Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Пол Остер в переводе Аркадия Драгомощенко - уже само по себе интересный факт. В библиотечке «Эгоиста» уже было опубликовано эссе гуру питерского авангарда о своей встрече с Полом Остером в Хельсинки. Теперь исследование творчества американского писателя идёт дальше - атд берётся за перевод (кажется, нет лучшего способа понять другого автора, чем заняться его переводом на родной язык) его «Красной тетради», сборника замет и размышлений о том, «как он стал таким». Меня всегда волновали истории о пересечении текста и тела, текста как тела, текста как некоего телесного воплощения автора. На «Топосе» уже публиковались стихотворения Аркадия Драгомощенко, в которых запечатлена и передана вся сложность взаимодействия внутренних процессов писателя, автора как человека, конкретного Аркадия Драгомощенко. Или, вот, например, опубликованные у нас же рассказы Маргариты Меклиной, которая «путает» эротику письма и эротику как проявление чего-то физиологического. Потому что письмо тоже может выполнять физиологическую функцию, оно тоже может быть эротичным. У Пола Остера эротичность завязана на сюжетность. Это не значит, что он описывает любовные переживания или половые акты, напротив, высокие отношения интеллектуалов с интеллектуальными идеями. Просто взаимоотношения эти настолько личные, что даже пробирает дрожь - да-да, та самая, схожая с любовным опьянением. И ещё один интересный момент. Перевод всегда - интерпретация. Рядом с этими отрывками из «Красной тетради» Пола Остера в переводе атд висят главы из романа «Левиафан» того же автора, но уже в переложении Инны Кушнарёвой. Разумеется, два переводчика чувствуют и думают одного и того же автора совершенно по разному. На основании своей личной синдроматики, собственной телесности и тд. Так вот возьмите и сравните два подхода, два разных авторских толкования одного и того же автора. Возможно, из разницы этих двух толкований можно прояснить для себя что-то - и в Остере или, например, в разнице мужской и женской ментальностей. Публикуется по личному разрешению автора.

Периодически нам доводилось встречаться с ним в Кэрлайль-отеле. Было
бы преувеличением называть его другом, однако Ф. был
хорошим приятелем и мы с женой всегда с удовольствием предвкушали
его приезд, о котором он предупредительно извещал по
телефону.

Смелый и плодовитый поэт Ф. ко всем прочим талантам был еще одним из
ведущих мировых авторитетов в области искусства Анри
Матисса. Его репутация была настолько высока, что один из
известных французских музеев поручил ему организовать обширную
выставку этого художника.

Ф. не был профессиональным куратором, однако со всем пылом своей
страстной натуры погрузился в работу над проектом. Задача,
которую он поставил перед собой, заключалась в том, чтобы
собрать воедино работы художника, созданные тем за пять лет в
зените его творческого пути. Предполагались десятки работ. А
поскольку все они были рассеяны по частным коллекциям и мировым
музеям, переговоры и подготовка самой выставки заняли у Ф.
несколько лет.

В конце-концов осталось лишь одно полотно, которого, по его мнению,
недоставало в его собрании, но важность коего была
безусловна, а предприятие без этой картины как бы утрачивало смысл.
Однако Ф. никак не удавалось напасть на след владельца; он
вообще не представлял, где может находиться полотно, — без
которого все годы его путешествий, атрибутаций, переговоров,
тревог и забот грозили превратиться в ничто.

Поэтому последние шесть месяцев он посвятил себя исключительно
поискам этой таинственной картины, а когда в итоге ее нашел —
оказалось, что она все это время находилась на расстоянии
нескольких футов от него.

Картина принадлежала женщине, проживавшей в одном из номеров
Кэрлайль-отеля. При этом, не будем забывать, что в этом отеле Ф.
всегда останавливался, когда приезжал в Нью-Йорк. Более того,
номер этой женщины находился как раз над номером, который Ф.
всегда бронировал для себя. Это значило, что всякий раз,
когда Ф. возвращался в гостиницу, лихорадочно думая, где бы
могла находиться недостающая в его будущем собрании картина, —
сама картина безмятежно висела на стене у него над головой,
словно образ из какого-то сна.

