Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

1976. СМЕРТЬ УЧИЛКИ. И ВСЁ ТАКОЕ.

У нас в школе была одна училка. Старая и в грязно-белой уродской шляпе, совсем как ночной горшок. Такой, как у Иркиной мамаши. И сапогах-чулках – тогда это был последний писк моды. Эти сапоги-чулки – лаковые, блестящие – выглядели на училке похабно. Похабнее, чем на длинноногих девицах в мини по-самое-моё. Потому что уж на ком-ком, а на ней эти сапоги-чулки были просто непредставимы. Даже запредельны. Как если бы наша старшая пионервожатая – которая беременная – заявилась в школу в одной набедренной повязке.

Старая училка ненавидела детей. Она вела какой-то младший класс – третий, кажется. И всё время орала – даже когда была полная тишина. Я сама слышала: «Если ещё – хоть звук, хоть слово, я выкину вас всех из класса, как щенков!». Странно, почему она вообще ещё работала. Ведь было ей не меньше семидесяти и она получала нормальную пенсию за многолетний стаж. Привычка? Наверно, ей просто надо было – каждый день идти в ненавистную школу и учить ненавистных детей. То есть просто орать на них, а выучатся они всему сами. Или не выучатся. Это уже не её дело.

На лице этой училки было столько брезгливого отвращения, что дети просто каменели в её присутствии. И не сплетничали о ней, как о других учителях. И прозвища у неё не было. Даже имени её старались не произносить: «Ну, эта…такая…ну, сам знаешь…». И все понимали.

Когда я в 76-м пошла во второй класс, училки в сапогах-чулках уже не было. Умерла она.

Потом, уже в шестом классе, я узнала, что у этой учительницы дочь сидела в тюрьме. За что – не имею понятия. Просто сидела и родила там (девчонки, услышав об этом, захихикали: «От кого? Тюрьма-то женская…»). А потом вышла, исправилась, но училка к тому времени уже умерла. И дочь опять стала пить. А в школе она была двоечницей.

Декабрь-1975. Школьный новогодний утренник. Его ведут Дед Мороз и Снегурочка. Дед Мороз – старшеклассник-второгодник-двоечник. Ларка говорит, что он в каждом классе просидел по два-три года и теперь старше всех наших мам и пап. Я в это не очень верю. Второгодник ещё молодой. Он важничает и старается говорить басом. А Снегурочка, худущая, наоборот, пищит, как крыса: «А теперь, ребята, хором, дружно: «Раз, два, три – ёлочка, зажгись!» (почему не «гори»? Боятся, что на самом деле сгорит?). Но ёлочка не зажигается. «Ещё раз – «Раз, два…». То же самое. В зале раздаются смешки. И только на пятый раз лампочки вспыхнули. Там что-то Дед Мороз напортачил, не то включил, вот поэтому сначала и не зажигалось.

 «Лар, ты веришь в Дед Мороза? Не этого, а настоящего». «Да никакой этот настоящий не настоящий. Я знаю: это мой папа!». «Я тоже. Но всё равно верю. Так, не всегда. Иногда».

Запускают музыку – старое: песню про пингвинов, как они там вальс старинный танцуют по вечерам на льдине, а с ними полярники дружат. Под это нас заставляют плясать под летку-еньку. Что за дурость – сейчас все танцуют, как хотят. Просто трясутся. Ещё – «Падает снег» Сальваторе Адамо. Нам с Ларкой скучно. «Совсем как в садике. Для малышей. Даже хуже». «Угу. Зато нам скоро конфеты дадут». «Слушай, Тань, я тебе сейчас одну неприличную вещь скажу. Очень неприличную. Только ты никому не говори, хорошо? вожатая (указывает на старшую пионервожатую)…беременная». Последнее слово – совсем тихо. «Что, правда? Ребёночка ждёт?! Ой, как неприлично!». «Угу. Уже видно». «А она не родит прямо щас, на ёлке? Вот будет ужас!». «Угу. Может, и родит. Я не знаю».

Но вожатая продолжает носиться, помахивая животом, и никого у неё не рождается.

