Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

БРЕЖНЕВСКИЕ СТАРУХИ

Город Рыбинск Ярославской области. Старухи играют в карты. Их лица я
не запомнила, только руки. Большие, страшные, коричневые. И
как эти руки сдвигают столбики монет, и тусклые глаза тоже
сдвигают, и карты задубевшие, как руки. Если картами
щёлкнуть по носу, вот так – хрясь! – то от носа останется одна
дырка. Но старухи не бьют друг другу носы, просто пререкаются:
«Ты што ж это в мои карты заглядываешь, матушка? В свои
смотри! Ишь, какая!».

В квартирах брежневских старух всё было твёрдо, жёстко, несгибаемо.
Настенные ковры. Напольные ковры. Серванты. Фотографии
внуков в пластмассовых шариках и ракетах. Гравюра на дереве
«Девушка с травинкой». У девушки волосы подстрижены, как у мамы в
шестнадцать лет, то есть в 1960-м. Бюсты – обычно Пушкина и
Чайковского, гипсовые. Фарфор, похожий на цемент:
мужичок-с-ноготок в нагольном тулупе и с нагольным лицом,
девочка-обрубок с мишкой-обрубком. Или поизящнее: бело-золотая балерина
в шпагате.

В таких квартирах всегда был физалис – оранжевые фонарики. Мне
хочется сдавить их. Но я боюсь – вдруг ещё руки пораню…они только
кажутся хрупкими, фонарики – Бог знает, какие они на самом
деле… Ещё были бессмертники и искусственные цветы. Будто бы
специально пыль собирать.

Старухи и не вытирали пыль, и она ложилась – слоями, и все эти слои
окаменевали и становились – почти фарфор, который почти
цемент. И если бы кто-то уронил эту пыль, она бы точно
разбилась. Но не со звоном, а так, как падают камни, глухо так: Бамм!
Но пыль намертво приросла к сервантам, бюстам, паласам. К
зеркалам-наждачкам. К салфеткам-тёркам. К подушкам, внутри
которых бритвенный пух. Фиг её сдвинешь, пыль эту. Хули нам
пули, нас и штыки не берут.

На пыль наслаивалась моль – тоже оцепенелая. Она не летала, а
ползала, огромная, как махаоны, зажравшаяся, и никакие нафталины
её не брали. Но старухам это было по фигу.

Хули нам пыли… Хули нам моли…

Сам воздух в таких квартирах дыбился, топорщился. Крахмалился –
только не белым, а серым. Поэтому дышать было трудно.

Любая мягкая вещица – например, подушка-думочка – тут же роговела
так, что об неё можно было орехи раскалывать.

В парках города Рыбинска Ярославской области стояли гипсовые
девушки. С вёслами, мячами и какими-то доисторическими
палками-копалками. Правда, многие девушки были уже не с веслом, а с
весломтиком. То есть ломтиком от весла…ну да, ханыги и шпана
бросали в статуи бутылками или слишком рьяно опирались о
вёсла…и гипсовые девушки их не уважали, а ханыги сердились и
раскурочивали всё – и вёсла, и руки…и стояли безрукие и безвёслые
физкультурницы тридцатых…а иногда и безгрудые, и
безголовые, и вообще почти никакие…

Я думаю, старухи бы с удовольствием приволокли вёсельных девушек к
себе, если бы не стеснённые жилищные условия… Для новой пыли.

Иногда у бабок попадались книги. Совершенно случайные – типа
фельетонов, бичующих стиляг. И рассказов удмуртских или туркменских
писателей. Зачем их покупали? Кто их читал? Да никто. Это
были книги, изначально обречённые на нечитание, забытые ещё
до забвенья. В этом и заключался их кайф.

Когда я научилась читать, то просто влюблялась в названия: «Не
проходите мимо!», «Тайны отца Афанасия», «Сын рыбака»…

Влюблялась, не раскрывая самих книг.

В начале 90-х мои знакомые нашли на общажной кухне «Так было, так
будет» Ю.Убогого. После этого хоть других книг не пиши.

А старухи книг не писали и не читали. Они играли в карты, стояли в
очередях, а в остальное время сидели на лавочке. И обсуждали
всех и вся. Не зло, а так, для порядку. Прошёл кто-то – так
почему бы о нём не покалякать? Он что, не человек?!

Мама говорила: «Как сквозь строй проходишь…».

Тётя Валя на лавочке не сидела и никого не обсуждала. Моя бабушка –
тоже. За это старухи прозвали их «прынцессами». «Ишь,
прынцессы какие! Ни с людями поговорить, ни с праздником их
проздравить… “Здрасьте!” – и почапали себе…».