Почти в том же духе, хотя период ее много короче, оказалась история,
которой недавно поделился со мной еще один мой друг Р.
Обстоятельства предшествовавшие ее началу были вполне заурядны.
По той или иной причине ему нужна была какая-то редкая
книга. Книга давно исчезла с прилавков и из каталогов, что давало
повод предполагать не столько исключительную ее ценность,
сколько силу желания моего друга, вознамерившегося прочесть
ее и который однажды возвращаясь домой срезал угол и вышел на
Гранд-Централ Стейшн.

Он поднялся по ступенькам, ведшим к Вандербильт авеню и там-то
заприметил девушку, стоявшую у мраморного парапета с раскрытой
книгой в руках, — именно с той книгой, найти которую мой друг
уже отчаялся.

Не относясь к людям, способным разговаривать на улицах с
незнакомцами, мой друг, ошеломленный таким совпадением, тем не менее
пересилил себя и подошел к девушке.

— Хотите верьте, хотите — нет, — сказал он, — я искал эту книгу повсюду,

— Прекрасно. — Сказала девушка. — Я как раз ее закончила.

— Вы бы не сказали, где можно приобрести еще такой экземпляр? —
Спросил мой друг. — Вам порсто невдомек как важно это для меня!

— Вот она. — Сказала девушка.

— Но книга же ваша! — Воскликнул он.

— Она была моей. Но теперь с ней покончено. Я пришла сюда, чтобы ее
вам передать.

В 1990 году мне довелось опять побывать в Париже, куда я приехал на
несколько дней. Однажды во время ланча я зашел
поприветствовать приятельницу в ее офисе и тут же был представлен некой
женщине из Чехословакии. Ей было около сорока, а, быть может,
чуть больше; она занималась историей искусств и в силу
стечения обстоятельств оказалась знакомой одного моего друга.

Она была общительна и обаятельна, но насколько мне помнится, когда я
зашел, ей уже нужно было куда-то уходить. Одним словом, мы
провели вместе около десяти минут. И как водится в подобных
случаях, речь между нами шла о совершенно необязательных
вещах — об одном американском городе, который мы оба хорошо
знали, о книге, занимавшей ее в то время, погоде.

На прощание мы пожали руки, она вышла, и я ее больше в своей жизни не видел.

После ее ухода приятельница, к которой я зашел, откинулась в кресле и сказала:

— Спорю, ты не откажешь себе в хорошей истории… — И продолжила: — Я
очень ее люблю и поэтому не подумай ничего дурного. Я не
хочу никаких сплетен, особенно о ней. Но уверена, ты имеешь
право но то, чтобы знать эту историю.

— Ты действительно уверена? — Спросил я.

— Безусловно. Но обещай, если когда-нибудь используешь услышанное в
своих романах, никогда не называть ничьих имен.

— Даю слово. — Ответил я.

И таким образом я стал свидетелем тайны, поведанной мой приятельницей.

Чтобы рассказать, услышанную мной историю от начала и до конца,
хватило бы трех минут.

Женщина, с которой я встретился, родилась в Праге во время войны.
Когда она еще была младенцем, ее отца забрали в немецкую армию
и отправили на русский фронт. Ни она, ни ее мать с тех пор
о нем ничего не слышали. Ни писем, ни каких устных весточек,
— жив ли он, мертв, — неизвестность. Война просто его
проглотила и он исчез.

Шли годы. Девочка росла. Впоследствии закончила в университете курс,
аспирантуру, стала профессором истории искусств. По словам
моей приятельницы у нее возникли серьезные неприятности
после вторжения советских войск в 1968м, хотя я так и не понял
какого рода. Впрочем, множество известных историй о других
людях той поры давали возможность без труда догадаться, что
произошло и с ней.

Так или иначе, в один прекрасный момент ей разрешили вернуться к
преподаванию в университете. А на одном из ее курсов учился “по
обмену” студент из восточной германии. У них возник роман и
в конце-концов они поженились.

