнь, – тогда приходит утро золотое.

И тогда из бездонной голубизны прилетают птицы и беззаботно парят
над землёй.

В полете, птицы не чуют себя, они поют и играют в светлых потоках
воздуха, и кажется им в эти мгновения, что только и есть в
мире прохладная струя да упругое птичье крыло и что вся-то суть
их коротеньких глупых безгрешных одноразовых жизней в том и
состоит, чтобы успеть пропеть свою песню…

Было раннее летнее утро, та благословенная пора, в которую всё в
природе и мире исполнено неги, покоя, благополучия и
благолепия, тот час, когда всё спит и снятся самые сладкие сны, а не
спят лишь птицы, и тихо-тихо.

Дремлет поднебесное пространство, окрашенное в пронзительно-голубой
цвет надежды, уже спят звёзды и косматые кометы, а
вертопрах-месяц – ночной император неба, смешно суча субтильными
ножками, спешно ретируется, словно осмотрительный любовник при
угрозе появления законного супруга; пока ещё не проснулся
ласковый утренний ветерок, спят люди и звери, и только
бледно-розовое солнце, светило наше, молодец румяный, постепенно
пробуждаясь, припадает, сонное ещё, в не вполне скромном
поцелуе, к самому краю омытого дождями высушенного ветрами
лазоревого хитона небес – словно губами приподнять хочет, – а те
медленно загораются пунцовой краской – от смущения и
удовольствия.

Просыпаясь, солнце заодно освещает освежённую ночными росами землю,
озаряя её новым светом, светом приходящего дня, который
неторопливо и величаво вступает в мир, в жизни и судьбы людей.

15

И вот был – а может, и не был, может наснился нам только… – в то
утро, под этим солнцем и этими небесами, – город.

Фантастическим гривоголовым сфинксом с непринуждённым изяществом
неприрученного зверя роскошно раскинулся он среди гор, полей,
лесов и рек, поправ собой лучшее место земли.

Был он непонятен сердцу и загадочен для ума, и в волшебных
окаменелых джунглях своей гривы таил множество див, тайн, и чудес, и
были сутью тех див, тайн и чудес мечты, сны и грёзы
человеческие.

Был он силён и величественен, этот город, силён и могуч, и мощью и
силой своей мог бы соперничать с любой силой и мощью на
свете: не было власти над ним ни в небесах, ни в мрачных безднах
и пропастях земли, ни в звёздных струистых мирах.

И, казалось, даже Время было не властно над ним: покорной чередой,
неся на носилках своих жизней эпохи, века и времена,
проходили пред бесстрастным ликом его люди – и уходили прочь, унося
с собой свою ношу. Куда? Никто не скажет…

А город всё рос и рос в своём величии, красе и могуществе, и всё
более и более распластывался над миром, покрывая его своими
тяжёлыми крылами.

Он знал свою нынешнюю и грядущую силу, и неисчерпаемым источником
той силы была сила слабых людей, населявших его, – тех, кто
был, тех, кто есть, и тех, кто будет, – а значит, вследствие
их бессчётности, была безмерна.

Сущность его жизни была в людской жизни как таковой, – жизни
отдельных людей, единичные жизни, ничего не значили для него.

Субстанция же, из которой состояла его душа, была мельчайшими
частицами распылённых душ человеческих.

В этот ранний час, одухотворённый птицами, город был подобен спящему
крылатому льву, писанному весёлой акварельной краской, –
золотом приходящего утра, смешанным с призрачными туманами
уходящей ночи, – и пока спал, но уже обречён был проснуться,
проснуться во власти птиц, разбуженный их весёлым гамом, и,
неторопливо взмахивая своими крылами и отрясая с них прах
прошлого и фантомы снов, устремиться в будущее, манящее и
неизбежное.

И – жить ещё один день, будучи побуждаемым к тому однообразным
вращением Земли, при котором создаётся явное впечатление, будто
солнце ходит по небу, что неправда, которую опроверг ещё
звездочёт Клавдий Птолемей, уловчившийся открыть и раз и
навсегда утвердить тот скучный научный факт, что суточное вращение
светил, а равно и смена дня и ночи, вялотекущее чередование
времён и пор человеческой жизни могут быть легко объяснены
«вращением Земли и всего мира» – как он изящно выразился –
против часовой стрелки, и оно есть главная причина неизбежного
перетекания будущего в прошлое.