Тётя Валя была бабушкина соседка – пожилая пьяница с заячьей губой.
Во дворе её так и называли: «Валька-губа». Больше всего на
свете она любила бухло и чтение. Причём предпочитала романы,
чем толще – тем лучше. Типа шишковских «Угрюм-реки» и
«Емельяна Пугачёва». «Жизненное», – говорила о них она. Иногда она
брала книги у бабушки и однажды упрекнула её за то, что та
читала детектив: «О серьёзном надо! О жизненном!». У тёти
Вали был муж, злобный ханурик, к тому времени он уже умер, и
взрослые дети, не желавшие её знать. Тётя Валя вечером брала
роман потолще, бутыль «Солнцедара» и кейфовала, покачиваясь.
Спирт и слова равномерно переливались по её жилам.
Телевизор она не смотрела, презирала. И умерла – голова на романной
странице, чуть ли не аннокаренинской («Ведь жизненно-то
как!»), и на книгу натекла бормотуха. Это, наверно, звучит
кощунственно, но я бы похоронила тётю Валю с бутылкой
«Солнцедара» и с «Угрюм-рекой» – как Боба Марли похоронили с его
любимыми (по-снобски – «знаковыми» для него) вещами – Библией,
футбольным мячом, гитарой и коноплёй.

В 9 лет я стала сочинять пьесы. Одна из них называлась «Лесная
война». Я прочитала эту пьесу тёте Вале, и она её очень хвалила.
Не помню, за жизненность или ещё что. Наверно, ей просто
нравились все пишущие люди. Не важно, как писать, главное –
писать. Ведь другие-то этого не умеют – ни хорошо, ни плохо,
вообще никак.

Пластинок в квартирах старух обычно не водилось. У моей бабушки был
проигрыватель 60-х годов – на длинных ножках – и два десятка
пластинок. Некоторые явно мамины – типа Тома Джонса и
итальянской и французской эстрады, тоже шестидесятых. Помню
забавную Риту Павоне, как она выкрикивала: «Ши! Ши!» (оказалось,
что это «лыжи» по-итальянски). Над отечественными песнями мы
с Лёшкой, двоюродным братом, откровенно стебались. Особенно
нас смешила песня Эдиты Пьехи про семнадцатилетнюю дылду,
которой «сегодня доверили ключи дверь открыть самой» – она
что, до 17 лет ключами не умела пользоваться? А какой-то
запамятованный дядька пел: «Тихо по имени Ты позови меня. Лишь
губами меня позови – я приду…дудуду, дудуду, дудуду…». А чем
ещё звать – ногами? Эти пластинки мы любили ставить на
скорость в 45 (по-буратиньи) и 78 оборотов. За что нам и попадало.

Ещё у деда есть бобинный магнитофон. Он иногда включает его. На
бобинах записан мой и лёшкин детский лепет и песни конца
шестидесятых. Дед слушает эти песни только для того, чтобы их
ругать. Какая-то тётка поёт о войне, о том, как «…обнимет и мужа
и сына И даст на дорогу вина». Дед оживляется: «Ну, да-да,
главное – вина! И побольше! Делать им нечего…». Непонятно,
зачем он вообще это записывал. Дед неродной, мамин отчим.

В другой песне другая тётка кричит о том, что какая-то третья тётка
родила двух сыновей, одного чёрного, одного рыжего. И сама
не знает, от кого: «Я от солнышка сыночка родила». Это
рыжего. А чёрного – потому что «ночь была черна». Ну, в общем, как
Буратино, без папы. Только у Буратино и мамы не было. Я
маленькая, но знаю, что ни от солнышка, ни от ночи, ни от
бревна не рожают. Рожают от всяких дядек, которые женятся на
всяких тётках. Или не женятся.

Мы с двоюродным братом презираем эту самую любовь. Лёшка даже рисует
карикатуру, на которой толстый, жирный дядька влюбляется в
толстую, жирную тётку. Он так и говорит: «толстый, жирный».
И аж кривится. Ну, в общем, толстый, жирный дядька
влюбляется прямо на улице и бежит к толстой, жирной тётке. И тётка
бежит к нему. А на голове у тётки сидит другой толстый, жирный
дядька, потому что ревнует. И ещё на тёткиной голове –
дурацкая круглая шляпа с развевающимися лентами.

Старухи тоже презирали любовь. И осуждали молодых. «Щас обжимаются,
через неделю расплюются!». Не нужна была эта любовь
старухам, давно не нужна. У большинства их были мужья, да сплыли.
Кто на войне погиб, кто спился, кто просто взял и умер,
незнамо от чего. Были и взрослые дети, некоторые тоже докирявшиеся
до смерти, и внуки-подростки, бухать только начинавшие,
длинноволосые, с гитарами, и внуки-дети, с которыми я носилась
во дворе. И старухи для порядка покрикивали на этих внуков и
перемывали им косточки. Но семья не была главной в
старухинских жизнях. Главной была скамейка. И на ней старухи
собирались пересидеть все дожди, все грозы, все режимы. Всех детей
и внуков. Всех брежневых, громыко, устиновых, андроповых.
Все обжимания и разрывы. Вообще всё.

Покрыться вековой пылью, многими слоями пыли. Скукожиться,
окаменеть, одубеть – вместе с яркими фланелевыми и ситцевыми
халатами, белыми платками, белыми тапочками. Намертво врубиться в
скамейку, с которой давно сошли все краски. Но выжить. А
другие пусть как хотят…

Хули нам пули, нас и штыки не берут.