Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

АНАМОР

Мама ещё на старой квартире слушает заезженную пластинку Новеллы Матвеевой. Кажется, что поёт обиженный ребёнок. Или старушка, впавшая в детство, но не буйная. Может, и не ребёнок, и не старушка, а ёж, у которого колючки – внутри. На магнитофоне – бобинном – звучат другие барды, запретные и полузапретные. Мне от них хочется выть. У кого-то из них голос – уксусный войлок, косящий под бархат. Как будто долго и нудно мочатся в шляпу. Но Матвеева кажется с самого начала обиженной – неважно кем и на кого. Это голос человека, никогда не любимого и любовь которого никому не нужна. Меня эти песни и пугают, и притягивают.

Недавно мне встретился писающий голос у одного поэта. Именно писающий, даже писяющий, а не ссущий. Стихи его были про Византию, и про Германию времён Веймарской республики и Третьего рейха, и когда он читал их, мне слышалась моча, льющаяся на мрамор и на солдатские сапоги. Сквозь этот самый войлок. И ещё – будто кто-то приговаривает: «Пись…пись…пись…да ну же…».

Поэт оказался мудаком и ничтожеством, как и следовало ожидать…

Я примеряю мамины украшения. Серебряные узкие браслеты. Длинные и короткие янтарные нити. Клипсы-фонарики. Цепь с висюлькой-солнцем. Потому что понимаю: мама меня любит, но не так, как это нужно ей и мне. Как будто она собирает, собирает всю эту любовь, подносит к губам, но тут налетает ветер и уносит их – любовь и маму. И нужно начинать всё сначала. Поэтому мама недоумевает и злится, и снова собирает, и снова всё не так. И ей, наверно, хочется, чтобы ветер унёс ребёнка, раз она не умеет его любить. Как мне становится страшно. Она не умеет, но ведь и я не умею. А может быть, и не хочу. Мы обе не хотим. Все наши попытки – это крахи. Какое воронье слово – «Крах. Крах. Крах». Нет, мне надо хотеть. Надо хотеть любить. И для начала – надеть мамины побрякушки – тогда я стану похожей на неё и наконец-то понравлюсь. Нет, не «похожей» – стану ею самой, и всё. Мы пойдём по улице и нас никто не отличит друг от друга, и никакой ветер не унесёт…

Мама входит в комнату. «Как ты смела копаться в моих вещах – без спросу?!».

Я не знаю, как в маме начался этот анамор. «Анамур» – это название песни Генсбура. Но «анамор» жёстче и безнадёжнее. «Не-любовь»? «Вне-любовь»? «За-любовь»? Нет, всё не так. Даже не «анти-любовь». «Алюбовь»? Как-то косолапо всё это…

Ну, в общем, когда любовь и не подозревает, что ты есть на свете и поэтому не прикасается к тебе. Ты сам при этом можешь любить, ждать любви, кричать её – больше, гораздо больше, чем многие. Но тебя просто нет.

Вы с любовью друг для друга даже не иноплеменники. Даже не обитатели разных галактик. Просто твоей галактики никогда не было и нет. И когда ты появляешься, тебя никто не видит, ибо ты не нужен вообще. Прозрачен, но не воздух – воздухом дышат, его глотают, им давятся. Грязен, но не земля – по земле ходят, в землю ложатся, пятачками её роют. Ты высок, но не небо – на небо глядят, в него плюют, его ищут. А в тебя-то и не плюнет никто. Как плевать в то, чего нет? Вот ты и мотаешься – даже не как дерьмо в проруби, а как прорубь в поисках дерьма. Но хули толку…

И как холодно в этой проруби… И ты находишь наконец своё говно, и оно тут же выпрыгивает из тебя. Недоумевая – в чём это оно сейчас побывало?

И все анаморские связи – любовные, родственные, дружеские – только глюки… И анаморы бьются, как ласточки о стекло, прячутся, как пауки по углам, выпрыгивают, как лисы на железнодорожные пути…ибо здесь, в этом мире нет им такой любви, как надо…и сами они любят – не как люди…и мир пугается их любви…и от этого они всё больше леденеют, и помочь им нельзя…

Ведь войнам – не помогают

Мама начинает терять все свои цвета., и в желтизну её лица вступает серость, и это не только от конторский будней. Я понимаю, что скоро все цвета сойдут с неё, и она станет совсем прозрачной и тогда умрёт. Превратится в ледышку и растает. И её жёлтая обезьянка давно превратилась в порошок…а со мной-то, со мной что будет?

«…И они пошли собирать оливки и вернулись испуганные и потеряли цвета в Хаэне», как поётся в старинной испанской песне. С мамой было то же самое. Когда её настиг анамор? Когда у меня отобрали обезьянку или раньше? Не знаю… Может, это зёрнышко-анамор родилось вместе с ней. Нет – родилось в ней. Оно-то и было её настоящим ребёнком, а не я.

И это зёрнышко росло – сначала незаметно для мамы, а потом стало просто огромным – но так и не вышло из неё. Самое страшное – что анамор оказался наследственным, как болезнь, и я чувствую, как я им зарастаю…он заполнил мою утробу, глаза, ноздри….я им хожу, и его отхаркиваю, и ненавижу, и пытаюсь любить. А когда становится совсем невмоготу, просто делаю вид, что его нет.

…будь у меня ребёнок, я бы относилась к нему так же, как моя мать ко мне. Я старалась бы всё делать по-другому, но нас бы всё равно зашкаливало анамором. Меня и моё дитя.