До Птоломея люди не знали этого и жили в полном неведении, обманом
глаз, узнав же, сильно обрадовались, а жизнь их несколько
полегчала и приобрела столь необходимую прозрачность и
осмысленность, – научные открытия имеют свойство удивительно менять
нашу жизнь.

Отметим, что это открытие хоть и было вполне научно, но не было
вполне верно, так как сразу возникает вопрос, что называется, не
в бровь, а в глаз: а что если Землю немного повращать по
часовой стрелке? что тогда? И никакой Птолемей вам этого не
скажет.

Таким образом, непоправимое дело было сделано – в жизни всё
непоправимо, ничего в ней не отыграешь назад – и, между нами говоря,
скверное дело, читатель. Уж лучше б этот чёртов звездочёт
придумал что другое.

16

Вот с тех-то пор всяк из нас в утлой лодчёнке своего «сегодня»,
зажав в зубах драхму собственной души и изо всех сил налегая на
вёсла, плывёт против течения времени, из

прошлого в будуще, желанное и неизбежное, и смело может сказать сам
себе: «Греби, одинокий пловец, у руля твоей лодки незримо
присутствует старина Харон…»

Итак, было летнее утро, и мы совершенно сознательно избрали это
время суток за начало нашого повествования.

Кто же начинает книгу тем, скажем мы вслед за одним маестро слова,
что: «Однажды весной, в час небывало жаркого заката…» – пусть
хоть «…в Москве…», – а даже и «…на Патриаршьих прудах…»? И
не удивляет вовсе… и не поражает… и совершенно не
впечатляет.

К тому же – вечер! А ввечеру доброе дело не начинают.

Нет, нет, только – утром! А ещё лучше – летним утром, потому что:
«Утро летнего дня пленительно и неповторимо…»

Да, утро летнего дня пленительно и неповторимо и подобно утру жизни,
ранней поре детёнышей птиц, людей и зверей. Оно так много
сулит: всё окрашено в детские краски лета, разбойничает
солнце, свежий воздух мятно холодит нёбо, деревья и травы щедро
дарят тебе свою буйную зелень, ещё не поседевшие от старости
цветки одуванчика готовы уделить немного своей желтизны
твоему облупившемуся на солнце носу, лёгкий ветерок, нежный, как
руки матери, овевает твою юную кожу, глянул в росинку, а
там – целый мир, и он для тебя, ради тебя, твой и – навсегда.

Впереди, кажется, долгий летний день, всё-то успеешь, кроме как
устать, а, не оглянешься, – и день уж мёртво поник, нанизанный
на вертел последнего закатного луча, и грядёт, грядёт
бесконечная ночь. Получается, ещё один день жизни прожит, и вся-то
она вроде бы должна состоять из таких вот светлых дней, а
откинул сандалии и, глядишь, прямой наводкою в ад, к чертям на
сковороду. Почему бы так?..

Может быть, потому, что торопятся жить люди, подгоняемые настойчивым
вращением Земли

То ли дело – птицы!

Вот бы и человеку – оторвался от унавоженного грунта повседневности,
взлетел, расправил-распластал крыла, – и лети да пой, пари!
пари! над миром скучных фактов и серых будней да поплёвывай
вниз, а земля, она где-то там, далеко, ты можешь лететь в
направлении противоположном направлению её вращения – и время
не властно над тобой…

Но где уж так жить людям? До песен ли им? до полётов? Их понуждает
спешить навстречу року неумолимое Земли круженье. И – скоро,
скоро, однако же, вращается Земля. Прав, прав проклятый
Птолемей.

Но оставим в покое Птолемея (мы, впрочем, ещё вернёмся к нему), так
как по истечению непродолжительного промежутка времени
наряду с другими гражданами суждено проснуться и В. П., герою
нашего повествования.

А пока он тихо спит в своей холостяцкой постели сладким сном
беспечального человека.

