Онтологические прогулки

 Итак, философ – тот, кто удерживает весь горизонт данной культуры, не давая ей ограничиваться одной широкой и избитой колеёй. На западе философ удерживает современников от чрезмерной предметной фиксации, на востоке – от излишней де-субъективации, де-фиксации.

Что в России?

Поскольку русская матрица фокусирует внимание на творении как стихии, на среде становления, то русский философ обязан охранять культуру именно от чрезмерной фиксации на творении, то есть призван удерживать внимание русских на ... предметности! Или на языке Антона Павловича Чехова – должен удерживать небесные струны, то есть струны (связи), дотянувшиеся из стихии творения до русской земли и укоренившиеся в ней!

Русский философ – тот, кто обживает, согревает оставленную без внимания родную землю.

Не выживает на земле, а именно обживает землю, превращает её в родную, обустраивает её как свой дом, то есть действует как культурный человек или человек данной, русской культуры. Можно вспомнить мужиков из "Анны Карениной" Льва Николаевича Толстого, а именно – то, как они косили. Толстому удалось заметить особенность русской косьбы, хотя, похоже, не удалось так косить самому. Что имеет в виду Л.Н. и что имею в виду я? – состояние забытья, которое превращает процесс косьбы в особый, культурный, связывающий в единое целое – человека, землю, время, пространство, небо, феномен.

Косьба для русского – философия.

Вишневый или яблочный сад – философия.

Русская печь, изба и баня – философия.

Вспомните недоумение Николая Васильевича Гоголя, спрашивающего русскую землю, русскую даль о том, куда зовёт она его. Вспомните удивление и даже восхищение героя Толстого – Пьера Безухова, недоумевающего русскому народу, заселившего эту бесконечную снежную пустыню, и даже предположившего, не является ли заселение этой земли призванием, миссией данного народа. С таким же удивлением и восхищением наблюдал русских Иван Сергеевич Тургенев.

Русская литература 19-го века удивлялась не духовности русского народа, а его буколичности, если воспользоваться словом Гоголя из "Старосветских помещиков", его на-землённости, его слитности, целостности с родной землёй. Конечно, ни в коем случае ни под "духовностью", ни под "буколичностью" нельзя понимать религиозность и почвенничество. Ни в коем случае. Духовность руского народа – это направленность его духа (внимания) на творение, а буколичность, на-землённость, низменность – это удерживание этого духа на земле. Точнее, не удерживание, а протягивание, связывание русского неба и русской земли.

Впрочем, можно сказать даже так – почвой русского является стихия творения, а его духом - земля.

В блоковском смысле:

Русский уже летит в сияющей ночи, ему уже всё помогает, ему уже всё говорит о беспредельном. Стоит только ему забыться, взяв косу или затопив баньку с пауками. Уже! Скорость полёта русского так велика, что ему трудно ходить по земле, почувствовать её ступнёй, пре-бывать в буколии, русскому трудно слезть с плечей гоголевской красавицы-панночки, несущей его над морем травы, над русалками, над солнцем, над небом.

Легко парение русского. Оно ему почти ничего не стоит, оно даётся ему даром, просто так, по праву наследования своим предкам.

Мы все "пьяненькие" (Ф.М.Достоевский).

Поэтому нам очень трудно встать твёрдо на землю, невероятно трудно, нет, не остановиться, это невозможно нам, но хотя бы притормозить, как считал Толстой, один шаг русского – в 50 лет! Попробуйте лишиться так вам "привычного от вечности" русского полёта! попробуйте и вы поймёте, как это трудно: философу Хоме Бруту пришлось вспомнить все заклинания и молитвы, пришлось собрать всё своё внимание и все свои силы, чтобы только замедлить ведьму.

Тихий звон русских серебряных колокольчиков сильнее зова сирен.

Потому что они уже звучат в нас, сами собой, маня нас всё дальше вглубь блоковской дрёмы, гоголевского полусна, толстовского забытья, всё глубже и глубже, томя нас своей нежностью, освещая и освящая поглощающую нас беспредельность ночи. Всё любит нас, всё зовёт нас, всё хочет нам помочь, всё наполняет нас собой, и мы счастливы. Мы косим траву и наполнены счастьем, мы топим печь и полны всем, мы колем дрова и распростёрты по всей вселенной. Любовь наполняет нас, и нет ей края. И ничто не отделено от нас.

