Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

 

12.

Дэн уехал обратно в Австралию. Он был явно подавлен и обеспокоен перед отъездом. Наставлял нам хорошо учиться и стать гордостью наших родителей. Странно, но на этот раз его слова прозвучали не как очередная нотация, а как завещание. Я не придавал этому значения, но мама заметила, что Дэн был очень напряженным, и сразу мрачнел, когда ему казалось, что никто не обращает на него внимания. Я думал, что это из-за Пана Тадеуша. Они много ссорились из-за того, что Дэн продолжал настаивать на переезде Пана Тадеуша в Австралию. Я вспомнил письмо, которое я передал Пану Тадеушу, вспомнил горечь и возмущение в его глазах. Я думал, что все это напряжение и ссоры были связаны с нежеланием Пана Тадеуша продавать дом и уезжать.

Его здоровье в самом деле ухудшилось. Он мучительно спускался вниз по ступенькам к ящикам для молока, погруженный в молчание, с отталкивающим выражением на лице, и, завидев меня, лишь слегка кивал. Когда я приносил ему продукты, привезенные мамой из магазина, он открывал дверь наполовину, пристально и жестко смотрел на меня, не давал мне войти в дом, и только бормотал «спасибо».

Только один раз, случайно оказавшись на моем пути, он разговорился, стал прежним. После школы, я поехал домой на автобусе, которым обычно не ездил. Он ходил реже, но зато проезжал по вершинам холмов, над морем, домами, прилепившимися к крутым склонам, и из его окон открывалась широкая панорама до самого горизонта. Я бежал по узкой тропинке с вершины. Сияло солнце, кусты утесника пестрели веселыми ярко-желтыми цветочками, море радостно синело. Пан Тадеуш стоял на углу, с которого было видно весь наш район, пустой холодный пляж и крыши домов. От его дома досюда было меньше минуты дороги, но по уставшему виду Пана Тадеуша и его отрывистому дыханию было видно, что подниматься по крутой тропинке стоило ему немало усилий. 

- Слишком редко прихожу сюда, приветствовал он меня слабой улыбкой, махнул рукой в сторону моря, и глубоко вздохнул. - Забываю любоваться этим сказочным видом, как будто пришел в один из великих музеев мира, и провел все время, сидя в туалете вместо того, чтобы созерцать произведения искусства. Напрасно я потратил здесь все эти годы.   

Я стоял рядом с ним, молчал, следил за его взглядом, спускавшимся вниз по крышам, к рыбацким лодкам, стоящим на якоре в бухте, и стремительно несущимся точкам детей, играющих в парке на берегу. Потом он перевел взгляд вверх, на столб одинокого фонаря и вершину холма, где деревья уже не росли. Только теперь я заметил лозунг черной краской написанный кем-то на тропинке – «Свобода канакам!»  

Пан Тадеуш тоже заметил лозунг.

- Даже здесь пишут лозунги, - покачал он головой, и осуждающе посмотрел на черные буквы. - Мало им заборов, надо и здесь все испортить.

- Я хотел бы видеть канаков свободными, - сказал я робко. - Это справедливая борьба.

- Да? - Пан Тадеуш посмотрел на меня с явным сомнением. - А что ты знаешь об их борьбе?

Я знал только то, что рассказал нам один канак, борец за независимость, в прошлую субботу в холодном зале в центре города. Аманда и Нил уговорили меня пойти. Канак начал тихо, неуверенно, может быть, потому что вынужден был говорить на иностранном языке, но постепенно он стал чувствовать себя более свободно, и я прислушался. Он рассказал о том, как французы эксплуатируют Новую Каледонию и ее природные ресурсы, получая большую прибыль с продажи никеля, в то время как канаки, коренные жители острова, живут бедно и борются за свое существование. Он не строил из себя революционера-фанатика с железной волей и ни разу не упомянул Маркса или Ленина. Он казался обычным человеком далеким от всего этого, решившимся на борьбу, просто потому что, больше ничего другого не оставалось. Независимость в его словах была не умозрительным понятием, а ноющей мышцей где-то глубоко внутри рядом с сердцем. Я вспомнил, как преподаватель французского в школе сказал, что французские тихоокеанские острова богаче остальных, но независимость не даст аборигенам лучшей жизни. Независимость ведь не съешь на ужин. Да, и вообще никакую свободу не съешь, однако ее все равно ищут и ценят.    

Я не стал рассказывать Пану Тадеушу про канака. Пан Тадеуш был старый. У старых людей восприятие притупляется, и такие слова как независимость теряют для них свой острый возбуждающий вкус. Пан Тадеуш больше ценил чашку чая с молоком. Он стал человеком незначительных действий. Он медленно полз по тропинке, тащился вверх ради нескольких жалких минут величественного зрелища. Теплая одежда защищала его от настойчивого ветра, но была бессильна против усталости и застывших следов безысходности. Хотелось бы знать, что он думает о том, что Дэн стал австралийским шпионом? Гордится он своим сыном или нет? И что бы он сказал, расскажи я ему о совете Дэна избегать советских кораблей и их сомнительной торговли швейными машинками? 

После выступления канака я все рассказал Аманде и Нилу. Аманда предложила посидеть в кафе, так было заведено у уважающих себя революционеров. Кафе было швейцарское, альпийские пейзажи украшали стены, и женщины за прилавком выглядели соответственно, похожие на немок пухленькие блондинки, они работали быстро, но с приветливой улыбкой. У меня денег не было, и Нил заплатил за мой кофе и булочку.      

Аманда поговорила о канаке, потом перешла к нашим маори. Такой же угнетенный народ по ее словам. Мы, белые, их угнетали, и никогда не думали о том, какую цену они платят с тех пор как больше века назад европейцы приехали в Новую Зеландию. Надо было соединить борьбу за права маори с общей борьбой за социализм, вместе добиваться реальных изменений в положении вещей.  

Я прервал ее социалистическую риторику и повторил слова Дэна о том, что маори получают советское оружие в обмен на швейные машинки. 

- Это правда… - задумчиво закивала она. - Когда я познакомилась с моряками, они действительно спрашивали меня про швейные машинки. Про маори тоже спрашивали, но я их плохо понимала, они не очень хорошо говорят по-английски. 

- Ты видела на корабле оружие, «калашниковы» видела? - спросил Нил. Похоже, он воспринял  все это всерьез.

- Нет, - покачала головой Аманда, - ничего такого я не видела, но они наверно хорошо спрятаны. Надо будет разузнать об этих сделках. У моей мамы есть машинка, которой она никогда не пользуется, я бы поменяла ее на калашников.  

Я хотел встать и уйти. В ушах у меня звучали слова Дэна, «период такой… все мы были немножко марксистами в молодости…». Аманда хотела научиться стрелять. Ее пальцы сжимали ручку чашки. Тонкие пальцы пианистки, они могли создать столько разных звуков, они творили серебристый утренний дождь, танцующий ветер, непокорное море, гордое солнце над вершинами холмов. И теперь вместо клавиш пианино эти пальцы должны были нажимать на спусковой крючок калашникова? Зачем она тратит свой талант и энергию на эти бредовые мечты о революции и социализме?

С каким энтузиазмом они заговорили об этих швейных машинках! Полный абсурд, швейные машинки за оружие, и на этой основе они строят Новозеландскую революцию. Дэн шутил, не мог не шутить. Революцию не делают сидя в кафе и обсуждая вооруженную борьбу и радикальные меры. Революция имеет совсем другой облик. Свинцовое небо, тревожный рассвет, бледные, изможденные лица и красные глаза ревностных слуг «великого дела», напряженная, бессонная жизнь, ни минуты чтобы поесть, оглядеться вокруг, поразмышлять о будущем – это революция. Жизнь в замкнутом пространстве действия, все быстро и срочно, жестко и беспощадно просто, все в движении, голова узкая, такая же замкнутая, окутанная убежденностью в собственной правоте, чтобы другие идеи не ударили больно, чтобы не жгли сомнения, чтобы враждебность и сопротивление вдруг не напали сзади.  

