Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

ЖИВИТЕЛЬНЫЙ КЛЕЙ

Моя единственная настоящая подруга в детсаду – Таня Таганцева, но
она в другой группе, так что мы встречаемся только во время
прогулок. Мы с ней сочиняем бесконечную сказку. Помню
некоторые натуралистические детали: «…и вот злая королева вышла в
сад, хотела нарвать лука, а вместо лука-то…(победным шёпотом)
ГОВНЯШКИ!». Дети рядом радостно орут: «Расцветали яблони и
груши, Поплыли туманы по реке. Выходил директор магазина,
Получил бутылкой по башке!». Это очень смешно. Девчонки
шепчутся: «А папа вчера пьяный пришёл, руками махал, маму ударил и
вазу лакированную разбил…». Мне в этой истории непонятно
одно: как ваза может быть лакированной. А остальное не
возмущает и не поражает, хотя мой папа и не пьёт, и не бьёт маму.
Ещё девчонки говорят о цветных телевизорах. У нас дома он
чёрно-белый.

До этого садика были и другие. В них я не задерживалась более
месяца-двух, так как вечно подхватывала всякие инфекции и сидела
дома. В первом детсаду меня девчонка постарше научила стишку:
«К нам пришёл Дед Мороз, Табуреточку принёс, Табуреточка
мала, Деду по носу дала». Стишок мне понравился. На ёлке
страшно хотелось его прочесть, но я, трёхлетняя, пересилила себя
и выдавила правильным голоском то, что от меня ожидали –
типа «Добрый Дедушка Мороз Нам подарочки принёс». И ДМ меня по
головке погладил, а мамаши хлопали. У меня сохранились
фотографии с той ёлки. А во втором садике я грохнулась с винтовой
лестницы – к счастью, она была деревянной. После чего меня
надолго отправили к бабушке.

Пяти лет меня отдают в детский сад – тот самый, в котором Таня
Таганцева, и там меня заставляют есть селёдку, а я не могу и
реву. Мне силой впихивают её в рот. Меня тошнит. Позднее у меня
обнаружилась аллергия на рыбу. Дети дразнятся, что я
привереда, и я с ними дерусь. Воспитательницы читают одну и ту же
сказку – «Крошечку Хаврошечку». Я уже знаю, что хавронья –
это свинья. И что за дурак про свинью сказку сочинил, будто
про Золушку или Журавушку из «Земляники под снегом»?

Нянечка, уж не помню из-за чего, хватает меня за одежду и чуть ли не
по полу волочит. Я упираюсь, а потом рву её платье. Няня
большая, могучая брюнетка. Я тоже брюнетка, но маленькая.

За это меня чуть не выгоняют из детского сада. Одна воспиташка с
претензиями на интеллигентность говорит моим родителям, что я
«излишне агрессивная». И вообще хулиганю больше, чем
мальчишки.

Я уже свободно читаю и когда вижу слова, которыми заканчивается
каждое детсадовское меню («Кисель. Хлеб»), чувствую, будто меня
молоточком стучат по голове. В землю вбивают. У меня две
любви. Один – Эрик, сын алкоголички. Кажется, у него были вши.
Эриком я командую, а он мне покоряется. Мы часто держимся за
руки, но вши на меня не переползают. А Серёжа помыкает
мной. Ещё он меня смешит, когда воспиташки читают нам стихи и
называют авторов, например: «Якуб Колос». Серёжка тогда: «Ой,
не могу! Якуб Горшок! Ян Пирожок!». Я начинаю дико ржать и
меня ставят в угол.

Во время тихого часа, если мальчишки шумели, воспитательницы хлопали
их свёрнутым в трубку журналом. «Работницей», кажется.

1975 год. Я иду в первый класс. На первой школьной фотографии я,
шестилетняя, выше некоторых своих семилетних одноклассников. В
пять лет я вдруг начинаю дико расти, ноги особенно. Тогда
уже в ходу было слово «акселерация». Так вот, я была
акселераткой. Казалось, ноги тут же выпрастывались из всего – из
юбок, шортов, вот этих белых гольфов, которые на фото. И всё
нужно было тянуть, вниз или вверх. Юбки, чтоб не было видно
«того», неприличного. Гольфы – чтоб их не приняли за носки, а
шорты – за трусы. Мама иногда приходила из-за моего роста в
отчаянье. «Я в её годы не была такой огромной!».

В нашем классе – человек 30 с небольшим. Некоторых я уже знаю, с
детского сада. Ирку, например. У неё две сестры, младшая только
родилась. Ещё – отец-алкаш, который маслёнку разбил и всё
масло на пол упало, а мать: «Ааа, чем я тебе хлеб буду
мазать?!» и по лбу его. А он её тоже по лбу. И мамаша, конечно –
та самая, которая на неё мокрые белые колготки в мороз
напялила. Есть ещё Ленка, Жанка и другие детсадовские. Ленка в
детском саду всё время требовала у всех конфет. Не просто
требовала, а так: «Не принесёшь мне конфетку – убью!». Но её не
очень-то и боялись. И даже побили – за то, что она постоянно
жаловалась и всё придумывала про всех. Про меня, например, и
ещё двух девчонок – что мы «бесстыжие», то есть задирали
юбки перед мальчишками. У этой Ленки бабка работала нянечкой,
вот она и придумывала всё – ей и воспиташкам. А бабка всему
верила и тоже говорила, что мы «бесстыжие». Но это неправда,
я ни перед кем не задирала, да, Эрик меня раз поцеловал, а
Серёжку я сама поцеловала, он сам позволил, но это же не
«задирать»…

А теперь Ленка говорит: «Папа с мамой мне сказали: «Принесёшь из
школы четвёрку – убьём!». Ха-ха-ха, так ей и надо, сама
грозилась всех убить, а теперь её убьют, по-настоящему, и
похоронят, как парня, что сорвался…Ленка не умирает, но её и в самом
деле лупят за каждую четвёрку родители, у которых десять
классов на двоих. После первого учебного года она переходит в
другую школу.