Тут можно бы заметить, что для того чтобы быть беспечальным
человеком, вовсе необязательно никогда не задумываться о смысле и
закономерном итоге человеческого существования, или иметь
совершенно неугрызённую совесть, или же, наконец, делаться
куртизаном души, привычно резвящимся в вертепе жизни и алчущем от
неё лишь разнообразия в утехах и удовольствиях. Иногда
достаточно просто оставить пору потерь за плечами – и жить
дальше, не отравляя своё истомлённое сердце вероломными посулами

17

счастья , в чём В. П. и преуспел: особо терять в этой жизни ему было
нечего, а вот

приобрести… Да дело-то в том, что время потерь обычно следует за
временем приобретений. Так стоит ли торопиться приобретать? Ну
вот наш герой, не мудрствуя лукаво, и жил свою жизнь, как и
все, побуждаемый к тому неугомонным вращением Земли.

Да видали ль вы по-настоящему беспечального человека, читатель?

Коли нет, посмотрите на В. П. Вот лежит он на животе – голова его
повёрнута на бок – с ясным лицом ребёнка, спит себе, слегка
посапывая и досматривая последнее сновидение, и ни одна
морщинка не печалит его чела. Между тем снится ему не обычный сон,
а нечто очень и очень нехорошее. Да чего уж тут! Скажем
прямо: снится нашему герою настоящий кошмар.(Не знаем, уместно
ли здесь заметить, – не усмотрит ли в этом читатель
злорадства,– что каждому снится по делам его, то есть поделом… хотя
под утро у большинства людей сон обычно беспокоен, некрепок,
летуч – такого, бывает, наснится…или, может, остальным –
тоже поделом?)

Так что ж ему такого снится? Глянем-ка и мы хоть одним глазком,
чтобы рассмотреть подробности, в том только, конечно, случае,
если это не какой-нибудь интимный кошмар.

Так. Хорошо… Что же мы видим? Видим, что не интимное, но…какой
кошмар! не приведи Господь! С калейдоскопической быстротой перед
нами вдруг замелькали видения одно бредовее другого, все же
вместе они составляют картину настолько нелепую и
фантасмагорическую, что даже у нас – у нас! – нет слов.

Извольте видеть сами. Начинается всё с крови и разбитого зеркальца
(sic!). (Несчастье что ль оно пророчит?) Затем вроде всё
хорошо: прекрасное летнее утро: птички поют, солнышко
сладострастно лобзает лазоревые небеса, пред тем как забраться на них;
брильянтиками сверкают капельки росы; лёгкий ветерок,
ласковый, как материнские руки, несёт запах цветов и трав… Дальше
идёт обычное рядовое пробуждение (это нашему герою снится,
что он пробуждается, но он не пробуждается, а спит дальше,
такое часто случается во снах). И вдруг! – душераздирающий
жуткий крик и сразу вслед за ним – хоровод уродов во главе со
злобной, плюющейся ядовитой слюной старухой, и какие у них у
всех лица, какие лица!.. Да-а!.. Дальше что-то невнятное…
Видится, например, как большой зелёный попугай с выраженным
еврейским акцентом поёт «Боже, царя храни» – хорошенькие
дела! Как бы у нашего героя не было крупных неприятностей,
поскольку поётся-то это в его доме… И вскоре – тараканы, такое,
бают, снится не к добру. Дальше – обрыв во сне, и… сплошная
кирпичная стена, весьма зловещая, между прочим, – выхода
нет!.. Блеск меча…удар молнии… раскат грома – стена исчезает…
Однако!..

Опять обрыв – и что-то из военного быта: пехота… ментики… звон
сабель… гром орудий... Бородино?!.. Сильно смахивает на Бородино
(ау! Толстой), нет, это будет по круче Бородина, и герой
наш, между прочим, почему-то участник этой баталии, а ведь
вроде вполне штатский человек! не иначе как пошёл в народное
ополчение…

А теперь едет наш герой на службу в трамвае (вот ведь через какие
испытания приходится подчас пройти, чтобы попасть на работу!).
И поездка нехороша, ах нехороша! чёрт знает что, а не
поездочка! Приведём хотя бы такую детальку – видит В. П. из
трамвайного окошка какого-то старичка с необычной формы стариной
окровавленной секирой, вот он грозит ею В. П., вот поднимает
секиру над головой…Ой!.. Лучше не смотреть, пропустим
кусочек… А вот пробирается наш герой запруженными народом
улицами, а улицы то все завалены лошадиными трупами. (Недаром,
видать, снилось нашему герою что-то типа Бородина.) Дальше –
видим мы огромную площадь, заполненную народными массами –
особенно много людей скопилось в центре её, возле Фонтанов
Счастья и огромного памятника Карабасу Барабасу (Толстой! ау!..)
Народ, как

18

водится, безмолвствует, но обстановка в целом представляется очень
тревожной. Уж не революция ли какая назревает?..