Наш класс ведут к памятнику Ленина возлагать цветы. Там произносит речь старая ветеранша, очень похожая на умершую училку. К Ленину кладут жёлтые нарциссы и красные тюльпаны. Мы в парадной форме. Нам в классе уже много рассказывали о Ленине. И о том, как он скворечник сделал, и как брата Митю дразнил, и как любил сестру Олю, а та умерла. И как чернильницы ел. Не настоящие, из хлеба, и молоком запивал. Подумаешь – я про одного фокусника слышала, что он и железо жрал, и стекло, и проглотил живого кролика, а потом выплюнул, тоже целёхонького. А из хлеба любой дурак может. А ещё я читала в «Литературной газете», её папа выписывает, о том, как женщины Бангладеша сбрасывают пуртху – наверно, это очень неприлично, как беременная вожатая. И ещё о том, что в капстранах детей не только бьют, а ещё и «растлевают» – в котле, что ли, варят. До косточек, до мыла?

Я не хочу умереть я не хочу никаких памятников пусть их ставят ленину и училкам пусть их ставят брежневу когда у него кончится живительный клей женщинам бангладеша всем всем только не мне и маме

Когда я была старшеклассницей, мама рассказала, как в её родном городе Рыбинске стреляли в памятник Ленина. Ленин был совершенно заурядный, с протянутой рукой. Ребята из техникума напротив по ночам навешивали на неё то связку баранок, то ещё что-нибудь съестное – рука указывала на универмаг. А потом объявился человек, вернувшийся из лагерей. Он там сидел по 58-й статье, сошёл с ума и, выйдя на волю, решил отомстить Ленину как средоточию соввласти. Добыл пистолет и пульнул в несчастную, уже поруганную длань. Мужика, естественно, повязали и отправили обратно в дурдом. Такой вот «Медный всадник» двадцатого века. Памятник заменили на другой. Теперь Ленин прятал руку в пальто, будто лелея там чекушку. В народе новый памятник назывался «Сообразим на троих».

Тартуского Ленина во время перестройки облили валерьянкой и на него забрались коты со всего города. Пришлось вызвать пожарную команду. Моя подруга рассказывала: «Ты знаешь, это было очень смешно – и жутко. Коты будто сношались с памятником…ну да, трахали его… Казалось, сейчас он упадёт – так много их было…».

В городе были и другие памятники. Например, Меэлису и Вячко, героям борьбы с немецкими «псами-рыцарями». Эстонцы иногда забрасывали Вячко тухлыми яйцами.

Ленин умер, да пусть хоть все умрут, но мне сегодня хочется – радости. Такой, чтоб забыть о мире, в котором надо виться риткой-змейкой, биться ласточкой-мамой, бросаться лисой под поезд…просто быть – без когтей, без бросков, без извивов, пятёрок, четвёрок, троек…без речей ветеранши… Господи, как она долго…у меня аж ноги затекли…быть бы – без всего этого. Просто прижиматься носом к стеклу и пытаться разглядеть, что делает у себя дома Катька. И помахать ей, даже если она не видит. Ржать, когда Лёшка сочиняет про пьяного Дед-Мороза. Пугать мамину подругу деревянной змеёй – вот так: схватишь змею за хвост, а она вихляется, и мамина подруга в сотый раз визжит, хоть знает: змея ненастоящая, вон даже цветочки на ней…а я говорю: «А вот змея – верная подруга моя!». Сочинять стишки – про змею, про что угодно, даже как в три года: «Он слонихе шлёт…ШТАНИХИ!». Придумывать с Катькой всякие смешные праздники – например, День туалетника. Ходить в гости к маминой знакомой художнице Элли – у неё можно рисовать на стенах. Плясать под «Солей, солей», французская тётка поёт, очень зыко. Или под другое «лей» – «Леди леди леди леди леди леди Лей», это неслось из каждого окошка. Пить рижское «Детское шампанское». Лизать горчицу. На речке намазывать руки глинистой грязью и смотреть, как их стягивает.

