Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

 

Все, скажем, так легло само, скажем. И вот я уже сердце свое поймала в верхней губе (бухает прямо!)...

А ведь когда Сергей Иванович Чупринин давал мне бланки анкет, он сказал именно две самые главные вещи. Во-первых, один писатель из Сибири взял тоже пятьдесят анкет, но прислал заполненных всего двенадцать, зато написал Чупринину восемь писем! Он хочет дружить с критиком Чуприниным, обсуждать с ним проблемы постмодернизма. Ну, подумала я, уж Горланова-то не пришлет восемь писем, когда мне их писать!..

Второе, что сказал мне С. И., касалось вопроса деликатного. «Если с кем-то у вас отношения не очень... я понимаю –  долгая жизнь в одном городе... это не одни друзья, всякое бывает... Вы старайтесь так все организовать, чтобы кто-то другой позвонил тому автору, заполнил-таки анкету! Ведь литература едина! В энциклопедию должны войти все: реалисты и модернисты, молодые и не очень, западники и славянофилы...»

–  Что вы, –  воскликнула я браво, –  у меня со всеми чудесные отношения! Честное слово! (На моем лице ведь крупными буквами написано: «Ребята, давайте жить дружно!») Кроме того, я искренне считаю: те, которые пишут про березки и взасос целуют зарю, они на самом деле тоже любят Россию, и сердце у них за нее болит.

И я бодренько принялась пальцем писать для С. И. ангела (масляные краски я купила в Москве дешево). Но когда я закончила его писать, такого светлого, палец накололся на... гвоздь! Дело в том, что материал для писания картин мне дали в пулатовском союзе. Вышло это нечаянно. Я привезла картины для «Дружбы народов» (там идет наша повесть), а в пятницу было закрыто. И я решила тяжелую сумку оставить у дамы в канцелярии союза. Она увидела картины, я сразу ей несколько подарила за доброту (сумку-то она разрешила оставить до понедельника). Она же, в свою очередь, предложила мне несколько досочек. Это были сломанные детские лопатки. И вот в одной-то оказался гвоздь! И укол сей мне был –  да-да! –  знаком, символом, который после вовсю развернулся в событиях сентября...

Во-первых, я-то не стала, конечно, писать восемь писем Чупринину, но я не учла, что со мной тоже захотят дружить и обсуждать проблемы постмодернизма! Ведь что такое поэзия? Поэзия –  это неудержимое выражение уникальности. Неудержимое! Поэты (а о том, как НЕ приходили прозаики, я напишу ниже) посыпались один за другим, причем все читали свои стихи (часа по три-четыре). Они «накладывались» друг на друга, на кухне было накурено так, что мои соседи по коммуналке пару раз устроили мне сцены. У Ахматовой это называлось «ахматовкой», а у нас муж называет сие «букурилкой». Причем все это совпало со взрывами в Москве и Волгодонске –  холод всемирный опустился на страну –  люди потянулись друг к другу, начали ближе жаться (поэт к поэту). В дыму кухонном звонко читалось:

Поэт: –  Мне бег от бабы к бабе нужен...

Поэтесса: –  Я люблю мужиков многочленье...

На четвертый день анкетирования глаза у мужа стали, как у моего отца (когда я приводила в юности много школьных друзей в дом), и он уже саркастически «дочитывал» стихи. Если В. выпевала:

–  Любовь –  почти западня,

Зависимость нестерпима.

Но ты не предашь меня...

–  Твой член не проходит мимо, –  завершал мой муж на мою беду.

Ибо тут-то мы и узнавали о себе всю правду, как плохо мы пишем, как вся Пермь осудила наш рассказ в «Знамени» («Девятины») и пр. Муж в ответ еще более мрачнел, говорил, что у М. не метод сюрреализма, а метод «сю-сю-реализма». (У М. все концы в стихах –  счастливые, вплоть до пышных стогов, в которых все и происходит).