Я знал это из поезда. Троцкий месяцами жил в этом поезде, колеся по всей России с армией солдат, помощников, и секретарей, готовых записывать каждое его слово, каждый его приказ. Они мчались через страх и разрушения, провозглашая стальной рассвет коммунизма, составляя хроники путешествия через бурю огня, зажженного их собственными руками во имя прогресса. Их мир сузился до размеров качающегося поезда. Они ехали, и наблюдали историю через окно. Она казалась им железнодорожной стрелкой, и они ее переставили, ошибочно приняв свои руки за высший закон. На поезде не было место пианино Аманды, не было возможности сидеть у абстракционистского альбатроса у входа в порт и мечтательно обозревать туманные сопки. Пассажиры поезда Троцкого смотрели на мир, как смотрела Ева  с портретов Пана Тадеуша, заглядывая далеко, туда, где за хаосом и руинами виднелось алеющее сияние красного будущего, где все обещало им славу.    

Но поезд, дрогнув, остановился, и пассажиров увели на расстрел. Троцкого выгнали на пароход в Стамбул, в неблагодарную ссылку. Это случилось не в одно мгновение. Поезд не прибыл со скрипом тормозов на конечный пункт внезапной опалы. Его сначала отправили на запасный путь, и пассажиры еще какое-то время не замечали, что он разваливается, проеденный ржавчиной, а сами они преданы анафеме. Вот это была революция, и она не имела ничего общего с комическими разговорами о швейных машинках и моряках, прячущих оружие.        

Пан Тадеуш все еще молча стоял рядом со мной.

- А Дэн когда-нибудь был бунтарем? - спросил я после долгой паузы.

- Нет, - что-то осторожное появилось в глазах Пана Тадеуша, - по крайней мере, он никогда не хотел им быть. 

- Можно доверять его словам?

- Что он тебе сказал? - оживился Пан Тадеуш.

- Ничего, просто сказал, что лучше избегать русских, потому что у них здесь какие-то сомнительные дела.

- Не знаю…

 Пан Тадеуш повернулся спиной к морю, и сделал несколько шагов вниз. Мне пришлось медленно ползти рядом. Он молчал. Только дойдя до ступенек, ведущих к его дому, он вдруг серьезно посмотрел на меня.

- Дэн желает тебе добра, - сказал он медленно и как будто с неохотой. - Если он советовал тебе чего-то не делать, лучше действительно не делать. Можешь ему доверять. 

Он начал подниматься по ступенькам. Я пошел было к нашим воротам, но заметил вдруг, что он остановился, оглянулся, пристально смотрел на меня со странным страхом в глазах. Было неясно, за себя он боялся, или за меня, и я так и не успел этого понять, потому что, как только он заметил на себе мой взгляд, то тут же отвел глаза и пошел дальше. Возможно, я увидел что-то чего на самом деле не было, но мне показалось, что в тот миг он смотрел на меня с другой, невидимой стороны своей стены, где он хранил все свои тайны, ревностно держа их под замком. И может быть, я ему казался слишком любопытным, сующим свой нос куда не надо, или может быть, я слишком близко подошел к тайному пути, ведущему туда, на загадочную польскую сторону.

Впрочем, я скоро забыл обо всем этом. Пан Тадеуш снова погрузился в темную воду молчания, а у меня на носу были экзамены, и пришлось сделать над собой запоздалое усилие, открыть учебники и перебороть свою лень. Я не ходил ни на какие митинги или марши, но случайно оказался рядом, когда Нил предложил Аманде продавать газеты на улице. Мне не нравилось, как Нил смотрел на Аманду. Он часто, и неравнодушно. Смотрел  долго, пристально, и с возрастающим интересом. Да, это жгучее ощущение внутри была ревность. Я признался себя в этом, и решил тоже пойти продавать газеты. Я не хотел давать им возможности оставаться наедине. 

Когда я пришел в Куба Молл, их еще не было. Был только немец Иоахим, один из друзей социалиста Питера. Он ждал на лавочке, сворачивая самокрутку. Мы были практически незнакомы, но он узнал меня и махнул рукой, приглашая сесть рядом. 

- Решил помочь? - с улыбкой спросил он.

Я кивнул, видимо, неуверенно, и он засмеялся.

- Дело несложное, - сказал он. - Просто стоишь тут, предлагаешь газету прохожим, и если повезет, кто-нибудь купит.

- Часто покупают?

- Практически никогда, но ничего, предлагать все равно надо.

Пришли Питер и Шерил. Питер достал газеты из большой сумки. Подтянулись Аманда и Нил. Аманда улыбнулась нам обоим, и мне и Нилу, взяла у Питера газеты, и скрылась за углом. Я стоял напротив Иоахима, а Нил немного дальше по улице. Я чувствовал себя неловко, размахивая газетой прямо перед лицами прохожих. Иоахим держался гораздо более уверенно, весело улыбался всем вокруг, уговаривая их хотя бы взглянуть на то, что он им предлагал. Он продал газету высокому парню с прической панка, и еще один экземпляр лысому мужчине, с которым разговаривал несколько минут.  

Время от времени, Иоахим бросал ободрительный взгляд в мою сторону, но это не прибавило мне веры в свои силы. Я держал газеты, будто стыдясь их. Буквы смазались, мои пальцы почернели от чернил. Несколько жалких плохо напечатанных страниц, которых я сам никогда не читал. Я быстро пробежал их взглядом. Заголовки кричали о том, как кровопийцы капиталисты эксплуатируют народ в оголтелой гонке за прибылью.

Я был незаметным продавцом. Прохожие едва смотрели в мою сторону, мало кто из них вообще замечал, что у меня в руках товар. Только один человек вдруг начал разглядывать меня. Я так же пристально посмотрел на него. Его лицо показалось мне знакомым. Солидного вида, в костюме и при галстуке. Стройный, светловолосый, с глазами неяркими как небо, опустошенное южным ветром, он шел деловитой быстрой походкой. Он смотрел на меня не то со смехом, не то с подозрением. Я думал, он пройдет мимо, но он сунул руку в карман пальто и остановился. Думая, что он собирается купить газету, я улыбнулся, подражая Иоахиму, и даже сделал шаг ему навстречу. Он продолжал смотреть на меня, открыл было рот, будто собираясь что-то сказать, но так ничего и не сказав, отвернулся и пошел дальше.

Только когда он уже потерялся из виду, я вспомнил, где я его видел раньше. Он сидел за рулем машины с дипломатическими номерами, которая заезжала за Барбарой. Погруженный в свои мысли я не заметил, как еще одна фигура вынырнула из потока прохожих и остановилась прямо передо мной. Миссис Хьюсон, подруга моей мамы. Да, отец был прав, слишком мал наш Веллингтон, слишком легко в нем столкнуться с совершенно ненужными людьми, миссис Хьюсон была как раз совсем ни к чему в тот момент.

- Здравствуй, Эван! Ой, а что это ты продаешь? 

Ее рот, окаймленный розовой помадой, широко открылся в радостном приветствии, но быстро сузился, когда она получше рассмотрела газету в моих руках. Она была из тех женщин, которые всех помнят маленькими, и вечно удивляются тому, что вчерашняя кроха уже превратилась в сегодняшнего пацана. Они с моей мамой долго болтали по телефону о садоводстве, стирке, и консервировании фруктов в банках. Добрая по сути женщина, деятельная, такие, как она, участвуют в родительских комитетах в школе, и организовывают благотворительные мероприятия. 

Миссис Хьюсон смотрела на ложные лозунги моей газеты, и в ее глазах сгущалось сомнение.