Туман. Мне три года. Мама крепко держит меня за руку. На ней узкое чёрное пальто, как чехол. А туман – не лондонский pea soup, не марево, не дымка. Он – гриб-дождевик, белый, круглый. И мы с мамой вступаем в него. Гриб колышется, но не взлетает. И мы с мамой выходим из него, всё так же крепко держась за руки. И вступаем в другой гриб.

В новый анамор.

Анамор, анамур, называйте как хотите. Без земли, без воды, без воздуха.

Мама в горести начинает кружить по комнате, почти биться об неё – как ласточка. А ласточки – зловещие птицы, это не мной замечено. Не помню кто сравнил их с пауками – я сама ? Маленькое круглое тело и множество концов: лапки, клюв, крылья, раздвоенный хвост. В ласточке слишком много смерти. Странно, что поэты её так воспевали: мол, домовитая она, и певунья, и деткам радость от неё и всё такое. Будто другие птицы гнёзд не вьют и щебечут. Мне кажется: мама вот-вот налетит грудью на стену и разобьётся. Или сломается. Вот так – Крак! Крах! Прах! – пополам. Но мама останавливается, садится на диван и молчит не двигаясь. Всё равно страшно.

Я сама однажды заметила в себе это ласточкинство. В 20 лет, после неудачного романа, я мечусь по Научной библиотеке от одного каталога к другому, врезаясь грудью в ящики. Потом вдруг останавливаюсь, выдвигаю первый попавшийся, начинаю рыться в карточках и остервенело смеюсь, найдя, например, вот это: Калиман, Павел Авксентьевич. Роль моноаминоксидоза митохондрий в превращении пирокатехиаминов (катехизис Иди Амина?!?!?) и других биогенных аминов в тканях. Или вот это: Пупкевич-Диамант (алмаз в пупке? Мата-Хари?) Перехожу к ящикам на «Д» и выискиваю всех на «Дур-» : Дураковых, Дурневых, Дуревичей, Дуркиных… Ржу, как гиена. Уже на меня оглядываются. И я начинаю снова биться об ящики.

Я почти ничего не знаю о своём деде по материнской линии. Вот обрывки о нём. Родился в конце 1916 года. Отец погиб на войне за несколько месяцев до его рождения – и он сам, Георгий, сгинет за два месяца до рождения моей мамы. А мать его в Гражданскую войну исчезла – куда? Будто её и не было. Георгий воспитывался у дальних родственников, бывших либеральных помещиков. И было ему так плохо, что он совсем маленьким два раза уходил с беспризорниками. Может быть, и с отцом Валеры, маминого жениха, тот тоже был беспризорником и однажды с товарищами угнал тепловоз. Но Гошу оба раза возвращали.

Потом он метался по разным городам, бился об них – боялся ареста? Или без всяких причин? Какие там причины у ласточки? Высшего образования он не получил, работал чертёжником. Перед самой войной у него был роман с какой-то полубогемной женщиной гораздо старше его, чуть ли не на двадцать лет. У этой женщины родилась его дочь. Кто они были? Куда делись? Вступили в анаморный гриб, и он оторвался от земли?

Моя бабушка тоже была старше его. Но всего на пять лет. Познакомились они во время войны. Их короткий роман, ещё более короткий брак, гибель деда и мамино рождение заняли около года. Бабушка до того уже побывала замужем. Её первенец умер в роддоме – инфекция какая-то. Потом у бабушки родился ещё один сын. В самом начале войны она развелась с первым мужем, инженером, дико ревновавшим её. Мне кажется, что она развелась бы и с Георгием – он бросил бы её – и продолжал биться об новые города. Пока совсем не убился бы.

«Мам, а почему бабушка вышла замуж за дедушку? Ну, не за деда, а за того, настоящего». «Не знаю. Они были очень разными – и по происхождению, и по воспитанию. Наверно, ему тогда было совсем плохо. А бабушка поддержала его как-то…».

Я в это поверила. Бабушка не умела жалеть, но поддержать могла.

Бабушка никогда не говорила о Георгии. Только однажды, когда я раскапризничалась и совсем её заколебала, упомянула «дедову кровь». Я тогда ничего не поняла.

Потом я узнала, что у деда в роду были черкесы.

Бабушке когда-то было очень больно, но она сумела всё это даже не скрыть – захлопотать. Износить боль, как прошлое. Сделать вид, что её и не было. И самой в это поверить. И не испугаться этого. Бабушка – не война и не мир. Она – перемирие, затянувшееся перемирие, когда уже подсчитали трупы, подлечили раненых, но ещё не построили новые дома и не поставили монументов. Войну уже начали забывать, а о мире ещё не договорились. Бабушка живёт в этом затишье. Не грустно, не весело. Спокойно.

А мама – война, поэтому ей так плохо. Ведь нет ничего страшнее войн – и беззащитнее их. Безнадёжнее. Ведь им и поплакаться-то некому. Вот почему я так люблю маму – даже когда ненавижу. Даже когда она мне противна – и жестами, и походкою, и запахом. Даже когда мне её стыдно. Даже когда я делаю вид, что её нет и вообще никогда не было.

Я замечаю, что на всех фото у мамы глаза грустные – или никакие. Только на тех, где ей год, они счастливые. Мама на этих фотографиях в толстой шерстяной кофточке, а солнце яркое, и бабушка прикрывает глаза. На другом детском снимке мама с братом в пионерском лагере. Мама коротко стриженная и светловолосая. Потемнеет она к десяти годам. Где-то далеко – портрет Сталина. На третьей фотографии – мама в купальнике. Рядом её лучшая подруга Марина Воскресенская.

Мы с мамой вступаем в кокон анамора, думая, что это туман.