А теперь вновь хоровод уродов, и В. П. – в этом хороводе, он корчит
гнусные рожи, скалит зубы, воет по-звериному (н-да, а мы-то
о нём лучше думали…)… И вдруг – артиллерийская канонада,
судя по звуку, бьют из стодвадцатидвухмиллиметровой

гаубицы и… бьют по В. П. прямой наводкой. (А это, прямо скажем,
нехорошо – стрелять в человека из пушки, даже если он вам чем-то
не нравится!)

А уж дальше – сплошное месиво, чего тут только нет!

Тут и праздничное шествие трудящихся во главе с Лисой Алисой и Котом
Базилио (Толстой! ку-ку!); и Змей Горыныч, в бреющем полёте
над городом; и темноликий ангел, беснующийся в небесах; и –
почему-то сцены из дворцовой жизни; и большая чёрная
карета, запряжённая шестёркой вороных цугом, которая мчит нашего
героя по глухой лесной дороге из прошлого…или в прошлое –
как-то сразу не поймёшь.

Тут и Ларчик Счастья, который так соблазнительно легко попробовать
открыть Золотым Ключиком Славы, и вот он, этот Золотой
Ключик! (Толстой! ты, кажется, везде, ты нас уже достал!); и
чья-то смерть; и вновь – разбитые зеркала; и безумный стрёкот
пишущей машинки, которую настойчиво пытается выхватить из-под
рук нашего героя огромная темная зловещая птица; и чертёнок
лет шести-семи с милым курносеньким носиком и толстеньким
хвостиком с пушистою кисточкой на конце, играющий детской
деревянной сабелькой и делающий ею в воздухе колющие и рубящие
выпады; и голубой свет далёкой звезды…

И много ещё чего снится В. П.: и та же самая кирпичная стена, что
уже снилась ему в начале; и одинокая могила, к которой заросли
все пути-дороги; и огромный город, заполонённый мерзкими
крысами; и трезвон будильника, означающий, что время истекло
(или настало); и всеочищающая гроза… И так далее, и тому
подобное – и никакой связности… Глупо пересказывать!

Не знаем, как читатель, а мы, если честно признаться, пришли после
всего увиденного в состояние полной растерянности. Чего-то в
этом роде мы, конечно, ожидали, но такого, признаемся, не
ожидали мы увидеть никогда! Всё почти в сновидении нашего
героя нам крайне не понравилось, но больше всего из увиденного
нам не понравилось, как в него стреляли из пушки, и уж очень
нам не понравилась эта самая стена, тем более что она
дважды… нет, даже трижды повторяется (хороводы уродов ещё чаще
повторяются, но это мы от читателя утаили, а то он перепугается
и бросит читать). Да именно стена, ибо она – символ тупика,
что бы ни говорил Эмерсон, неосновательно утверждавший, что
любая стена – это дверь (хотя, может, и дверь).

Конечно, сновидение есть сновидение, даже если оно и кошмарное, оно
самопроизвольно – с него и взятки гладки. «Какой только
чертовщины не наснится», – возможно, скажет читатель. Какой
только чертовщины не случается в жизни, со знанием дела добавим
мы.

А ведь между тем утренний кошмар нашего героя, не исключено, ставит
и нас и его в исключительно сложное положение, и скоро
читатель поймёт почему.