- Как поживает твоя мама? - спросила она, наконец, видимо решив, что про мое нынешнее занятие лучше молчать.  

- У нее все хорошо, - вежливо ответил я. С учебой все в порядке, и сестры и маленький братик тоже в полном здравии. Услышав все это, она успокоилась и пошла по своим делам. Тут мне вдруг повезло, и я продал два экземпляра, один за другим. Иоахим поднял большой палец в знак поддержки, и я улыбнулся в ответ. Я продал газет меньше всех. Иоахим утешал меня, объясняя, что продавать такие вещи всегда не просто, ведь люди закоснели в рутине и привычном мышлении, и нелегко уговорить их остановиться и уделить внимание газете, в которой говорится, что их угнетают.

- Иоахим, почему ты решил бороться за революцию здесь, а не в Германии? - спросил я, пока Питер собирал непроданные газеты и засовывал их обратно в свою большую сумку. 

- У труда нет национальности, - ответил Иоахим, - и у революции нет родины. Если уж бороться, то лучше бороться здесь, где есть простор и свежий воздух.

Я не понял, всерьез он говорил, или издевался. Он с насмешкой посмотрел на меня.

- В Европе все так загрязнено, - пожаловался он, принимаясь за новую самокрутку, - столько народу, столько заводов.

- В таком случае, они больше нуждаются в революции, чем мы, - сказал я. 

Он немного подумал.

- Возможно, - пожал он плечами. - Наверно, все зависит от того, какую революцию ты имеешь в виду.

Он собрался было уходить, но вдруг предложил мне зайти к нему домой, выпить пива. Его голубые глаза излучали веселый блеск. Я искал глазами Аманду, и нашел ее неподалеку, занятую беседой с Нилом. Иоахим расплылся в широкой улыбке. Я не отвечал на его предложение. Он засмеялся, и меня как будто окатило холодной водой, мутными струями позора. Я не сумел спрятать свою ревность, и он поймал мой взгляд и понял мои мысли. 

- Ну, ты идешь или нет? - торопил он меня.

Он как будто передумал. Зачем ему неуверенный мальчишка? Он видел все мои чувства как на ладони, и ему было смешно. Я колебался до последнего, но пошел за ним, не переставая оглядываться на удаляющиеся фигуры Нила и Аманды.

- Ты не переживай, - утешал меня Иоахим. - Все равно она любит только мертвецов.

- Что, типа Ленина, что ли?

Аманда рассказывала мне о том, как ее отец посетил мавзолей Ленина на Красной площади. Она так подробно все описала, будто сама была там, нежно и любовно она рисовала передо мной картину длинной очереди, солдат с каменными выражениями, тусклый красноватый свет на бледном лице вождя пролетариата, и галстук в горошек. Да, Ленина навсегда оставили с галстуком в горошек. Может быть, это был его любимый галстук. Отец Аманды не знал.    

Иоахим не ответил на мой вопрос. Он бросил на меня взгляд умного европейца, сожалеющего о моем невежестве. У него были голубые глаза совсем как у нацистов в фильмах о войне. Он улыбался, но у него все равно были глаза фашистского солдата. Иоахим жил недалеко, в большом старом доме, из которого сделали несколько квартир. Я поднимался за ним по скрипучим ступенькам. Воздух пахло индийскими специями и какими-то благовониями. Запах был еще сильнее в самой квартире, и я закашлялся. На полу в тускло мерцающем свете маленьких свечек лежала какая-то девушка. Глаза ее были закрыты, а тело совершенно спокойно. Луч луны скользил между занавесками и падал на веснушчатую кожу ее груди, еле прикрытой вельветовым платьем с глубоким вырезом. В изящном серебряном сосуде у ног девушки курилось благовоние.

- Нелли, вставай, - обратился к ней Иоахим. – У нас гость.

«Гость» не было самым подходящим словом.

Стулья они видимо собрали из разных магазинов секонд хенд, все старые, качающиеся, и стол такой же. Мы ели карри и пили пиво. У них оказалось всего две вилки, но поскольку я был гостем, Нелли дала мне свою, и ела ложкой. Она была младше Иоахима, мне показалось, лет двадцати с небольшим. Рыжеволосая, она красила волосы в черный цвет. У нее были необыкновенные морские, зеленые глаза. Она говорила высоким детским голосом, со странной интонацией, не то, чтобы акцент, просто что-то непривычное. 

- Мой отец бельгиец, - сказала девушка, когда я спросил ее о происхождении. - Мама родилась в Англии. Мы жили сначала в Брюсселе, потом в Англии. Теперь они живут в Кэндалла, а я здесь.

Она сказала «Кэндалла» как будто это было далеко. Я там никогда не бывал, но это был просто богатый пригород, и чтобы туда добраться, достаточно было сесть на электричку. Я никого не знал оттуда. Нелли сказала, что это название происходит из Индии, где англичане, во времена Империи и ее великолепного разнообразия, упаковали этот «кендалла» вместе с карри и прочими специями, и отправляли сюда. 

- Какой он Брюссель? - спросил я у Нелли.

В Брюсселе едят горячую картошку фри с майонезом. Нелли смущенно улыбалась, она была всего лишь ребенком тогда, не думала о том, что за город ее окружает, но картошку с майонезом помнила хорошо.

- Здесь, никто не ест с майонезом, все больше любят уксус. В ее словах чувствовалась ностальгия.

На улице там пахло вафлями. Теплый сладкий запах просачивался из окошек. Часто шел дождь, и одной из достопримечательностей города была скульптура маленького писающего мальчика. 

- Что за чушь ты несешь, - прервал Иоахим детские воспоминания Нелли. - Брюссель, это гнилое сердце разлагающегося континента. Он оккупирован новым захватчиком, Европейским сообществом. Его глаза вдруг гневно засверкали, и стальные нотки послышались в его голосе, когда он заговорил о горах из сливочного масла, озерах из молока, и бюрократии, чьи щупальцы душили все вокруг.    

После ужина, он закурил марихуану и принялся рассказывать о своих походах в наши национальные заповедники. Я раньше не курил марихуаны, и неуверенно смотрел на слабо дымящийся кончик самокрутки.

- Первый раз, что ли? – с удивлением посмотрел на меня Иоахим.

Я кивнул.

- Вот за это я люблю Новую Зеландию, - рассмеялся он. - Здешняя марихуана хорошего качества, и растет отлично. Попробуй, поддержи местных производителей. 

Я вдохнул сладковатый дым. Никакого эффекта я не почувствовал. Нелли и Иоахим прислонились к стене, и их лица как будто расслабились и поплыли. Я бродил взглядом по комнате, заметил таракана, высунувшего голову из-за пивных бутылок на полу.   

- Хм, виски бы выпить.

 Иоахим встал. Таракан вышел из-за бутылок, промчался по грязному линолеуму, и исчез за печкой.

- Не расстраивайся, - Иоахим заметил мое разочарованное выражение. - Часто бывает, что первый раз не чувствуешь никакого эффекта. Придется еще раз попробовать.   

Он налил себе большую порцию неразбавленного виски. Пока я задавал ему вопросы, Иоахим сосредоточенно пил быстрыми глотками. Я раньше не встречал немцев, но Джош, который тоже любил ходить в походы со своим братом и его друзьями, говорил, что их часто можно встретить в лесу и в горах. Иоахим был из Западного Берлина. Мое любопытство вызвало у него резкий, неприятный смех. 

- Эта Европа у тебя в голове, это сказка, понимаешь? - Он размахивал стаканом перед моим лицом. - Красивые картинки, старинные места, это все сказки. Пора взрослеть, пора бросить это дело.

