Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Фото: Влада Порного взято с сайта, находящегося по этому адресу

Начальный период нашей дружбы длился около полутора лет. Затем в течение нескольких месяцев мы оба переехали из верхнего Вест Сайда, и началась новая глава. Первыми уехали Фанни с Беном, перебравшиеся в квартиру в районе Парк Слоупа в Бруклине. По сравнению со студенческой берлогой Фанни возле Колумбийского университета это была просторная, комфортабельная квартира, кроме того, до ее работы в музее теперь можно было дойти пешком. Это было осенью 1976 года. Пока они нашли новую квартиру и переехали в нее, моя жена Делия узнала, что беременна. Почти сразу мы тоже стали строить планы насчет переезда. Наше жилье на Риверсайд Драйв было слишком тесным, чтобы разместиться там с ребенком, а так как отношения наши уже начали портиться, мы подумали, что, может быть, нам больше повезет, если мы вообще уедем из города. К тому времени я уже занимался только переводами книг, и с точки зрения работы не имело значения, где жить.

У меня сейчас нет особого желания говорить о моем первом браке.
Однако, в той степени, в какой это затрагивает историю Сакса, не
думаю, что могу совсем обойти эту тему. Одно тянет за собой
другое, и хочу я этого или нет, я – такая же часть всего
происшедшего, как и все остальные. Если бы не мой неудачный
брак с Делией Бонд, я бы никогда не встретил Марию Тернер, а
если бы я не встретил Марию Тернер, я бы никогда не узнал о
Лиллиан Стерн, а если бы я не узнал о Лиллиан Стерн, я бы
сейчас не сидел и не писал эту книгу. Каждый из нас как-то
связан со смертью Сакса, и я не могу рассказать его историю, не
рассказав при этом историю каждого из нас. Все на свете
связано, каждая история пересекается со всеми остальными.
Страшно признаться, но сейчас я понимаю, что именно я был тем
человеком, который свел вместе всех остальных. Настолько же,
насколько и Сакс, я был тем местом, в котором все началось.

Все подразделяется следующим образом: в течение семи лет (1967-1974)
я время от времени брался преследовать Делию, я убедил ее
выйти за меня замуж (1975), мы уехали в деревню (март 1977),
у нас родился сын Дэвид (июнь 1977), мы разошлись (ноябрь
1978). В течение одиннадцати месяцев, пока меня не было в
Нью-Йорке, я все время поддерживал тесные отношения с Саксом, но
виделись мы реже, чем раньше. Открытки и письма пришли на
смену беседам допоздна в барах, и наши отношения с
неизбежностью стали более ограниченными и формальными. Иногда Сакс и
Фанни приезжали на машине к нам в деревню на выходные, а
как-то летом мы с Делией ненадолго ездили к ним в Вермонт, но
этим встречам не хватало былой спонтанности и
непредсказуемости. При всем при том не возникало ощущения, что наша дружба
сильно от этого пострадала. Время от времени мне приходилось
выбираться в Нью-Йорк по делам: отвозить рукописи,
подписывать контракты, забирать новую работу, обсуждать проекты с
издателями. Это происходило два-три раза в месяц, и каждый раз
я ночевал в Бруклине у Фанни и Бена. Стабильность их брака
оказывала на меня успокаивающее действие, и если мне и
удалось в этот период сохранить хотя бы некоторую видимость
душевного здоровья, то, думаю, частично это было их заслугой.
Однако возвращаться на следующий день к Делии было не просто.
Зрелище семейного счастья, свидетелем которого я только что
был, заставляло задуматься о том, сколько всего я загубил в
моей собственной жизни. Я с ужасом думал о том, как снова
окунусь в неразбериху, в выросшие вокруг меня густые дебри
неурядиц.

Я не расположен пускаться в рассуждения о том, что именно нас
сломало. В последние два года нашего брака не хватало денег, но я
не стал бы указывать это в качестве основной причины.
Крепкий брак может выдержать любое давление извне, а некрепкий тут
же распадается. В нашем случае кошмар начался сразу же, как
только мы выехали из города. То, что нас связывало, само по
себе было очень хрупко, а тут еще постоянный нажим.