Некоторые образы я запомнила на всю жизнь. У одного –  в преддверии выпивки –  якобы глаза бегают, как «яйца на сковородке». В мировой литературе это можно поставить почти рядом со строкой из «Анны Карениной», которая в темноте чувствовала, как у нее блестят глаза. Я имею в виду не уровень таланта рядом поставить, а то, что там и тут невидимая доля демонизма, что ли... данная героям в ощущение... для чего? Тут тайна.

Были и такие сборники, в которых аж по три эпиграфа из Мамардашвили к стихотворению (знай наших пермяков!). Но была и просто «моча в норме» (Ахматова имела в виду, что ямб на месте, рифмы правильные, но –  моча, но опять же –  в норме).

Про таких поэтов муж стал говорить: они должны по четыре дерева посадить, они лес переводят на бумагу, а я возражала. Мы же славяне –  от слова «слово». Таков наш менталитет –  стремиться к словесному выражению. Это наши люди, российские!

Кроме того, может, Бог послал это анкетирование мне, чтобы мои картины разошлись по Перми! Я каждому дарила по три-четыре, решив максимально сделать всю процедуру праздником. В первые дни я даже наливала им по рюмашечке, потом стала поить чаем, наконец, закончился и чай, а поэты все шли и шли. Холод всемирный заставлял их жаться друг к другу, они хотели согреться, но... не согреть. И я все чаще стала испытывать дрожь, сердцебиение, наконец, сердце свое поймала в верхней губе...

–  Они унесли около десяти моих ручек! Они меня оскорбляют! –  ныла я, валидол под языком. –  Говорят, что не причесываюсь, а я причесываюсь, но как ни причесываюсь, уже через минуту волосы сбиваются в какого-то осьминога, потому что я руку в них запускаю, когда пишу или думаю! Какая же я дура, что взялась за это анкетирование! Свое не пишу уже две недели. В Перми телефоны на счетчике, я столько денег прозвонила! Уже позвонил компьютер и заикающимся голосом попросил заплатить срочно! Дура я, дура!

–  Конечно, дура, но только дураки и сохраняют свежесть восприятия, –  отвечал муж. (Нет, точнее так: «Может, у дураков только свежесть и остается –  восприятия жизни».)

Даже свой обычный дневник, «вялотекущий мемуар», я не вела, увы. То есть пыталась, но... Вот записи за несколько дней. «19 сентября. Господи, благослови! Ничего не успеваю! Вчера были Наденька и энциклопедисты. Звонят в дверь...» (конец записей на сей день!). «2 0 сентября. Господи, благослови! Не успеваю! Ничего! Вчера были Киршины и энциклопедисты» (также –  конец записи на этот день).

21-го пришла невероятной красоты дама (прима-балерина). Словно она взяла все лучшее у двух моих подруг –  Иры Полянской и Марины Абашевой. Мерцающие глаза с прищуром –  неизъяснимое сочетание романтизма и мудрости сразу. Низкий волнующий голос... издала пять сборников стихов. Три часа заполняла анкету (чтоб было, как на сцене, каждое движение ручки –  это танец, и я любовалась). Первую анкету она испортила, ничего, я дала другую. Мне безумно было некогда (дневное время так дорого!). Хотелось дописать новый рассказ для Асланьяна (он звонил и просил). В общем, для газеты одной новой... Но дело нужно довести до конца, все анкеты заполнить! Наконец моя красавица поднялась и... взяла с собой анкету, положив ее в сумочку! Она, видите ли, еще не решила, будет ли участвовать в сей энциклопедии. Я стала сыпать фразами: «все это послужит...», «в конце концов, для кого мы пишем –  для пермяков...», « во славу родного края...». Я даже приврала для убедительности, что при мне Чупринину вручили 200 анкет из Омска, а мы –  что! –  хуже, что ли, Омска?! Ничего не помогло, увы. Она так и ушла с анкетой! «Чудечко на блюдечке», говорила про таких моя бабушка. Мне хотелось кричать вслед ей: «Совесть у вас есть, нет?» Но я знала –  бесполезно. Просто села и заплакала.