Он слагал хвалебные песни о богатом одиночестве Уревера, и суровом величии Фйордланд. Своими словами, он строил возвышенное, грандиозное видение, сам летал на крыльях этой словесной красоты. Как будто он говорил, как писал бы по-немецки, заглавными буквами, чтобы подчеркнуть всю торжественность своих мыслей. Страстно, с пылом верующего он проповедовал уединение с природой. Да, Иоахим был священником, сбежавшим из перенаселенного равнодушия Европы, нашедшим мудрость созерцания в наших горах, и утешение в нашей дешевой марихуане.   

Нелли молчала, задумчиво слушая Иоахима. Она играла со стаканом, крутя его в руках, и стакан вдруг вспыхивал, отражая свет. На ее лице то появлялась, то исчезала улыбка, и мне казалось, что она уже много раз слышала эти слова. 

- Но есть и история, - тихо сказала она. - В Европе ты ее чувствуешь, она рядом с тобой, а здесь ее нет.

Она смотрела сонно, полузакрыв глаза, подпирая ладонью щеку, и вспоминала. Старые стены и улицы Брюсселя, одетые в лоскутья детских сказок,  пустая площадь, где лунный луч нежно гладил золотые узоры купеческих домов. Мерцающий свет в темных переулках, где когда-то собирались купцы, чтобы пить пиво и обсуждать прибыль. Эхо карет на булыжниках, крадущиеся фигуры, спешащие по узким улочкам, под чернотой уходящих вверх шпилей и злыми гримасами горгулий. Знакомые картины, они мне напоминали давние рассказы Пана Тадеуша,  также дышавшие веками, тяжестью сумерек, тусклым светом прошедших жизней, тревожным присутствием прошлого.   

- Это не Брюссель, - язвительно прервал ее Иоахим. - Это открытки для туристов. История не рядом с нами, она крадется сзади, нападает и душит нас из-за спины.

Нелли пожала плечами и отвела взгляд. Иоахим, пожалев, что так резко говорил с ней, взял ее руку, погладил, и торопливо поцеловал Нелли в щеку.

- Что ни говори, у Европы все равно нет будущего. Это умирающая цивилизация, труп.

- А, так ты это имел в виду, когда сказал, что Аманда любит трупы? – спросил я.

- Конечно, -  засмеялся он. - Она не понимает, как ей повезло, что она живет здесь. Да, твоя бабушка права, - он перевел взгляд на Нелли. – Она хоть и надменная аристократка, но все-таки поняла, что если ищешь рай на земле, то можно остановить свои поиски здесь.

- Она говорит, что Новая Зеландия - это утешительный приз, - сказала Нелли. - Она просто устала, и больше не хотела скитаться по миру.   

- Я тоже устал.

 Иоахим долго изучал янтарный цвет виски в своем стакане, будто искал там тайн и их разгадок.

Он тоже был с острова. Только его остров окружали не моря, а вражеские земли. Трудно вообразить, что в конце улицы может подниматься стена, за которой находится другая улица, другие люди, говорящие на том же языке, но живущие уже в другой стране. Вот так, просто за стеной, и уже другая страна. Иоахим приехал к нам с острова Западный Берлин, а у нас он продавал газеты, рекламировавшие строителей стен и преград.  

- Иоахим, почему ты здесь пропагандируешь марксизм? – спросил я.

Он посмотрел на меня как на сумасшедшего, приблизил свое теперь красное от выпивки лицо ко мне.

- Да, на хуй марксизм! - Он говорил не очень внятно. Наполнил свой стакан, залпом выпил его, и мрачно уставился на меня. - Мне плевать на марксизм. На хуй его, - повторил он.

- Но… ты продаешь эти газеты, и когда приходил канак, ты был…

- Да, я там был там.

Он слегка покачивался, но, тем не менее, продолжал сверлить меня взглядом, как будто хотел пригвоздить меня к месту. - Канаки правильно все делают, - продолжил он. - Конечно, любой стране, любому народу, нужна независимость. Она стоит того, чтобы ради нее бороться. А бороться без оружия нелегко. Кто предлагает оружие, у того и берешь. Москва предлагает, значит, у Москвы бери, и сражайся. А русских потом пошлешь куда надо. Все очень просто. 

Он извинился, поспешно встал, и пошел в ванную. На кухню он не вернулся. Нелли забеспокоилась, но он всего лишь крепко уснул на матрасе, который служил им кроватью.

- Не обращай на него внимания, - сказала Нелли. - Он любит протестовать. Это у него что-то вроде хобби. Он чувствует себя моложе, когда протестует.

- А он разве старый?

- Ему тридцать. Он говорит, что никак не привыкнет к этой мысли.

Она смотрела на закрытую дверь. Она не могла видеть сквозь дерево, но смотрела так нежно, как будто накрывала Иоахима одеялом и поправляла подушку. 

- В прошлом году он был больше занят антиядерным движением, а в этом году  переключился на права коренных народов, канаков и маори.

- Борьба за независимость маори? – переспросил я.   

- Ну, не борьба за независимость, но он за то, чтобы избавиться от королевы, и чтобы маори дали больше реальной власти, и чтобы все учили их язык. Он сейчас сам учит.

- Ты тоже учишь?

- Нет, я изучаю бахаса Индонезия, язык Индонезии, - улыбнулась она. - Хочешь выпить?

Она разлила виски по стаканам, не дожидаясь моего ответа. У меня слегка кружилась голова.  Довольно приятное ощущение, как будто плаваешь без цели и кружишься в случайных течениях. Я поднял стакан, выпил, глядя прямо в зеленые морские глаза Нелли. Ее красота была необычного сорта, ее нельзя было сравнить с древней греческой скульптурой из гармоничных линий и изящных черт. Она выглядела не европейским, а местным продуктом, немножко небрежно, но мощно сделанным. У меня в желудке было уже немало виски, и взгляд мой стал клейким, и не хотел оторваться от нее.  

- Иоахим знаком с борцами за независимость? – спросил я.

- Он знает некоторых активистов, - сказала она, - но вряд ли их можно назвать борцами. Почему это тебя так интересует? Ты смотрел на него только что, будто он какой то вооруженный бандит.

Я допил свой виски. Голова стала кружиться быстрее. Нелли тоже допила свой, и придвинулась ко мне, улыбаясь и игриво поблескивая глазами.

- Ха, ты так смотрел на него, будто он сам берет оружие у русских и переправляет его всяким борцам за независимость, - шутливо сказала она.

Я кивнул, сделал серьезное лицо. Нелли поднесла палец к виску.

- Такой же сумасшедший как он, -  покачала она головой.

Мы смотрели друг на друга. Голос Дэна шептал у меня в ушах. Нелли вдруг выпрямилась на стуле, оставила свою сонную манеру, и что-то задумчивое проскользнуло в ее глазах.

- Ну? - Она придвинулась еще ближе. - Скажи. Я же вижу, ты хочешь что-то сказать. Он тайный Че Гевара? Здорово! Давай, скажи.  

Я сразу пожалел о том, что собирался сказать ей. Одно дело было рассказывать Аманде и Нилу, но Нелли слушала меня с каким-то умилением, и я видел, что она сдерживала смех, и глаза ее весело спрашивали, что можно рассказывать с таким серьезным выражением. Но я переборол смущение и излил перед нею все, что слышал от Дэна про швейные машинки и прочее. Едва я закрыл рот, как она рассмеялась звонким серебристым смехом.

- Прекрасная история! – воскликнула она. - Я прямо так и  вижу: конспиративная встреча в темной ночи, русские передают оружие, маори - швейные машинки. А кто он, вообще, тот, кто тебе это рассказал?

- Сын моего соседа, австралийский шпион.

- Шпион? Правда?

Нелли снова разливала виски.

- Такое послушаешь, можно подумать, что и здесь бывают приключения. 