Учитывая нехватку денег, первоначально у нас был очень
осмотрительный план: арендовать где-нибудь дом и посмотреть, подойдет нам
жить в деревне или нет. Если подойдет, то мы останемся,
если нет, то уедем в Нью-Йорк после того, как истечет срок
аренды. Но тут отец Делии поредложил дать нам взаймы десять
тысяч долларов как первый взнос на покупку собственного жилья.
При том, что тогда дома в деревне продавались всего за 30-40
тысяч, такая сумма значила гораздо больше, чем сейчас. Это
была большая щедрость со стороны мистера Бонда, но в конечном
счете она обернулась против нас, загнав нас в ситуацию, к
которой мы не были готовы. После двухмесячных поисков мы
нашли в графстве Датчесс недорогой дом – старый, весь
покосившийся, но очень просторный внутри и с великолепными зарослями
сирени снаружи. На следующий день после того, как мы туда
въехали, по городку прокатилась страшная буря. Молния ударила в
ветку дерева возле дома, ветка загорелась, огонь
перекинулся на линию электропередачи, которая проходила по дереву, и
мы остались без электричества. В этот момент остановился
насос, и менее, чем через час погреб оказался затоплен. Большую
часть ночи я провел, стоя с фонариком по колено в холодной
дождевой воде и вычерпывая воду ведрами. Когда на следующий
день явился электрик, чтобы оценить нанесенный ущерб, мы
узнали, что придется менять всю систему электроснабжения. Это
стоило несколько сотен долларов, но когда в следующем месяце
протек канализационный бак, чтобы избавиться от запаха дерьма
у нас на заднем дворе, мы заплатили уже больше тысячи
долларов. Ни того, ни другого мы не могли себе позволить, и от
такого натиска на бюджет у нас просто голова пошла кругом. Я
увеличил свою обычную скорость перевода, берясь за любую
подвернувшуюся работу, и к середине весны полностью забросил
роман, который писал последние три года. Делия к тому времени
уже была на последних месяцах, но все равно продолжала
заниматься своей работой (редактированием), и даже когда до родов
оставалась всего неделя, она с утра до вчера сидела за
письменным столом, редактируя почти девятисотстраничную рукопись.

После рождения Дэвида ситуация только ухудшилась. Деньги стали для
меня навязчивой идеей, заслонившей собой все остальное, и в
течение следующего года я жил в постоянной панике. Поскольку
Делия уже не могла вносить свой вклад в наш бюджет, наши
доходы стали уменьшаться как раз тогда, когда расходы начали
расти. Я серьезно относился к отцовским обязанностям, и мне
было стыдно, что я не в состоянии обеспечить свою жену и сына.
Однажды, когда издатель затянул оплату сданной мною работы,
я приехал в Нью-Йорк, ворвался в его кабинет, угрожая
физической расправой, если он тут же не выпишет мне чек. В
какой-то момент я действительно схватил его за шиворот и прижал к
стене. Для меня это было предосудительное поведение и
предательство всего, во что я верил. Я ни с кем не дрался с самого
детства, и если я настолько распустился в том кабинете, это
только показывает, насколько я был выбит из колеи. Я писал
столько статей, сколько мог написать, брался за все
переводы, которые мне предлагали, но этого все равно было
недостаточно. Решив, что роман мой умер, что с мечтами о писательстве
покончено, я стал искать постоянную работу. Но времена тогда
были трудные, и возможностей найти работу в деревне было
мало. Даже местный колледж, давший объявление о месте
преподавателя курса композиции для первокурсников с жалким
жалованием в восемь тысяч в год, получил более трехсот заявок. Меня,
как человека без какого-то ни было опыта преподавания,
отвергли сразу, даже без собеседования. После этого я пытался
попасть в штат нескольких журналов, для которых писал, подумав,
что мог бы, если понадобится, ездить каждый день в город и
обратно, но редактора только посмеялись надо мной и сочли
мои письма шуткой. У нас нет работы для писателя, ответили
они, вы только зря потеряете время. Но я больше не был
писателем, я был утопающим. Человеком на том конце веревки.

Мы с Делией были измотаны, постепенно наши ссоры стали
автоматическими, превратились в рефлекс, который ни один из нас уже не
контролировал. Она пилила меня, я дулся, она зудела, я
отмалчивался; иногда у нас несколько дней не хватало смелости
заговорить друг с другом. Казалось, только Дэвид еще может
доставить нам удовольствие, и мы говорили о нем так, как будто
других тем для разговора не существует, ревниво следя за тем,
чтобы не переступить границы нейтральной зоны. Как только это
случалось, снайперы запрыгивали обратно в траншеи, снова
обменивались выстрелами, и военные действия возобновлялись.
Казалось, это будет тянуться бесконечно - изощренная война без
определенной цели, ведущаяся при помощи молчания,
передергивания фактов и уязвленных, обескураженных взглядов. Думаю,
мы не собирались сдаваться. Мы оба как следует окопались,
готовясь к длительной осаде, и ни одному из нас не приходило в
голову уступить.