–  Мама, да ты съешь шоколадку! Сладкое снимает стресс! (а балерина принесла шоколадку).

И я, не любящая сладкого (после гепатита), стала его пожирать, чтобы успокоиться. Да и вообще, во всем есть что-то хорошее: дети хоть вкусного поели, энциклопедисты нас баловали (то торт, то печенье, то конфеты). Но были и такие, что живут хуже меня. Многие поэты приходили в резиновых сапогах, которые уже никто не носит в наше время! Так что я не одна в Перми бедствую, вот что! У многих в одном кармане сочельник, а в другом –  чистый понедельник, как говорила опять же моя бабушка.

Вообще, уроки энциклопедистов были разные. Например, такой: в один день с утра пришел коммунист, который читал три часа свои стихи про ненависть к Шендеровичу и Киселеву, которым давно пора «сидеть на нарах в лагерях!». Я стала в ужасе возражать: опять о лагерях мечтаете! Да когда же это кончится! А он мне про идею золотого миллиарда: мол, земля не выдержит всех, и Запад тайно задумал уморить всех, кроме одного миллиарда избранных...

–  Я сам лагеря ненавижу, я лежал в больнице с гэбэшниками двумя старыми, они хвастались, что по телефонной книге брали «врагов народа», я ушел из этой палаты, не смог долечиться с ними рядом... Но заслужили ведь некоторые –  нынче –  лагеря, правда?!

–  Такой вот винегрет, –  говорила я вечером поэту Сене Ваксману. –  Он в конце еще попросил меня мышцы пощупать! Сильные мышцы у коммунистов! Боюсь, что много бед они нам принесут, если снова к власти придут... о, мышцы есть! Ужас какие мышцы! Беда! Сколько агрессии!!!

–  Вот что, я пойду –  вижу, ты еще от коммуниста не отошла! –  и Сеня стал собираться.

–  Я отошла, отошла! –  закричала я. –  Не уходи!

И мы провели чудесный вечер! Он читал свои стихи:

–  Соловьиха соловью:

«Ай лав ю».

Лебедь лебедихе:

«Их либэ дихь».

–  Сеня, слушай, это останется в мировой литературе! Да-да! –  восклицала я, осознав уроки энциклопедической эпопеи (Господь награждает за терпение –  после коммуниста придет демократ и согреет душу).

–  Мне приснился сон, что «Бег» Булгакова расшифровывается как «Белая гвардия», –  рассказывал Сеня.

А я срочно схватила свои краски и стала писать для гостя особенную сирень, какая получится именно под этот наш общий разговор; я уж знаю, что сирень только так и нужно писать: под человека, под дорогого, а то получается не сирень, а икра сиреневая. И вот парну’ю еще картину я вручила гостю (чтобы нес за уголок). А теперь боюсь позвонить и спросить: как довез?.. вдруг испачкал костюм... или кого-то из пассажиров в транспорте, а они –  штраф потребовали, компенсацию там... Но позвоню, извинюсь за свою глупость, которая от сердца, конечно, но... Надо, чтоб ум от сердца был! Умосердце! Правда, я уж знаю, что сведение ума в сердце свершается по благодати. Надо еще чаще мне ходить к исповеди, вот что! Тоже урок энциклопедии.

Самые долгие диалоги возникали уже в прихожей, когда гость одет и обут. Как опять же говорила моя бабушка: «Не бойся гостя раздетого, а бойся гостя одетого».

–  С кем ты борешься, Нина? (Лицо у меня такое? Вот так-то!)

–  Я всю жизнь борюсь с бедностью. А что?

–  Ты с братом борешься. Бедность –  брат писателя...