Мы чокнулись. Стакан был бездонным, я тонул в янтарной реке, водоворот захватил меня, и я больше ничего не видел, только морские глаза Нелли, сочный красный цвет ее губ, и ее лицо совсем близко.

-Пей, - сказала она.

-Пей, - волна ее голоса накрыла меня, горло горело, и я пил.

- А ты знаешь, - Она дышала виски, ее щеки алели, как губы, вся она была алая и зовущая. - Они действительно здесь.

- Кто?

- КГБ. Но они не меняют автоматы на швейные машинки. Они хотят украсть наши души, наши имена, наши жизни.

- Я не понимаю тебя.

Комната перестала качаться. Я снова стал слышать звуки вокруг, кошка или опоссум бегала на крыше, вода журчала в трубах, капли грустно падали в раковину, и Иоахим храпел в соседней комнате.   

- Что ты хочешь этим сказать?

Она отвернулась, икнула. На маленьком пароме, между островами, море бросало нас из стороны в сторону. Вот что делал виски с неустойчивым стулом, на котором я сидел. Кухня превратилась в коварный пролив, а мы в неопытных моряков. Нелли икала, и рассказывала мне о своей бабушке. Ее бабушка тоже, бывало, икала, пила, и плакала. Холодноватая, сдержанная, она порой забывалась в крепких напитках и становилась уксусно-медовой, источала кисло-сладкие воспоминания, пахнувшие временем, расстоянием, и иностранным языком. Она наполнялась восточно-европейской тоской, и тоска выливалась наружу ее низким голосом между приступами икоты.  

Нелли тоже говорила низким голосом. Она не знала восточной Европы. Хотя она и родилась в Брюсселе, ее мама выросла в Англии, и характер и привычки у нее получились вполне британскими. Ни она, ни ее мама не интересовались иммигрантским прошлым, не считали его своим, и не видели в нем ценности. Нелли подозревала, что отсутствия у них интереса и позволяло бабушке давать пьяную волю своим тайнам и воспоминаниям. Она наверно думала, что ее слушатели все равно не обратят внимания, не придадут ее словам значения, послушают из жалости, и приготовят ей чашку чая, чтобы она немножко протрезвела.  

Бабушка Нелли хранила одну почерневшую от времени тайну. Неизвестный мужчина, который когда-то поделился с ней этой тайной, не подозревал, что она станет с возрастом тосковать и утешаться алкоголем, и ее губы станут таким хрупким, таким ненадежным замком. Тайна касалась шпионов, тех шпионов, которые жили и работали под ложным именем, притворялись гражданами других стран. Для этого, им нужны были документы, паспорта, свидетельства о рождении. Это и было то, что КГБ искало в Новой Зеландии. Они собирали бюрократические бумажки, из которых строили жизни, и давали им новое воплощение в своих коварных целях. Неизвестный владелец этой тайны как раз и был таким вором, крал эти бумажные кусочки жизней, и передавал их русским. Он жил в страхе, что его вычислят, найдут, и тайна разбухала и гноилась в нем, и этот гной он тонкой струйкой выдавливал из себя, забрызгивая старую иммигрантку своим стыдом и горьким признанием.    

Нелли уже не обращала внимания на свою непрекращавшуюся икоту. Икота звучала более естественно, чем поток ее странных слов. Она стала говорить невнятно, глаза ее широко открылись, а на щеках появился лихорадочный румянец, как будто она только что осознала, что это и на самом деле интересно. Интересно это выпившая бабушка, с ее шпионскими тайнами, которая в пьяном забытьи предала чужое доверие, и в мрачном молчании и сожалении напряженными глотками пила чай, возвращаясь к разуму, трезвости, и тайной печали.   

Нелли свалилась на стул.

- Вот видишь, - вздохнув, грустно сказала она, - оказывается, я все-таки в бабушку пошла. Вот и я тоже предала эту тайну. Я бы даже не вспомнила эту историю, если бы не ты.

Она упрекала себя, качала головой, смотрела на опустевшую, наконец, бутылку. Весь виски мы выпили. Как бабушка, полная виски и раскаяния, она с горечью рассуждала о том, как проститутки открывают ноги и всех пускают туда, а пьяные бабы открывают рты и все выпускают.   

- Но по сравнению с твоими швейными машинками, это все-таки что-то, - она снова улыбнулась, взбодрившись. - Это не сказка, а настоящая история.

Она сказала, что наверно мне уже пора. Я согласился, встал, но маленькая кухня вдруг закружилась у меня перед глазами. Я покачнулся и бухнулся на стул.

- Ты напился, - захихикала Нелли. - Смешной какой! Смотришь, словно не понимаешь, что с тобой происходит. Ты что, никогда не напивался?

- Видимо, не до такой степени.

Я снова попытался встать, и потерял равновесие. Нелли была рядом, и в этот раз я медленно обрушился на нее. Ее грудь ждала. Я чувствовал прикосновение теплой кожи и вельветовой ткани ее платья. Она, смеясь, оттолкнула меня, и посмотрела испытующе.

- Сколько тебе лет? - спросила она после долгой паузы.

- Скоро будет семнадцать, - неохотно ответил я.

- Ты еще совсем молоденький, - вздохнула она. - Тебе нравится Иоахим?

- Иоахим? - с удивлением посмотрел я на нее.

- Ну да, он тебе нравится? Ты понимаешь, что я имею в виду.

И снова этот серебристый смех, словно колокольчики на ветру, и она зашептала что-то странное. Иоахим воображал, что его любят мальчики. Не то, чтобы он сам любил мальчиков, но это было смелее и оригинальнее, чем привычные истории с девушками, льстило его самолюбию и омолаживало его. В Берлине, он мечтал стать кинорежиссером, но его не приняли ни на какие курсы, и он говорил, что если бы последовал примеру одного своего знакомого, и спал бы с одним профессором, то поступил бы. Прошлые разочарования и будущее старение давили на него тяжелым грузом. Давила разлагающаяся Европа, быстро летящие дни, и первые признаки лысины. Он искал убежище в марихуане, протестовал с Питером и троцкистами, занимался медитацией, читал книги индийских гуру, спал с Нелли, и спрашивал себя, стоит ли ограничиваться одними девушками.  

- Я только девушек люблю, - торопливо сказал я.

Нелли только тихо хихикала, но, мне казалось, ее морские глаза покрывали меня волной оглушительного смеха.

- Не бойся, - сказала она, - он без задних мыслей пригласил тебя сюда. Ты не думай, у нас всегда есть гости. Иногда и не хочется: одни хлопоты, и всегда вилок не хватает. Иоахим приносит пластмассовые вилки из забегаловок, но я забываю, что они нам нужны, и выбрасываю.  

- Почему не купить несколько настоящих вилок?

- Да, кивнула она, - надо бы, конечно, но мы все время забываем. 

Нелли раскраснелась от виски, но как-то не вся, а пятнами очень заметными на бледной коже. Ее глаза продолжали смеяться. На меня они не смотрели. Она разговаривала не со мной, а с собой, с кухней, с тараканами, рассказывала им о странностях Иоахима, о его европейских страхах и тревогах, и о сочиненной им сказке о тихоокеанском рае. Ей был 21 год, и она изучала антропологию и язык Индонезии, несложный язык, по ее словам. Она подрабатывала в университетской библиотеке, и в Брюсселе она видела горячую картошку фри, щедро политую майонезом. И хоть она и не походила на греческую статую, но я завидовал спящему Иоахиму. Она продолжала бросать нежные взгляды на закрытую дверь.

- Смешной ты, - снова перевела она взгляд на меня. - Ты знаешь, ты смотришь на меня, как испуганный кролик.

Я мучительно покраснел, а мой неуклюжий язык поспешил протестовать. Уши у меня горели, но я так и не смог ничего сказать. Мне было неловко и обидно. Но, может быть, это была правда, может быть, я действительно смотрел на нее кроличьими глазами, чувствуя нашу близость, ощущая свое тело, свое желание, и ее разбухшее присутствие.