Ситуация внезапно изменилась осенью 1978 года. Однажды вечером,
когда мы с Дэвидом сидели в гостиной, Делия попросила меня
принести стаканы из ее кабинета наверху, и когда я вошел в
комнату, то увидел, что на письменном столе лежит открытым ее
дневник. Делия вела дневник с 13-14 лет, и к тому моменту у нее
уже набралась дюжина томов, одна записная книжка за другой,
все заполненные нескончаемой сагой ее внутренней жизни. Она
часто читала мне отрывки своих записей, но до того вечера я
еще не разу не решился заглянуть в него без разрешения.
Однако, когда я там стоял, меня охватило нестерпимое желание
прочесть эти страницы. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю,
что это означало, что наша совместная жизнь окончена, что моя
готовность нарушить доверие показывала, что я оставил всякую
надежду на примирение, но тогда я этого не осознавал.
Единственное, что я тогда чувствовал, было любопытство. Дневник
остался лежать открытым на столе, и Делия как раз послала
меня в свою комнату. Она должна была понимать, что я его
замечу. Если предположить, что это так и было, то она сама как
будто пригласила меня прочитать написанное. В любом случае
именно это оправдание я нашел для себя в ту ночь, и даже теперь
не уверен, что ошибся. Это было очень на нее похоже –
действовать вот так исподтишка, вызвать кризис, за который ей не
придется отвечать. Это был ее особый талант: сделать все
самой, при этом убедив саму себя, что у нее руки чисты.

Итак, я заглянул в раскрытый дневник, и как только пересек эту
черту, уже не мог повернуть назад. Я увидел, что запись за тот
день относится ко мне, и нашел в ней исчерпывающее
перечисление жалоб и обид, короткий мрачный документ, написанный языком
отчета о лабораторных опытах. Делия отметила все, от того,
чем я заправляю свою еду, до неисправимой нехватки
человеческого понимания с моей стороны. Я был болезненным и
эгоцентричным, пустым и деспотичным, мечтательным, ленивым и
рассеянным. Даже если все это и было верно по отдельности,
нарисованный ею портрет был настолько лишен великодушия, настолько
мелочен по тону, что я даже не мог заставить себя
рассердиться. Я был расстроен, опустошен, в каком-то тумане. Когда я
дочитал последний абзац, ее вывод уже был очевиден и не
нуждался в том, чтобы его формулировали. «Я никогда не любила
Питера, - написала она, - Было ошибкой думать, что я смогу его
полюбить. Наша совместная жизнь – это обман, и чем дольше это
будет продолжаться, тем мы ближе к самоистреблению. Нам не
нужно было жениться. Я позволила Питеру уговорить себя, и с
тех пор расплачиваюсь за это. Я не любила его тогда, и не
люблю теперь. Как бы долго я не оставалась с Питером, я его
никогда не полюблю».

Это все было так резко, так окончательно, что я почувствовал
облегчение. Понимание, что тебя до такой степени презирают,
уничтожает любые основания для жалости к самому себе. Теперь я
точно знал, где нахожусь, и сколь бы ни был потрясен в первые
минуты, знал, что сам навлек на себя это несчастье. Я угробил
одиннадцать лет моей жизни на поиски фикции. Вся моя юность
была принесена в жертву иллюзии, но вместо того, чтобы
забиться в угол и оплакивать то, что я только что потерял, я
почувствовал себя до странности воодушевленным, освобожденным
прямолинейностью и жестокостью слов Делии. Сейчас меня
поражает необъяснимость всего произошедшего. Но факт в том, что я
не колебался. Я спустился вниз со стаканами для Делии,
сказал, что прочел ее дневник, и на следующее утро съехал. Думаю,
она была удивлена моей решительностью, но, учитывая, как
плохо мы друг друга понимали, этого, вероятно, следовало
ожидать. Что касается меня, разговаривать было уже не о чем. Дело
было сделано, и повторно обдумывать было уже нечего.

