Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

ОКРАИНА

Когда мне было четыре с половиной года, мы переехали из деревянного
дома в каменный, в стандартную двухкомнатную квартиру.

На одной стороне нашей улицы – до автобусной остановки – частные
эстонские домики. Тихие. Только собаки иногда гавкают. Но не
выбегают за ворота и не кусаются, как злая рыжая шавка на
Ропка. Просто сидят на цепи и лают для порядка. А хозяева для
порядка сажают картошку, клубнику, укроп. И собак на цепь. А
на ворота вешают табличку «Kuri koer» _ ¹.

Злая собачонка выскочила из-за угла и тяпнула мамин сапог. Да-да, та
самая асадовская рыжая дворняга, только вот её уж точно не
убьют – ни люди, ни поезда. Она сама кого хошь перережет,
засранка.

На другой стороне – деревянные и недеревянные полубарачные здания и
многоэтажные кирпичные общаги. В одном из полубараков живут
«химики», то есть условно-заключённые. В других – кто
угодно: рабочие, пенсионеры, незнамо кто, эстонцы, русские, даже
немцы – всё смешалось. Много спившихся и спивающихся. Есть и
психи – большей частью безобидные. Типа старика, который у
всех проходящих с сумками спрашивал: «Ну, что ты так много
всего накупил(а)? У меня ведь к чаю уже – два кило орехов, три
пряников». Пряников всегда было три кило, орехов – два,
пенсионер никогда не путал.

Этот пенсионер всегда выходил в старомодных кальсонах. Кальсоны были
с завязочками – больничные? психушные?

Ещё в одном из этих полубараков жила тётка. Злющая-презлющая. Она
вешала бельё по двадцать часов в сутки и орала на детей. Даже
если они ничего такого не делали, только проходили по двору.
Даже если далеко от простыней её зассанных – всё равно
вопила, по-эстонски. И грозила кулаком. Я, когда видела эту
тётку, перебегала на другую сторону. Однажды чуть под машину не
попала.

У тётки был сплющенный нос, белые глаза и почти чёрные губы. Волосы
всегда прятались под уродским беретом, кримпленовым,
четырёхугольным. А может, и не было их вовсе, этих волос – как и
бровей, и ресниц. Сосисочными пальцами тётка развешивала
простыни. На них бы и последний бомж не польстился, такие
страшные они были – забуревшие, покрытые чёрт знает какими пятнами,
и пятна эти ничем не отстирать, не вывести никакими
отбеливателями. Казалось, что на тёткиных простынях сношались,
блевали, гадили, изрыгали пищу многие поколения алкашей и
дебилов и зачинались новые поколения того же самого. И все эти
поколения простыни не стирали, даже не проветривали, а потом
вдруг тётка спохватилась, вот и развешивает бельё по двадцать
часов в сутки.

Однажды мы с Катькой осмелели настолько, что подошли к тёткиным
простыням чуть ближе. Так просто – чтоб её подразнить. И тётка
тогда схватила огромную палку и погналась за нами.
Неизвестно, чем бы дело кончилось, если бы не пенсионер. Тот самый, в
кальсонах с завязочками. Он замахнулся на тётку костылём:
«Ах ты, гнида, фашистка недобитая! Тебе бы только с детьми
воевать, ёб твою!». Первый раз мы с Катькой слышим, как этот
старик ругается матом. Тётка отступает, бормоча что-то
по-эстонски. Пенсионер снова грозит ей костылём: «Я те покажу «мине
перссе» _ ²! Я сам тебя в какую хошь пизду пошлю!».

Мы с Катькой вздрагиваем от слова «пизда», но как-то радостно. И
перебегаем дорогу и показываем тётке нос и язык. И слышим, как
пенсионер громко объясняет кому-то: «Да вот опять эта
фашистка на ребят накинулась…а девчонки-то хорошие…одна в очках
даже». Это он про близорукую Катьку.

На следующий день, когда я возвращаюсь из магазина с молоком и
хлебом, пенсионер снова говорит про орехи и пряники. И вдруг:
«Ну, иди, иди, внучка. И не бойся ничего».

В окне одного деревянного домика стояла фигурка чёрта, держащего в
руках светловолосую девочку. Фигурка была явно не советского
происхождения.

Как вспомню её, так вздрогну.

Барак был и с другой стороны – уже не полу-, а самый настоящий.
Длинный, узкий. С клетушками. С некоторыми барачными девчонками
я играла. Имён их я не помню. Все эти девчонки были друг на
друга похожи – худые, белобрысые и руки в цыпках. Ещё в
бараке жила маленькая старшеклассница Рая, кроткая, рыженькая,
со сбившейся улыбкой. Будто ей стыдно перед всеми за
ханурика-отца, отставного прапорщика, мать-пьяницу и сестру в
тюрьме. У сестры был ребёнок – в тюрьме, что ли, она его родила? У
Раи на столике лежала единственная книга – хрестоматия по
литературе. И висели «Три богатыря», вырезанные из журнала.

Барачные девчонки научили меня некоторым словам. Хотя я кое-что
слышала и раньше. Ещё они рассказывают страшилки – про чёрную и
красную руку, про «отдай моё сердце», про гроб на колёсиках.
И поют песню – о том, как Оля любила Колю, и как потом её
труп нашли, а на нём рыбаки прочитали надпись: «Олю любовь
погубила». И о том, как парень ограбил и перерезал целую
семью, а потом увидел на них всех какие-то родинки, понял, что
это его родители, братья и сёстры и сам зарезался. Ещё поют
весёлое: «Лежал я на верхней полке, Лежал и полетел, Какому-то
еврею Я по носу задел». И всё. Песня мне нравится, и я
пересказываю её родителям. Меня ругают, а я не понимаю, за что.
И больше ничего не пересказываю.