Конечно, лучше бы нам было дождаться пробуждения В. П. и затем уж
знакомить с ним читателя, но не случайно же, в самом деле,
застигло перо его спящим и видящим во сне череду
фантасмагорических картинок, как не случайно избрали мы утреннюю пору за
начало нашего повествования, как не случайно, наконец,
сделали мы его, начало это, столь вычурным, помпезным и
амбициозным (но это ничего, будет в нашей книге немало страниц,
которые следует написать просто и сильно, так мы их и напишем:
серое пишут серым, чёрное – чёрным, красное – красным,
коричневое – коричневым, а золотое – золотым). Все имеет свою
природу и естество, любая загадка – разгадку, любой

19

вопрос – ответ; так устроен мир. И мы, следуя своей природе и
естеству, намеревались было сейчас же пуститься в длинные
рассуждения о природе сновидений… на самом деле, мы пустились, но
вовремя остановились и просто в уме продумали этот вопрос,
покопались в кой-какой литературе, а сейчас кратко резюмируем
возникшие у нас по этому поводу соображения.

Начнём с трюизма. Сны снятся всем нормальным людям (и ненормальным тоже).

Спать и видеть сны – такое же неистребимое свойство человеческой
натуры, как есть, пить, ходить до ветру, совокупляться,
ковырять пальцем в носу и – при необходимости – и иных отверстиях
человеческого организма, то есть сны – это в основном
физиология, их видят и животные. Вместе с тем, природа снов темна и
загадочна, не всё в ней можно объяснить голой физиологией,
хотя в основе снов лежит деятельность такого органа как
головной мозг, ибо сны – явление психическое, или душевное, а
одна из главных функций психики это функция отражения
действительности. Следовательно, грубо говоря, сны – это
своеобразное зеркало, отражающее реальность, подчеркнём, переработанную
уже нашим сознанием и подсознанием, и отражающее ее,
поэтому всегда в причудливой, фантастической и даже извращённой,
исковерканной форме. Тут стоит заметить, что реальность даёт
пищу в основном для кошмарных сновидений; нам даже странно и
в высшей степени удивительно, что иногда снится что-либо
другое. Но почему же разным людям снятся разные сны? Ведь если
реальность объективна, – что, конечно, не факт, но допустим
и уточним: объективно отвратительна, – то и отражение её в
общих чертах должно быть одинаково, а оно в каждом случае
существенно разнится. Ответ напрашивается – потому, что все
люди разные, важно не только – и не столько! – что отражается,
сколько – и даже, скорее всего, только! – кто отражает, –
всё дело в отражающем субъекте, в состоянии его психики, его
души.

В состоянии вполне благополучном видятся необязательные, банальные,
и даже довольно глуповатые и пошловатые сны; это
подтверждает, что действительность не только объективно отвратительна,
но ещё и глуповата и пошловата, – причем, может быть,
отвратительна именно этой своей глуповатостью и пошловатостью
(понятно, что такие сны снятся дуракам и пошлякам, чьё
психическое состояние, как правило, безукоризненно и которых
подавляющее большинство).

Остальным же, которых ничтожное меньшинство, снится другое.

О! это совсем другие сны, иногда это даже и кошмарные сновидения, но
всё равно только они-то и интересны.

В связи со сказанным, приведём важные, с нашей точки зрения слова:
такие сны «…отличаются необыкновенной выпуклостью, яркостью и
чрезвычайным сходством с действительностью. Слагается
иногда картина чудовищная (курсив наш. – Автор.), но вся
обстановка и весь процесс всего представления бывают при этом до
того вероятны и с такими тонкими, неожиданными, но (два «но»
через строку – погрешность стиля. – Автор.) художественно
соответствующими всей полноте картины подробностями, что их и не
выдумать наяву этому самому сновидцу (…). Такие сны,
болезненные сны, всегда долго помнятся и производят сильное
впечатление на расстроенный уже, возбуждённый организм человека.»
Это ценное свидетельство принадлежит перу Фёдора Михайловича
Достоевского, который и сам был сновидцем не из последних и
сны которого снятся нам по сию пору.