Что ещё может быть нужно тому, кто уже имеет так много, почти всё?! Что ещё может остановить его? Что ещё может заставить его затормозить, отяжелеть, уплотниться до земли?

Только боль.

Боль, которая появляется вместе с любовью. Точнее, на пике любви, когда ты преисполнен ею, твоё сердце пронзает такая боль, что до конца твоих дней ты чувствуешь сердце раненым и истекающим кровью. Капля за каплей. Минута за минутой. День за днём. Боль разделения того, что едино, одно. Чем больше твоя любовь, тем сильнее боль. И отделить их друг от друга невозможно.

Теперь ты полон любви и боли. И уже больше не можешь и не хочешь быть в забытьи. В полусне. Дрёме. Ты должен вернуть себя на землю и связать разорванное. Или, словами Толстого, "принять выпавшие на твою долю ограничения времени, пространства и причинности и исполнить их как свой человеческий долг". Ты должен протянуть с неба твоего полёта струну и укоренить её в родной земле.

Ты должен, иначе родная земля осиротеет, лишится того, что является её полноценной частью - лишится тебя.

Врёт летопись, внушая нам сладкую мысль о нашем богатстве и изобилии; - земля наша бедная и сирая, потому что оставлена нами, потому что слишком мы легки и быстры, потому что мы дремлем и полны видений, потому что мы летим во сне и наяву. Мы сами отдали свою землю в чужие руки и забылись, уснули, задремали, предпочтя видения нашего духа картинам нашего глаза, мы ушли в себя и в свои сновидения. Руки наши лишились навыка, глаз потерял остроту, тело стало дряблым. Мы почти умерли. Точнее, мы почти ушли.

Живущее в нас наследие предков слишком соблазнительно для нас, слишком сладко, слишком восхитительно. Ради него мы были готовы провести всю жизнь на печке в блаженной дрёме идиотов, летящих со страшной скоростью по вселенной и даже не замечающих этого; однако это ещё ничего, ради него мы были готовы почти на всё: рабский труд, подневольную оседлость, насаженное мировоззрение. Но эти – рабский труд, подневольная оседлость и насаженной мировоззрение незаметно сделали своё дело – мы забыли, ради чего тут живём и трудимся на чужого дядю.

За последние пару тысячелетий мы забыли свой полёт, практически полностью оторвались от своей земли, в которой не осталось почти ни одного нашего корня, практически ни одной связующей нити. Пребывая в сияющей ночи, мы забыли, что мы люди, живущие на земле. Нам стало казаться, что смерти больше нет, и мы перестали цепляться за жизнь. Мы умирали миллионами и нас убивали миллионами, а мы даже не замечали этого, мы увлеклись призраками и стали игрушкой в чужих руках.

Удивительно, что мы ещё живы.

Или мы уже умерли? Этот вопрос остаётся пока без ответа. Вполне возможно, что сам факт того, что наша культура стала открываться нам, говорит о том, что нас как русских уже нет, что осталась только память о нас, что мы уже, по словам Антона Чехова, "безвозвратно потеряли самое важное", разорвали все небесные струны, окончательно потерялись во вселенной, полностью оторвались от родной земли, оставив её серой и сирой.

Мы все – Карамазовы: ради сладкой грушеньки наших снов мы готовы понести кару – отдать свою жизнь, она ничто для нас по сравнению с живостью забытья.

Были ли в нашей истории люди, которые не дали нам забыться настолько, что мы заблудились в своих дрёмах? Были ли те, кто выводил нас из нашего упоительного запоя? Кто отрезвлял пьяненьких? Кто, как Зосима, отправлял нас из монастыря в жизнь среди других людей для поиска земных опор?

Мы давно уже умерли бы, и русская культура вместе с нами, если бы не те, кого я называю философами, братьями или друзьями мудрости. Как русские мы ещё живы, если живы, только благодаря тем, кто будил нас для обустройства жизни на этой земле, кто ставил нас на ноги, но не насильно, конечно, а своим делом и словом.

Философ укореняет наш дух.

"Садится в землю дубом", по словам Д. Хармса.

И в этом за-землении нам не может помочь никакая теория, даже самая продвинутая, и никакая медитативная, созерцательная практика. Только любовь и боль за родную землю, стремление обнять и согреть её, твёрдое намерение поделиться своей полнотой со своими соотечественниками.

Для русского стать человеком в полном смысле слова или философом значит стать земной опорой или земле опорой. Тому, что это такое, будем внимать дальше.