Иногда по вечерам из всех этих бараков, полубараков, общежитий
доносились крики. А однажды там одну тётку убил муж. Топором. Из
ревности или по пьяни, какая разница. Главное, что убил.
Совсем. Насовсем.

В нашей благополучной пятиэтажке никого не убивали, но всё равно
погиб один парень. Молоденький, только школу закончил. И
обмывал аттестат с друзьями. В конце вечеринки девушки решили
прибраться и выставили парней на балкон покурить. А парень этот
захотел напугать девиц и перелезть с балкона в открытое окно
кухни. Раньше он уже это делал. Но теперь он был пьян. У
него нога соскользнула, и он упал. С пятого этажа.

Крик не помню, похороны помню. Было лето, но казалось, что осень –
всё почему-то было жёлтым. И литавры бухали так, что мне
стало смешно.

Иногда я, Катя и ребята постарше – Сашка, Лиля – доходим до угла
нашей улицы. Там продуктовый магазин, киоск для сдачи
стеклотары и телефон-автомат. Денег у нас нет, поэтому мы звоним
бесплатно – по 01, 02 и 03. По 01 мы говорим: «У нас блины
подгорели, пришлите, пожалуйста, сметаны!», по 03 не помню что, а
по 02 – «Милиция, приезжайте скорее, сегодня на улице Тяхе
меня убили!». И тут же вешаем трубку. Нам очень весело. Но
сквозь смех пробивается ужас: а вдруг нас вычислят, и приедет
милиция и нас арестуют? И от всего этого кто-то начинает
икать.

Однажды мимо нас и в самом деле проезжает милицейская машина. Мы
рассыпаемся в разные стороны. Сашка прячется за киоск, Лилька
перебегает дорогу, мы с Катькой впрыгиваем в автобус, хотя
билетов у нас нет, и выходим на следующей остановке. «Катька,
представляешь, нас сейчас заберут в милицию!». «Но мы же
ничего в трубку не говорили, только смеялись. Это Сашка звонил.
И вообще он большой, ему уже десять почти…». «Всё равно
заберут – ведь мы смеялись, а они там всё слышали! В Детскую
комнату милиции, мне рассказывали, есть такая. Там детей
сажают в тюрьму!» «За что?» «Ну, украл там, убил кого…». «А разве
дети убивают?». «Ну, тогда если родителям нагрубил…двоек
получил целую тыщщу». «Аа, понятно».

Однажды мы воруем в соседнем саду яблоки. Ветки перевешиваются через
забор, и ребята быстро срывают крохотные, совершенно
зелёные шарики. Я стою на стрёме. Потом мы делим яблочки и тут же
их выплёвываем. Есть их невозможно.

Катин двоюродный брат Мишка хвастается, что он уже украл кучу всего.
«Я и в нашем магазине крал, и шоколадку, и чай – он мне и
не нужен вовсе, а я украл!...и в «Каубамая» _ ³ воздушные шарики
и телефон почти настоящий…и когда мы ездили к маминой
подруге на дачу, тоже воровал…везде! Даже велик могу украсть!». Я
не верю Мишке. Он младше меня с Катькой и страшно
хвастается. Пусть не врёт, ничего он не украл. Зато он, когда ему было
три года, съел мыло и закусил зубной пастой. Это оттого,
что ему не дали третью тарелку манной каши. Все дети плачут,
если в них эту самую кашу набивают, а Мишка – что набивают,
да слишком мало. Ему потом клизму делали.

Совсем маленькой я вижу в Тарту плакат. Две тётки заболтались, а вор
тем временем тянется к авоське с хлебом и молоком. Я хоть и
маленькая, но понимаю, что хлеб и молоко не крадут. Воруют
деньги. Или конфеты.

У «Стеклотары» толчётся много ханыг. Иногда они ругаются с
приёмщицей, если та не хочет принимать их треснутые бутылки.
Приёмщица одна и та же в течение многих лет. А может, их на самом
деле сменилось несколько – неотличимых друг от друга. Мы с
мамой тоже сдаём бутылки. Молочные, лимонадные. Иногда из-под
вина и шампанского. Про шампанские на киоске висит смешное
объявление, что с них нужно снимать «фольгу и кольеретку».
Тётки-алкашки трутся рядом с ханыгами. Они ещё страшнее и
почему-то все в буром и синюшно-лиловом. Бурые плащи, бурые
стоптанные туфли, бурые кримпленовые юбки и скособоченные
синюшные кофты, с бантиками и галстучками. И лиловые носы – и
фонари под глазом. У одной алкашки их аж два – не носа, а фонаря.
И брошка-сердечко. К ней пристают ханыги: «Ну, что, блядь,
поцелуемся?».

Когда мы выезжали из деревянного домика на тихой улочке, по ТВ
показывали передачу о болгарских розах. У меня в руках был
оранжевый ненастоящий чемоданчик с ненастоящими наклейками.
Чемоданчик пахнул пертуссином. Мой любимый запах в раннем детстве.

Я смотрела болгарские розы и не хотела уезжать.

Мы с мамой идём по улице Ропка. Злая рыжая дворняга лает на нас, но
за ворота выбежать не может. На цепи потому что.

_______________________________________________________________

Примечания

1. «Злая собака» (эст.).
2. «Иди в жопу!» (эст.).
3. Универмаг (эст.).