Ах, если б вы знали, читатель, какие сны снятся некоторым – не будем
указывать пальцем, – но погодите, ещё узнаете! Какие
причудливые, какие затейливые, какие захватывающие, какие
натуральные (куда там жизни!), какие чудесные, какие волшебные
(волшебней жизни!), какие волнующие, какие прихотливые, какие
пленительные, какие неожиданные, какие красочные, какие
магические, какие горькие, какие бесконечно

20

горькие! какие яркие, какие безумно яркие! какие безумные (безумней
жизни!), какие безумно безумные!!.. – как в бездну гибельную
летишь! но ведь летишь же! – и упиваешься полётом!!.. И –
это парение!.. и – это всесилие!… и – это всеприсутвие и
всеведение!.. и – это всемогущество!!.. – такие сны лучше жизни
– лучше, ближе, роднее, желанней, – их ни на что не
променяешь, пусть даже в них и подступаешь к роковой черте.

В таких снах проживаешь тысячу жизней – они лучше жизни, ибо сны,
как и искусство, это вытяжка из жизни, квинтэссенция её.

Бывает, правда, что такие сны, болезненные сны, смешавшись с явью,
заводят слишком далеко… – ну что ж, тогда рождаются безумцы,
а изредка и гении, что, в общем, всё равно.

А ведь случаются ещё и сны-пророчества, вещие сны. Природа их
совершенно не понятна: ну хорошо, если снится то, что было – пусть
и в искорёженной, исковерканной, даже извращённой форме, –
это ещё можно понять; но как может сниться то, чего ещё не
было и что только собирается быть? Здесь возможно только одно
разумное объяснение – человек спит и душа его, покинув
тело, путешествует в будущее, ещё не перетёкшее в прошлое через
настоящее, вынюхивает там, что и как, и, таким образом как
бы приуготовляет своего хозяина к будущим неприятностям (надо
сказать, что сбываются в основном скверные сны).

И вот тут неизбежно возникает вопрос: а что если утренний кошмар
нашего героя – вещий сон и должен сбыться во всех своих
устрашающих художественных деталях и подробностях, – в которых
очень мало художественности, но очень много несуразицы, если не
прямой бредятины, – в тот день его жизни, который мы взялись
описать?

Н-да, а ведь мы-то как замыслили? Утро, герой себе спит, ему снится
сон, немного кошмарный, чтобы читателю было интересно, мы
этот сон нахально подглядываем, объявляем сон вещим, анонсируя
сюжет и заинтриговывая читателя, дабы он, подлец, не бросил
читать, сон сбывается, мы его описываем в форме лёгкой
занимательной хроники – ну разные там приключения, немного
забавные и немного страшные, но захватывающие и щекочущие нервы,
причём всё, понятное дело, кончается хорошо, – читателю
занятно, да и нам легко и просто, – все довольны, все смеются:
читатель платит «бабки» и за свои «бабки» ловит кайф, а
автор, проловив кайф в процессе писания, сшибает гонорар и тешит
гонор, ибо известность, известность! приходит к нему, то
есть, к нам

(Будем считать, что сюжет мы уже закрутили, наобещав читателю
разнообразные страсти-мордасти, мистику и невероятные приключения,
и необходимые авансы (не чрезмерные ли?) ему выдали. Ну
скажите, где, к примеру, кроме как в детских книжках встречали
вы Змея Горыныча, причём напрямую, а не как аллегорию
царского самодержавия? Даже у Толстого этот персонаж не
фигурирует, во всяком случае, в дошедших до нас томах. Лиса Алиса и
кот Базилио правда фигурируют, но совсем не у того Толстого, а
совершенно у другого Толстого. А возьмите остальное…Теперь,
когда мы на минутку допустили читателя в нашу творческую
лабораторию и он знает наши замыслы, должно сказать: мы, слово
чести, не ожидали, что нашему герою приснится такой
кошмарный вещий сон, знали, что кошмарный, – читатель, если он не
пропустил пролога, наверно, догадывается почему. И все же,
чтобы это было такое чёрт знает что!..) . Но если нашему герою
приснился вещий сон… – и нам придётся теперь всю эту
хренотень размазывать на четырехстах-пятистах страницах, причем
делать это по-возможности живо, захватывающе, интересно,
талантливо, художественно убедительно, с выдумкой, с огоньком, –
словом, как если б мы писали реалистический роман… Какой
кошмар! Но как уместить всё это месиво в хрупкую ткань романа –
даже в фантасмагорический, и то не уместится,– бросить бы,
но книга-то начата, а это такое дело, раз начал – надо
заканчивать: книгу, как и жизнь, не бросишь на полдороги, и