Ларка мне шепчет: «Таньк, а вожатиха уже родила…я сама видела – с коляской ходит…». А мне хочется – просто. Без рождения и смерти, как небо, которое всегда и везде. А не так – коляска, школа, работа, памятник, кто ревёт, кто речь произносит, кто цветы кладёт, а цветы завятые, мятые…и на фиг они тебе, когда ты уже – ТАМ?

Цветы – это обман. Я это поняла, когда мы с мамой однажды на рынке выбирали букет для её подруги. Ты возьмёшь цветы, а они на второй день завянут, а на третий – завоняют, почти как тухлая рыба. Так зачем же их выбирать? Всё равно они обжулят. Старуха роет носом бессмертники. Бессмерники – страшные, и не цветы, может быть, но в них меньше обмана. Толстая тётенька продаёт толстый подсолнух. Подходит мальчишка, начинает его вертеть, как колесо. Тётка на него прикрикивает.

Женщина вся в красном: кримпленовый костюм, туфли на платформе, сумка, блузка, бусы. Покупает цветы – багровые тюльпаны. Даже стебли их кажутся если не красными, то уж точно розовыми. И лицо у женщины рдеет, и глазки белокроличьи, и помада шарлаховая – откуда ко мне привязалось это слово? Расплачиваясь, женщина вынимает алый кошелёк. И я с разочарованием вижу: монетки обычные, тусклые. И всё меркнет.

В семидесятые на СССР нападают китайцы. Несколько раз. Это не настоящая война, но они переходят границу и чего-то там нарушают. А Брежнев и Громыко сердятся, и всё политбюро тоже. И они кулаками грозят – Мао Цзэ Дуну, а потом Мао умирает. И Картеру тоже, хоть он и не китаец, и всем американцам – зачем, мол, они гонку вооружений гонят и всем мирным людям жить мешают?

Мне-то лично американцы жить не мешают. Мне нравится у них жвачка и мультики «Майти маус», которые показывали по ТВ, когда я была совсем маленькая. Ещё у них хиппи, я уже про них знаю, и хиппи мне тоже нравятся. Мама рассказывала, что когда я была совсем маленькой, наши хиппи лежали на газоне у театра «Ванемуйне» – спали, курили, целовались. Рассматривали на свет свои феньки.

В народе появляются анекдоты о Брежневе и Картере. Как Картер на Союз, а Брежнев на Америку бомбы сбрасывает. И Картер нажимает на кнопочки – одним пальцем: «Мани, мани, мани…». А Брежнев – обеими пятернями: «Союз – нерушимый – республик – свободных!». А про китайцев: «Пьяный в ресторане заказывает у музыкантов «Марш китайских парашютистов». «Извините, у нас такого в репертуаре нет». «А вот это как же – «Лица жёлтые над городом кружатся…».

Совсем недавно закончилась война во Вьетнаме, и мы в первом классе делаем для вьетнамских детей подарки. Какие-то пластиковые аппликации. Дошли ли они до Вьетнама – не знаю. Вряд ли их украли – училки или кто там ещё – уж больно жалкими были наши поделки. Наверно, пылились благополучно в ящике, пока их не выкинули.

А ещё нам говорят о Чили. Там Луис Корвалан томится в страшной тюрьме, и ему там ни сесть, ни лечь нельзя. Только стоять можно. И тюремщики всё время зыркают. И в каком-то журнале даже печатают рассказ о мальчике, который посылает Корвалану в тюрьму буханку хлеба. А буханка эта не простая – в ней лобзик, чтоб распилить корвалановы оковы. Не помню, чем этот рассказ закончился. Всё равно очень скоро Корвалана выпустили. Обменяли на диссидента. Это слово я уже слышала от родителей, но пока не совсем понимаю его. Ну, диссидента, так диссидента. Сам Корвалан – седой, маленький, быстрый и всё время улыбается. Совсем как Майти Маус. Брежнев его обнимает и целует, ну, он всех целует, и самому не противно?

Димка из моего класса однажды спрашивает мою маму: «А вы знаете, в какой тюрьме томился Луис Корвалан?». Мама не знает.

Я не хочу томиться я не хочу делать аппликации я хочу заорать отнять у пионеров барабан и забухать по нему как черти-громовики из земляники под снегом но нельзя нельзя нельзя.