- Это все из-за виски, - произнесла она, изучая меня. - Ты в самом деле напился. Как ты доберешься до дома?

- Никак.

Меня затошнило, и я побежал в ванную.

13.

Утро как будто взорвалось вокруг меня. Солнечный луч прожектором светил мне прямо в глаза, пронзив хаотичные сны. Это наглое и жестокое утро лавиной лилось через окна, бессовестно освещая каждую пылинку на полу, и не очень чистую простыню, которая меня покрывала. Я лежал на узком, неудобном диване, и что-то больно давило мне в плечо. Страшно хотелось пить. В горле все пересохло, в голове беспощадно стучал молоток, и все еще немного тошнило. Я понял, почему у отца часто бывало такое злое настроение по утрам, и откуда в такие минуты просачивались хрупкость и страдание на его опухшем лице.        

- Пей.

Иоахим дал мне банку пива, когда я, все еще чуть качаясь, появился на кухне.

Он выглядел свежим и чистым, и курил сигарету. Лучи солнца играли в его волосах, делая из него светловолосого эсэсовца. Классический немец из кино, блондин, с синими глазами и волевыми, решительными чертами лица. В фильмах, эсэсовцы тоже были всегда чисто выбритые, свежие и аккуратные. Он был в кожаной куртке с обрезанными рукавами, и улыбался мне спокойно, и даже мудро. 

- Пей, лучше себя почувствуешь, - посоветовал он, заметив, как я побледнел при виде пива. - У меня были знакомые украинцы в Берлине, и они всегда так делали. Вообще, лучше пить еще виски, но поскольку его уже нет, придется пить пиво.  

Тут я вспомнил вчерашний вечер, странные рассказы Нелли, и все, что она говорила про Иоахима. Это не было плодом моего воображения. Ее лицо было так близко от меня, что я чувствовал запах виски в ее дыхании, и моя щека касалась теплой кожи ее груди, но теперь, это казалось не больше, чем последними штрихами сна, и яркий свет нового дня стирал их как ненужные. Иоахим широко распахнул окно, пуская внутрь дальний гул машин, и чириканье птиц на карнизах, и ветках. Он сказал, что Нелли пошла в магазин: на завтрак ничего не было, и кофе кончился.

- Тебе не надо в школу? – спросил он. - Если да, то ты уже сильно опаздываешь.

Я покачал головой. В школе нас отпустили готовиться к экзаменам. Все приближалось к концу. Ветер становился теплее, меняя зимнюю свирепость на летнюю мягкость. В магазинах стали готовиться к рождеству, воздух был уже нежным, и учиться было неохота.

Иоахим приготовил мне чашку чая. Нелли вернулась с продуктами. Он жарил яичницу, а Нелли сидела на подоконнике, неподвижная, молчаливая, золотое изваяние в утреннем сиянии, она лишь время от времени подносила сигарету к губам, и стряхивала пепел. Я пристально глядел на нее, пытаясь понять, помнит ли она наш вчерашний разговор. Не обнаружив никаких следов прошлого вечера в ее глазах, я отвел взгляд. Уши легко краснели. Страшно неудобное свойство, и я снова почувствовал себя молодым и наивным. Не стоило пытаться разжечь сгоревшие угли. Надо было все забыть, и расходиться. 

Меня затошнило от запаха яичницы. Нелли и Иоахим ели с аппетитом, налили мне апельсинового сока. Час был поздний, тихо играло радио, и солнце уже стояло высоко в небе. Иоахим мыл посуду, а мы с Нелли продолжали сидеть и молчать. Мне было проще сидеть, наблюдая за их домашней рутиной, чем встать и уйти. Но мы были уже чужими друг другу. Они ничего прямо не говорили, но было понятно, что мне уже пора. 

Нелли включила бодрый, громкий рок, начала подметать пол, опрокидывая пустые пивные бутылки.

- Увидимся, - сказал Иоахим, открывая мне дверь.

Мы дежурно попрощались, дверь закрылась, и я оказался на темной лестнице. Яркое солнце на улице ослепило меня, и я чуть ли не споткнулся о толстого рыжего кота, лениво растянувшегося на ступеньках во дворе. Почтовый ящик Иоахима украшала наклейка с антиядерным лозунгом. Ящик был набит рекламой, из которой торчал один знакомый мне конверт движения против апартеида.    

Свежий, мягкий воздух и легкий ветер поднимали настроение. Головная боль прошла. Я бродил без цели, совершенно забыв про дом, и про то, что меня там ждали, и не знали, где я. Поднявшись на пешеходный мост у порта, я увидел абстракционисткого альбатроса, и первых любителей бегать трусцой во время обеденного перерыва. Они выходили из своих офисов, и бегали между припаркованными машинами и сверкающей синевой моря. За складами виднелась труба корабля. Еще один советский корабль, больше размером, чем первый, но с теми же серпом и молотом на трубе.

Маленькая группа мужчин шла мне навстречу по мосту. Они были в джинсах и летних рубашках. У одного свисал с плеча черный фотоаппарат старомодного вида, другие держали в руках пластиковые пакеты, а последний, немного позади остальных, нес большую коробку. Они разговаривали между собой на чем-то знакомом мне языке. Это был русский. Тут я вспомнил, как Барбара разговаривала по телефону в тот день, когда я брал у нее тот единственный урок пианино. Не на польском языке она говорила тогда.

Мужчины были уже рядом со мной, смотрели на меня нейтрально, равнодушно. Я был просто местным жителем, частью общего декора. Мужчина с большой коробкой пыхтел от тяжести своей ноши, его покрасневшее от солнца лицо улыбалось. На коробке была надпись «Элна», а под ней, изображение швейной машинки.   

Мужчины направились к входу в порт. Я смотрел им вслед. Они вошли в ворота и скоро исчезли из виду. Швейная машинка, такая невинная, обыденная вещь. У моей мамы была швейная машинка «Элна», как та в коробке у русского моряка. Она на долгие часы закрывалась в своей комнате, шила нам одежду, и также часами рассматривала выкройки и ткани в магазине в Ньютауне.

Пара бегунов пробежала мимо, возвращаясь в свои офисы. Мужчины в костюмах и галстуках шли в другую сторону, к своим припаркованным машинам. Я собирался уходить, посмотрел еще раз в сторону складов, где труба, с серпом и молотом, поднималась, и увидел знакомую фигуру. Аманда. Она шла медленно, опустив голову, погруженная в свои мысли. Она заметила меня только, когда уже поднялась на мост. 

- Эван, видишь там корабль? – сказала она уныло.

Она прислонилась к перилам рядом со мной.

- Да, вижу. Ты там выторговала себе несколько автоматов?

- Ха! – нахмурилась она. - Комиссар не пустил меня на борт.

- Опять? А ты не могла залезть через иллюминатор, как в тот раз?

Она не отвечала, и молча смотрела на проезжавшие под нами машины. Несколько минут мы стояли так, и только машины и чайки нарушали тишину.

- У них были швейные машинки, - наконец задумчиво произнесла Аманда.

- Знаю.

Она стала маленькой, а ее глаза большими, полными противоречивой смеси разочарования и надежды. Она ушла в Берлин. Люди часто ходили туда, прятались за стенами и блокпостами. Может быть, они искали там защиты, а может быть отгораживались. Это не всегда легко понять. Получить визу в душу другого человека невозможно. Что-то происходило на невиданных улицах ее мыслей, но я видел только как ветер нежно дул ей в лицо.

- Эван, у меня есть идея. Поедешь со мной?

Она пыталась говорить спокойно, но глаза ее сверкали, а в голосе звучало нетерпение.

- Поехать с тобой куда?