Фанни помогла мне снять квартиру на нижнем Манхэттане, и к Рождеству
я уже снова жил в Нью-Йорке. Один ее приятель, художник,
должен был уехать в Италию, и она уговорила его сдать мне
свободную комнату всего за 50 долларов в месяц – для меня это
была предельная сумма, которую я мог себе позволить. Комната
находилась по другую сторону холла его студии (занятой
жильцами), и до тех пор, пока я в нее не переехал, служила
огромным чуланом. Там было свалено всякое барахло и мусор:
сломанные велосипеды, заброшенные картины, старая стиральная машина,
пустые цистерны из-под скипидара, газеты, журналы и
бесчисленное количество кусочков медной проволоки. Я сдвинул все
это к одной стене, и таким образом у меня осталась для жизни
ровно половина помещения, но после того, как я немного
пообвык, этого оказалось вполне достаточно. Моим единственным
домашним имуществом в тот год были матрас, маленький стол, два
стула, плитка, набор кухонных принадлежностей и коробка с
книгами. Это было элементарное выживание, но я был счастлив в
той комнате. Как сказал Сакс в первый раз, когда зашел ко
мне, это было святилище внутренней жизни, комната, в которой
единственно возможным занятием было размышление. Там были
раковина и туалет, но не было ванны, а деревянный пол был в
таком плохом состоянии, что, когда я ходил по нему босиком, мне
в ногу впивались занозы. Но живя в этой комнате, я снова
взялся за роман, и мало помалу удача вернулась ко мне. Через
месяц после переезда я получил грант в десять тысяч долларов.
Заявка была послана так давно, что я совершенно забыл, что
выдвигал свою кандидатуру. Затем две недели спустя я получил
второй грант – семь тысяч долларов, заявку на который послал
в том же смятении и отчаянии, что и в первый раз.
Неожиданно чудеса стали рядовыми событиями моей жизни. Половину денег
я отдал Делии, и все равно у меня осталось достаточно
средств, чтобы жить в относительной роскоши. Каждую неделю я
ездил в деревню, чтобы провести один-два дня с Дэвидом. Ночевал
я у соседей. Так продолжалось где-то девять месяцев, а
потом, когда нам с Делией в сентябре удалось, наконец, продать
дом, она переехала в квартиру в южном Бруклине, и теперь я мог
больше бывать с Дэвидом. К тому времени у нас обоих были
адвокаты, и бракоразводный процесс находился в самом разгаре.

Фанни и Бен активно интересовались моей новой карьерой одинокого
мужчины. Если я кому и рассказывал, что происходит в моей
жизни, то именно они и были моими наперсниками, людьми, которых я
держал в курсе событий. Они оба были расстроены моим
разрывом с Делией, но Фанни в меньшей степени, чем Бен, как я
думаю. Хотя именно она больше беспокоилась о Дэвиде,
сосредоточившись на этой стороне проблемы, как только поняла, что у нас
с Делией уже нет шансов воссоединиться. Со своей стороны
Сакс сделал все возможное, чтобы уговорить меня дать нашему
браку еще один шанс. Это продолжалось несколько недель, но как
только я перебрался обратно в город и зажил новой жизнью,
он перестал доставать меня этим вопросом. Мы с Делией никогда
не показывали на людях, что не ладим, и наш разрыв стал
шоком для большинства знакомых, особенно для близких друзей,
таких как Сакс, например. Фанни же, казалось, уже подозревала
нас все это время. Когда я сообщил эту новость у них в
квартире в первую ночь, проведенную вдали от Делии, Фанни
помолчала с минуту, а потом сказала: «тебе сложно будет смириться с
этим, Питер, но в некотором смысле это, возможно, к
лучшему. Я думаю, что со временем ты станешь гораздо счастливее».

В тот год они часто устраивали званые ужины, и почти всегда
приглашали меня. Фанни и Бен были знакомы с огромным количеством
народа, и время от времени казалось, что пол-Нью-Йорка сидит
сейчас за большим овальным столом у них в столовой. Художники,
писатели, профессоры, критики, издатели, галеристы – с
трудом добравшись до Бруклина, они набрасывались на
приготовленную Фанни еду, пили, разговаривали, засиживаясь далеко
заполночь. Сакс всегда был мастером ритуалов, безудержным
маньяком, умевшим поддержать разговор своевременной шуткой или
спорным замечанием, и постепенно я попал в зависимость от этих
ужинов как главного источника развлечений. Мои друзья
присматривали за мной, делая все возможное, чтобы показать всем, что
я снова в обойме. Они особо не распространялись о желании
свести меня с кем-нибудь, но в такие вечера в их доме
оказывалось достаточное количество незамужних женщин, чтобы я
понял, что они глубоко к сердцу принимают мои интересы.