–  Лучше с братом бороться, чем с сестрой (краткость –  сестра таланта).

Мне очень понравился актер В., который издал свою книгу стихов роскошно: с иллюстрациями одного из лучших пермских художников. И стихи того стоили, но... он занял под это дело две с половиной тысячи долларов. А тут кризис! Рубль упал, и артисту пришлось продать квартиру, чтобы расплатиться с долгами. Теперь книга стихов есть, а квартиры нет. Но он верит, что все обойдется, читать так легко свои стихи. По телефону говорил –  в ответ на мое: «Я картинами отдарюсь за ваш труд» –  «Нет, мне некуда их повесить», а тут увидел и сразу захотел портрет Марины Цветаевой... И я сняла его со стены для В.

Все эти дни мы искали Колю Бурашникова. Еще один поэт лежал в отключке, наглотавшись каких-то таблеток, и отец его по телефону говорил мне все, что думает о моей роли в алкоголизме сына: «...Если б вы хоть раз прямо ему сказали, что презираете...» И я –  терпимая ранее –  тут решилась. Когда поэт пришел ко мне заполнять энциклопедическую анкету, я сказала:

–  Вы думаете, что топором не убиваете родителей, так вы лучше, чем убийцы? Вы –  хуже! Потому что людям показываете обманную сторону. А это садизм –  медленно убивать, каждую минуту... Когда убийца топором по голове дает –  убитый в рай попадает... как невинно убиенный!

Поэт без памяти схватил анкету и убежал, не заполнив, бормоча про то, что потом занесет, и пр.

Юра Беликов мне прочитал стихи Виктора Черепанова, прошедшего лагеря:

Гром победы Октября,
Красноконный эскадрон
Раздували наше «я»,
Как у кобры капюшон.

Я бросилась искать телефон этого поэта.

А еще один известный поэт (Ф. В.) заявил моей подруге: на кого работает Горланова –  она на Сороса работает! А он преступник. Я спросила: так он отказывается заполнить анкету? –  Да, отказывается, говорит подруга, но ты не очень-то расстраивайся, да не рыдай ты! Кстати, порыдать полезно: есть такая книга про «рыдающее дыхание», оно исцеляет многие болезни... в общем, отрыдаешься –  напиши рассказ «Как я работала на Сороса».

С таким вот рыдающим придыханием я обратилась к следующей подруге, чтобы она заполнила анкету, ибо Сорос –  благодетель, его грант поможет культуре и прочее, а подруга мне в ответ: «А я тоже с подозрением к нему отношусь». Вот те раз! Академик Лихачев –  без подозрения, а тут в Перми многие –  с подозрением... Почему? «Он же делает так много добра!» –  «Да, делает много добра, но вопрос в том, что он хочет получить за него!» Вот те раз! Отвечаю: «Сказано: по плодам их узнаете их». А не сказано: подозревайте всех добрых людей...

Другой спор у меня произошел с К. Я поила его (и его жену) чаем. Песка уже не было, чай –  последний, бледный... И говорю так, извиняясь: «Ну, бедна наша жизнь, но что слаще-то есть нашей работы зато...» И как К. взвился! Что? Слаще! Да его тошнит и рвет всегда, когда он пишет стихотворение. Я хотела сказать было: «Пить надо меньше», но вовремя сдержалась. Один поэт уже убежал от моих поучений, хватит. «Почему же вы пишете стихи, если так тяжело они вам даются?» –  «Надо же чем-то расплачиваться за жизнь». Ну вот: слова высокие, но одних стихов-то мало! Как будто можно отделаться только писанием стихов! Это атеисты думают, что без покаяния можно расплатиться...

–  А вы думаете, что радоваться надо? Это дети радуются любой ерунде: слепили из песка домик –  и радуются! Кто радуется, кто с удовольствием пишет, тот еще не вырос из детства!