Ещё у нас в классе девочка, выглядящая года на четыре. У неё
интересное имя – Анджела Пузякова. Ещё есть Марат, он наполовину
киргиз. Есть Жора, он толстый. Близнецы Яанус и Эрнест,
которые плохо говорят и по-русски, и по-эстонски. И много кого
ещё.

Зойка – училкина дочка. Её мать преподаёт в старших классах историю.
В Зойке, маленькой шатенке, что-то ласковое – и змеиное.
Она вьётся, как змейка, прошмыгивает между рядами, как змейка,
уворачивается, выкручивается, жалит и незаметно уюркивает.
Однажды она подошла к моей матери, ждущей меня после уроков.
Прижалась к ней и вдруг выдала: «Вы знаете, а меня мама
вчера побила. (Пауза) Линейкой. По голове». «Как?! Почему?!».
«А мне мама задачу объясняла, а я не поняла, и тогда мама
сказала, что я тупая, вот и побила линейкой по голове». «А что
в это время делал папа?». «А папа газету читал. На кухне».

Школьная столовая. Тошнотный запах варёной рыбы. Нам мяса почти не
дают – ни котлет, ни тушёного. Только изредка серые сардельки
с капустой. А обычно – разварную рыбу, почти кашу, тоже
серую, с серой картошкой и белым соусом. Этот соус – из чего?
Из белых какашек? Я это не могу есть…

…Я лучше голодная буду ходить, но не буду пускай меня заберут из
школы или исключат как хотели из детского сада вот возьму и
директрисе тоже порву платье только фиг его порвёшь и не в
платьях она ходит а в кримпленовых костюмах всё равно порву или
вот когда зима будет я снежок слеплю и с неё собью шляпу
тогда точно исключат ура ведь я и так умею читать и писать и
считать и книжек сколько прочла длиннющих и про алису и
землянику под снегом и источник на краю света и даже мамины я не
могу не могу в школу больше тут воняет и тогда говорят опять
канализацию прорвало и надо в сменке идти по этим лужам и у
поваров там на кухне всё горит и сажа и тараканов травят и
мышей и от мела руки корчатся и от тряпки и училка орёт её
зовут Валентина Альбертовна ну и имя она злая старая её
шваброй зовут потому что у неё причёска такая с такими уже тыщщу
лет никто не ходит и букварь дурацкий для годовалых и я
прочитала в.и.ленин а валентина сказала садись и зубрилка
прочитала правильно владимир ильич ленин а я хочу неправильно вот и
всё а в школу не хочу не хочу не хочу жопа говно говно.

Но я не леплю снежок и не сбиваю с директрисы шляпу и ничего не рву.
И из школы меня не забирают. И учусь я хорошо, кроме физры
и математики, и в школе всё время говорят о Брежневе, какой
он хороший, совсем как Ленин, и очень любит детей.

Мне Брежнев был безразличен. Просто старик – с одышкой, лишним
весом, больной. Я не понимала, почему его так не любят
родительские знакомые – диссиденты и полудиссиденты. И почему
остальные смеются над ним. Он просто был как-то не в тему: уж
слишком устаревший, вымерший. Как дронт. Казалось, что ему не 70
лет, а 700, и он – дронт Додо или черепаха Квази – вдруг
возьмётся за руки (нет – лапы! крылья! когти!) с Чеширским котом
или Грифоном и они начнут отплясывать кадриль на берегу
океана и петь про улитку.

Вожатый-шестиклассник останавливает всех у дверей: «Отгадайте
загадку: «По свету катается, на «б» называется!». «Булка? Баранка?
Блин?» «Брежнев!».

Мама рассказывала о Брежневе анекдоты, но вдруг начинала его почти
жалеть. «Он просто не на своём месте. Ему бы нужно с внуками
нянчиться. В кресле-качалке сидеть, ноги под пледом, а рядом
– собака. Сеттер какой-нибудь».

Знакомый мальчишка скачет на одной ноге и поёт во всё горло:
«Раз-два-три-четыре-пять, Вышел Брежнев погулять! Вдруг Косыгин
выбегает Прямо в Брежнева стреляет. Пиф-паф, ой-ой-ой, Умирает
Брежнев мой!!!». Из кабинета выходит директриса. Наша,
кримпленная. Мальчишкиных родителей вызывают в школу.

Брежнев не умирает. «Наверно, у него есть живительный клей», –
говорит Лёшка, мой двоюродный брат. Он старше меня на полтора
года и я ему верю. Только спрашиваю: «А зачем он ему?». «Ну,
как зачем?! Вот упадёт он, развалится на кусочки, или Громыко
его убьёт или Пиночет, а он возьмёт и склеится. И так – хоть
сто раз!».

Мне казалось, что Брежневу бы очень понравилось кафе «Вернер» и
старухи, которые там сидели. Правда, кафе в то время называлось
не «Вернер», а как-то по-другому, может, просто «Кохвик» *.
Но старухи-то не умирали.

В тот день, когда объявили о смерти Брежнева, у меня началась первая
менструация. Но это уже другая история…

_______________________________________________________________

* Кафе (эст.).