Вскоре после свадьбы молодожены получили телеграмму в которой
сообщалось о смерти отца ее мужа. На следующий день они уже были
на пути в восточную германию. На похороны они успели, а еще
спустя несколько дней она узнала, что покойный свекор был
родом из Чехословакии. Во время войны он был взят в плен
нацистами и отправлен рядовым вермахта на русский фронт. Каким-то
чудом он остался жив и вместо того, чтобы после войны
вернуться в Чехословакию, предпочел Германию и под другим именем
женился потом на немке, чтобы со своей семьей прожить долгую
жизнь. Война дала ему возможность начать все сначала и, судя
по всему, он не особо оглядывался назад.

Когда же подруга моей приятельницы спросила о его прежнем имени, она
тотчас поняла, что это был ее отец. А если это
действительно было так, то, конечно же, — человек, за которого она вышла
замуж, был ее братом.

Три года тому назад в почтовом ящике я обнаружил письмо. Оно было в
длинном белом конверте, адресованное кому-то, чье имя ни о
чем не говорило: “Роберту М. Моргану / Сиэтл / Вашингтон”.
Конверт был испещрен невероятным количеством почтовых отметок:
“не доставлено по адресу”, “адресат не проживает”, “вернуть
адресату”, — а “Мр. Морган” было перечеркнуто ручкой, где
стояла приписка: “не проживает”.

Теми же синими чернилами, очевидно из той же ручки — стрела
возносила к левому углу конверта к штампу: “вернуть отправителю”.
Вполне понимая, что почта допустила естественную ошибку, я
обратил взор к этому самому левому углу конверта, где должен
был находиться адрес отправителя. И к собственному изумлению
обнаружил свой собственный.

Более того, он не был написан рукой, а был отпечатан на заказной
бирке (такие можно заказать в полиграфическом офисе за углом по
две сотни за какие-то деньги).

В имени не содержалось ни единой ошибки. Адрес был действительно
моим, но дело состояло в том, что я никогда в своей жизни и
никому не заказывал бирок с адресом…

Внутри конверта, как и положено, находилось само письмо. Оно
начиналось так: “Дорогой Роберт, в ответ на ваше письмо от 15 июля
1989 года, могу лишь сказать, что подобно другим авторам,
часто получаю письма относительно моей работы”.

А далее в выспреннем университетском стиле, испещренном цитатами из
французских философов, перемежавшимися сентенциями
всепонимания и эдакой мудрости, автор письма начинал воздавать лавры
корреспонденту за те идеи, которые его осенили в процессе
раздумий над моими романами, и которые он, по его утверждению,
с благодарностью разделил со студентами на семинаре.

По сути это было самое гнуснейшее письмо, которое доводилось мне
читать в жизни, и которого я никогда, ни под каким соусом не
послал бы никому, — однако оно существовало и более того
исходило от моего имени! Почерк вообще не был похож, хотя,
согласитесь, утешения в этом мало. Главное было в другом — где-то
существовал кто-то, и он притворялся мной, — кто-то, кто
меня обобрал… Один из друзей предположил, что это всего лишь
“mail art”. Зная, что письмо никогда не будет доставлено
Роберту Моргану (по причине того, что такого человека вообще не
существует), автор письма на самом деле адресовал свои
“размышления” мне. Но тогда нужно было обладать неколебимой верой
в почту Америки, потому что тот, кто заказывал этикетки с
моим именем и адресом, а затем сидел и сочинял свое надменное
и фальшивое письмо не мог полагаться на волю случая. Или же
эта неопределенность также входила в расчет, поскольку такие
умники убеждены, будто в мире все происходит так, как им
этого хочется?

При этом я понимал насколько малы мои шансы разгадать, кто
скрывается за этой затеей. Шутник проделал большую работу по
заметанию следов. Писем “от него” больше не было. Но что поразило
меня в моем собственном поведении, так это то, что я не
выбросил письмо, невзирая на то, что при одной мысли о нем, меня
продирала дрожь.

Любой другой разумный человек мигом отправил бы его в мусорный бак.
Вместо этого, по совершенно непонятным мне причинам, я
оставил его на письменном столе, где оно и продолжает находиться
уже третий год среди скрепок, карандашей, резинок и
блокнотов.

Возможно я храню его как памятник своей глупости. Вероятно, оно —
это просто возможность напоминать себе, что я ничего не знаю и
что мир, в котором я живу, уходит от меня навсегда.