- Увидишь куда, - она уже решительно шагала к остановке. - Давай, поехали вместе. Я не хочу туда одна.

Больше она ничего мне не сказала, и только продолжала о чем-то сосредоточенно размышлять. Мы сели в троллейбус. Она знала, что я поеду с ней, что не смогу отказаться. Троллейбус поднимался по склонам в Карори, и я послушно сидел рядом с ней, не задавая вопросов, готовый следовать за ней, куда она прикажет. Я плохо знал Карори, редко там бывал. Там находилось кладбище, и там была дорога в Макару, куда мы иногда ездили раньше с мамой, для развлечения.

Мы вышли из троллейбуса. На остановке щебетали девушки из частной школы, все аккуратно одетые в зеленую форму. Аманда прошла мимо магазинов и повернула на какую-то тихую улицу. Дома здесь были большие, аккуратные, как те девушки, тоже одеты в зеленое, в листья и стриженые газоны.    

- Куда мы идем? – спросил я.

- Увидишь, - нетерпеливо ответила она.

Мы шли по улице вверх. Перед нами открывались великолепные виды на город и порт. Мы дошли до кирпичной стены. Аманда замедлила шаг, и нервно оглянулась вокруг.

Табличка рядом с воротами гласила, что это посольство Союза советских социалистических республик. За воротами, к зданию вела дорожка. Никого не было, полная тишина.

- Что теперь? – спросил я, изучая буквы на табличке. Строгие буквы, прямые, официальные, знакомая латиница, и странно-зловещая кириллица.

Аманда опустила голову.

- Не знаю, - пробормотала она. - Может быть, это глупая идея, может быть, нам просто уйти, а? 

Я кивнул.

- Да, я думаю, нам лучше уйти.

Но в этот момент ворота заговорили. Вернее, немножко скрипучий голос зазвучал в переговорном устройстве, и спросил, чего мы хотели. Аманда отшатнулась и испуганно посмотрела в мою сторону, жестом умоляя меня что-то сказать.

- Я не знаю, что говорить, - протестовал я. - Это ты хотела приехать сюда. Что ты собиралась им сказать?

- Ладно, - вздохнула Аманда. - Наверное, теперь невежливо просто уйти.

Она наклонилась к переговорному устройству.

- Мне хотелось бы с кем-то поговорить о получении разрешения посетить советский корабль – сказала она очень внятно и медленно.

- Минуточку, - ответил голос.

Мы ждали. Из здания вышел мужчина и направился к нам. Тот мужчина, который заезжал за Барбарой, тот мужчина, которого я видел вчера, когда продавал газеты. Он узнал меня, но показал вид только на секунду, и тут же принял нейтральное выражение, вежливо улыбнулся, и жестом пригласил нас войти.

- Меня зовут Алексей, - он пожал нам руки. - Чем могу помочь?

Аманда робко объяснила, что она интересуется Советским Союзом, и хочет посещать советские корабли, чтобы общаться с настоящими советскими людьми, но комиссары все не пускают ее на борт. Пока она говорила, я внимательно разглядывал ухоженный газон. Алексей с серьезным видом слушал ее, но когда она сказала «комиссар», он не смог сдержать улыбки, и с любопытством посмотрел на нее. 

- Хм, - слегка кивнул он, когда она закончила. - Пойдемте со мной.

Мы пошли за ним, но не в главное здание, а в другое, маленькое, стоявшее немного поодаль. Нас встретил тусклый свет и закрытые двери. Алексей открыл дверь в одну из комнат и пригласил нас сесть. Комната была полна густым желтым светом послеобеденных часов, молчанием между словами, неуловимой печалью людей, стесненных в движениях дипломатической вежливостью, и неспособных дать волю своим мыслям и порывам сердца. 

Лицо Алексея и так носило печать природной меланхолии. Его брови как будто тянуло вниз, а в его длинноватых чертах было что-то рыбье. Сдержанное лицо, без лишних эмоций. Его губы продолжали мягко улыбаться, и внимательное, доброжелательное выражение не покидало глаза. Аманда говорила, а я молчал, гадая из КГБ он или нет, и выдает ли его что-нибудь. По-английски он говорил хорошо с каким-то преувеличенно британским произношением. Он внимательно слушал Аманду, время от времени поглядывая на меня, как бы в ожидании, что я тоже что-то добавлю.  

- Если ты хочешь посещать наши корабли, я не вижу особых проблем, - сказал он с улыбкой Аманде. - Я думаю, наши моряки с удовольствием покажут тебе свои суда, и расскажут о нашей стране. 

- Вы могли бы мне дать письменное разрешение? – Аманда снова набралась храбрости и заговорила более уверенно. - Мне бы хотелось иметь письменное разрешение, на всякий случай.

Алексей покачал головой.

- В таких формальностях нет необходимости – сказал он, пристально глядя на нее. - Если кого-то не пускают на борт, значит, тому есть веские причины. Например, ночью не пускают, конечно… Ну, и могут не пускать, если подозревают, что речь идет об отношениях…э-э…скажем, о романтических отношениях, о связях, из-за которых могли бы быть проблемы.  

- Какие проблемы могут быть из-за романтических связей? - невинно спросила Аманда.

- Ну… Могут возникать проблемы с дисциплиной, понимаешь. Ведь, организовать жизнь на корабле, обеспечить порядок, это не простая задача. На корабле должна быть дисциплина.

- Да, конечно, но что делать, если это настоящая любовь? - настойчиво продолжала Аманда. - Ведь, моряк тоже может влюбиться.

В ее широко открытых вопрошающих глазах была такая искренность, она произносила слово «любовь» с таким значительным выражением, с таким неподдельным чувством, что Алексею, казалось, стало неловко. 

- Конечно, и моряк тоже может влюбиться - сказал он неохотно. – Каждый такой случай следует рассматривать в отдельности. Он вздохнул. Было ясно, что ему лично не хотелось бы принимать в этом участия.

Мне тоже не понравилась значительность, с которой Аманда говорила про любовь. По ее словам эти моряки были для нее просто «хорошие люди», безликие «они», но ведь, по крайней мере один из них остался в ее мыслях и сердце, один из них целовал ее тело, и она без сомнении помнила его имя, лицо и губы. Но я не хотел, чтобы она связывала слово «любовь» с моряком, на краткий миг вошедшим в ее жизнь, и уже ушедшим куда-нибудь далеко за океан.    

При мысли об океане, волна усталости накрыла меня. Звуки голосов замерли. Океан открывался передо мной голубой постелью, мягкой простыней, погретой солнцем, раскинутой между континентами. Где-то жужжала муха, одна и та же упрямая муха, снова и снова ударявшаяся о стекло. Ее жужжание сопровождало мои мысли, оно было как гул машин под мостом у порта, как иголка швейной машинки, летающая вверх и вниз. Вверх и вниз шла иголка, шила простыни из океана, и на них я лягу, и уплыву в синюю даль.  

- А ты, ты тоже коммунист?

В своем воображении я видел Дэна с сигаретой, и комиссара, с его прожектором, и они спрашивали меня, кто я такой. Нет, я не коммунист, я просто мелкий буржуй, и хотя и понимаю, что общество могло бы быть более справедливым, но революции не хочу. Пойти с ними, и они дадут мне кожаную куртку, красную звездочку на кепку, но это не защитит меня от пуль анафемы. Кем бы я был на поезде Троцкого? Летописцем, наверное, я бы записывал и приводил в порядок разные указы и приказы, всю беспощадную бумажную конструкцию террора, так же как я привел в порядок музыку Аманды. Я был бы хранителем слов, восхищавшимся пламенным взглядом этих сеятелей разрушения, и дрожащим внутри от страшного смысла их идей. Я сделал бы кроваво-красные лепестки революции своими любимыми цветами, и стук колес в раненой ночи стал бы моей любимой мелодией, но они все равно бесцеремонно разбудили бы меня, качая головами, и бормоча, что все это время я был предателем среди них, гнилым мелким буржуем, который только притворялся верным слугой народа. 