–  Или уже вырос! –  я гну свое, то есть Мамардашвили цитирую: –  Классикой что становится? Когда поэт все несчастья мира переварил и может предложить свою альтернативу. Классик –  это выстраданная и мужественная душа...

26-го пришел поэт со сборником стихов «Спермокипящий кубок», а Колю Бурашникова мы все еще не нашли.

27-го закончились все картины! И я для Кычи (прозвище Ксении Г., в переводе с пермского говора –  Сова) написала натюрморт в виде совы (два цветка –  как глаза, листья носом легли на горшок). Так что живопись моя тоже от энциклопедии обогатилась новым сюжетом. Спасибо, энциклопедия!

Я уже всем стала прямо говорить: «Ребят, вы не думайте, что это некое масонское мероприятие: нет! Русская литература нуждается в энциклопедии». Белов Роберт ответил так: «Молчи, все равно от тебя может исходить только все масонское, и это хорошо».

Один автор сказал, что, мол, масонское не масонское, а все данные будут в компьютерной базе ЦРУ –  это точно. Но я думаю, он так пошутил. Зачем мы в ЦРУ? Тем более что анкету он заполнил.

3 октября. Колю Бурашникова все еще не нашли! Где же он?! Где?

В одну из пятниц вечером пришел поэт-анархист (не путать с коммунистом!) Б. И. Он сказал, что хочет с нами выпить. Хорошо, согласился мой муж. Б. И. побежал за водкой с таким видом: «Они, конечно, в анархосиндикализме ни черта не понимают, но выпою им бутылочку и докажу, что это светлое будущее человечества». От вида бутылки кошка Жанна (которая пришла к нам от спившихся соседей и посему ненавидела всех, кто с бутылкой) стала цапать меня за ногу: «Не пей хоть ты, а то меня и отсюда выгонит голод, куда я пойду? Надо, чтоб кошке было куда пойти!» Я ее успокоила (я в самом деле почти никогда не пью). (Точнее, я сказала так: «Мне никогда, Жанна, не хочется выпить –  разве что иногда мне напиться хочется».) А тут пришли еще заполнять анкеты поэт П. и профессор, доктор медицинских наук, геронтологиня Л. Она выпустила книгу стихов. И вся с глазами, иллюстрирующими успехи геронтологии (глазами студентки буквально). И зубы у нее такие прекрасные –  или это уже успехи стоматологии? Пока я на кухне готовила закуску, шум в комнате нарастал, видимо, начали выпивать «Золотой женьшень». Я вошла на словах мужа:

–  А Декарт для меня не авторитет!

Я: Для Мераба Декарт авторитет, а для Букура –  не авторитет?

–  Декарт-то для меня авторитет, но его дуализм для меня не авторитет.

Б. И.: Букур, ты уходишь от объективности!

–  А никогда не говори при мне этого грязного слова! Засунь свой атеизм знаешь куда!

На спасение мира я бросилась с гитарой наперевес:

–  Боря, пой!

Б. И. поет стихи Мандельштама. В его мелодии было все: трогательность, щемление, в голосе –  хрипотца, приглашающая к изложению своей жизни.

И поэт П. принял это приглашение –  взял гитару и запел свои стихи.

–  Умереть в провинции –  это все равно,

что умереть в Освенциме... (Я вздрогнула, но смолчала.)

Когда Освенцим в таком же контексте появился второй раз, я записала себе на бумажку: «сказать?» Если очень мягко, то я ведь вправе это сказать?

–  Знаете, –  начала я, вся в колебаниях еще, –  ведь шутить такими вещами, как Освенцим, не стоит!.. Гумилев написал, что пулю отлил рабочий –  отлили! И убили! Ахматова писала: «Забери и ребенка, и друга» –  забрали обоих! Так она хоть за Родину молилась, таким образом желая спасти Россию! А тут –  за что вы пострадаете? Даже если вам скучно в провинции, это не Освенцим!

–  Замолчишь, нет? –  закричал муж. –  Ты гостей учить будешь? Ты для этого их созвала?

–  Но, Слава... я хотела как лучше... мальчик очень талантлив, поэтому можно немного скорректировать... за все ведь приходится платить страшную цену!

–  Какой он мальчик! Если человеку больше двенадцати лет, он уже мужчина!

–  Тем более, зачем эти юные заблуждения, что словом можно играть...

–  Ты успокоишься, нет! Нина!

Уходя, холостяк Боря мне шепнул: «Как жаль, что твой муж –  Букур, а не я». Нет, не так! Он шепнул: «Нинкин, как жаль, что твой муж –  Букур, а не я». Он весь еще в лексике шестидесятых: «Нинкин!» Но в мои пятьдесят это уже не раздражает, а напоминает молодость и умиротворяет. Но мужа его слова, конечно, не умиротворили. Он устроил мне грандиозный скандал! Дошли аж до развода! Но девочки стали нас утешать:

–  Это все анкетирование, энциклопедисты! Ничего! Мы в дневниках будем писать просто: «Это был энциклопедический кризис в нашей семье». Или: «Во время энциклопедического кризиса мама написала сто восемь картин»... (Дочери все в меня –  ведут дневники.)

–  Ты хлеб второй день забываешь купить из-за этих энциклопедистов! –  продолжал кричать муж. –  Ты сто рублей положила в рваный карман и потеряла!

–  Сами хлеб купите, почему я одна должна вам все подавать! И сто рублей я находила перед поездкой в Москву, так что ровно столько же потеряла, семья не пострадала...

С прозаиками было еще труднее. Их нужно приглашать по три-четыре-пять раз (то же с драматургами, киносценаристами и мемуаристами!). И все равно не идут! Особенно трудно оказалось зазвать фантастов! В одного именно в эти дни ударил ЛУЧ ИЗ КОСМОСА (так и сказал!), и он якобы бешено работает под воздействием сего луча! Другой... сделал операцию своей любимой кошке и так переживает за нее, так переживает, что никак не может выбраться ко мне... В общем, захотелось мне самой напиться, чтобы все это покрылось зыбкой пленкой «Золотого женьшеня» и принималось без тоски.

–  Ладно, может, Господь меня наградит за все это? –  печально вопрошаю я вслух (по нескольку раз в день, положив трубку после звонка очередному энциклопедисту).

–  Мама, Господь не награждает –  он отнимает от твоих долгов.

–  И то хорошо...

4 октября нашли в морге Колю Бурашникова. Убит. И как страшно изуродован! Ах, зачем ты, Коленька, написал:

...неужели в холодном овраге

отпоет меня соловей!

Вот и отпел...

После похорон Коли мне позвонил Ф. В., который не хотел принимать участия в энциклопедии, потому что Сороса не любит. Он изменил свое отношение к жизни! Говорит: «Смерть Коли должна нам уроком стать –  не ссориться, а дружить надо! Я получил неверные сведения об энциклопедии, подленькие, а сейчас я все понял –  заполню». И заполнил, и еще отксерокопировал для энциклопедии десять бланков (бесплатно)!

Позвонила и моя балерина –  обещала принести анкету. Надумала!

Нашелся Черепанов! В общем, пермистика обогатилась (какое слово: в нем и «Пермь», и «мистика», которой у нас в изобилии).

Правда, появилась другая проблема: радио и телевидение просят у меня интервью об энциклопедии, я два дала, а потом уж взмолилась: «Ребята, когда ж мне свое-то писать! Ремонт закончить!» (забыла упомянуть, что все это время мы делали ремонт, и я просила: кто-нибудь, может, в своей организации достанет нам банку краски!).

ПОСТСКРИПТУМ. ОКТЯБРЬ: поэт-коммунист лично от себя дал вчера двести рублей на краску. Спасибо! И спасибо всем!