- Ты тоже коммунист?

Алексей чуть наклонился в мою сторону, в ожидании ответа. Аманда сидела с видом прилежной школьницы, только что правильно ответившей на все вопросы учителя, и заслужившей его похвалу. 

- Ты тоже входишь в эту…э-э, в эту группу социалистов? – добавил он, заметив мое непонимающее выражение.

- Я? - Я торопливо выпрямился и попытался прогнать сонливость из глаз. - Нет, я не коммунист. То есть, я ничего не имею против Маркса и так далее, можно сказать, что меня это все достаточно интересует, но я не коммунист.  

Алексею, судя по всему, было все равно, и он лишь кивнул. Он перевел взгляд на окно, где солнце медленно шло к закату, и его глаза, казалось, тоже отяжелели, готовы были закрыться и унести его в русские места, которые он может теперь увидеть только во сне, здесь, в Веллингтоне. Он выглядел таким аккуратным и отглаженным в своем костюме, и я вдруг остро ощутил, как заметны на мне последствия вчерашней ночи, виски, и беспокойного сна на узком старом диване. Я еще не мылся, спал в одежде, сидел теперь усталый и какой-то встрепанный и грязный.

- Ладно. Перед тем, как вы уйдете, я прошу вас заполнить небольшую анкету.

Алексей деловито встал.

Он на минуту исчез, вернулся, дал нам анкеты и ручки, и снова исчез. Я посмотрел на лист бумаги в своих руках. Анкета была на английском и русском, в ней спрашивались личные данные и данные членов семьи. Аманда уже писала ответы аккуратным почерком в указанных пробелах. Я тупо смотрел на свою, и вчерашние слова Нелли все громче звучали в моих ушах. КГБ не нужны были наши маори-радикалы. Им нужны были наши имена, биографические, личные данные. Ну, конкретно мои данные наверно их не очень интересовали. По логике, рано умершие младенцы и подобные трагические случаи больше подходили для их целей, но я у меня все равно оставались подозрения.  

Чем дольше я смотрел на эти маленькие официальные буквы, на строки незнакомой кириллицы, тем крепче становилось мое убеждение, что лучше мне не заполнить эту бумагу. Я вскочил с места и пошел за Алексеем. Он был в соседней комнате, что-то искал в шкафу.

- Простите, но я бы предпочел не заполнять эту анкету – сказал я, робким, будто виноватым, голосом.

- Эта анкета - чистая формальность, - ответил Алексей с легкой улыбкой. - Она ничего не значит. Мы ее никуда не отправляем.

Несколько мгновений мы просто смотрели друг на друга. Лицо его застыло в вежливой улыбке, а я молчаливо пытал его взглядом, сжимая его своим немым сомнением. Я сдался, опустил глаза и вернулся к анкете. Я ответил честно, но написал как можно неразборчивее. Алексей вернулся, взял анкеты и прочитал их, кивая время от времени. Было ясно, что он без особого труда разобрался в моем почерке. Потом, он подарил Аманде целую стопку книг о Ленине. Я никаких книг не получил. Они были подарком идеологического значения, и я не был достоин этой чести. Сияющая, довольная, Аманда горячо поблагодарила Алексея.  

- Ну, все было не так страшно, - вздохнула она с облегчением, когда мы снова оказались на улице.

- Он наверно был из КГБ, - проворчал я, - и теперь у него о нас всякие данные.

- Что за глупости, - со смехом посмотрела на меня Аманда. - Какой может быть у КГБ интерес к тебе или ко мне?

- А почему бы нет? Это лучше, чем менять автоматы на швейные машинки с маори-радикалами.

Я хотел рассказать ей о том, что говорила Нелли, но в этот момент, какая-то машина просигналила и остановилась возле нас. Из окна высунул голову Алексей.

- Садитесь, - сказал он. - Я довезу вас до центра.

У него была хорошая машина, мощная. По радио передавали какую-то попсу. Алексей, видимо, тоже любил свою машину - он выглядел очень довольным за рулем. Он говорил в манере похожей на Дэна, спрашивал нас о школе, об успехах в учебе, и о планах на будущее. Аманда сказала, что она играет на пианино, и Алексей с одобрением кивнул. 

- Моя жена тоже берет уроки, - сказал он. - Мы даже нашли здесь преподавательницу, которая знает русский. Я как раз еду за ней.

- Барбара, - я понял, что она делала в машине Алексея, и ее имя невольно вырвалось из моих уст. 

Алексей бросил на меня удивленный взгляд.

- Да, Барбара. Откуда ты знаешь?

- Я был у нее на уроке, и слышал, как она говорила по телефону с каким-то Алексеем.

- Но ведь она говорила бы по-русски, - слегка поднял брови Алексей.

- Да, но я смог различить имя. Она не очень быстро говорила.

- А ты внимательно подслушивал, - хитро прищурился он.

Он довез Аманду до центра. Я сказал ему, что живу в том же районе, что и Барбара, и он согласился отвезти меня туда. Машина тронулась, и Аманда с завистью смотрела нам вслед, сжимая стопку книг о Ленине под мышкой. 

- Что, или вернее, кто возбудил в твоей приятельнице такой интерес к нашим кораблям? Спросил вдруг Алексей после некоторой паузы.

-Я не знаю, - пожал я плечами. - Она действительно познакомилась с какими-то моряками, но это было уже довольно давно.

Алексей сжал свои рыбьи губы и настроил радио на станцию классической музыки. Он молчал, и как будто бы ждал, что я продолжу, добавлю что-нибудь к своим словам. Он сделал музыку своим союзником. Его выражение становилось все задумчивее, и эта медленно текущая мелодия, эти струны, длинные как спагетти, помогали ему неторопливо и нежно окутывать меня. Они приглашали меня расслабиться, и говорить, они предлагали отдаться ласковому течению моих собственных слов. Ведь слова, как и та анкета, никакого значения не имели, а были лишь условными сочетаниями букв, воздухом, пропущенным через голосовые связки. Слова могли быть жесткими, режущими, а могли быть мягкими, прозрачными, течь, словно жидкость, без всяких усилий и страданий.     

- Я боюсь, тут я виноват, - добавил я, наконец. – Я рассказывал ей о всяких сумасшедших идеях, а она, наверное, приняла их всерьез. 

Я рассказал ему про Дэна, оружие и швейные машинки. Я не спрашивал себя, почему я это все рассказываю. Это казалось естественным. Я даже не чувствовал себя идиотом, рассказывая такие несуразицы, наверное, это уже стало привычным. Я бы вообще выбросил все это из головы, если бы отец не сказал мне, что Дэн на самом деле работает в австралийской разведке, и если бы не видел моряка на мосту с «Элной» в руках.

Алексей не смеялся, как Нелли. Он молча слушал, лишь время от времени кивая.

- Австралийская разведка, говоришь? - он еле заметно улыбнулся. - Надо отдать им дань, хватает фантазии на такие рассказы.

 - Так значит, все это ерунда?

- Ха, и что, ты думаешь, я тебе отвечу? Разве я сказал бы, если бы это было правдой?  

- Нет, конечно.

- Вот, именно, но и так должно быть понятно, что это абсурд. Какое движение за независимость? Кто такие эти маори-радикалы? 

- Я думаю, это все преувеличенно, - сказал я медленно. - Никто из моих знакомых маори никогда не говорил о независимости, но это не значит, конечно, что вообще нет таких, кто хочет выгнать всех колонизаторов. Эти австралийцы, они, может быть, имели в виду не революционеров каких-то, а просто банды, ведь есть такие, и им наверно хотелось бы получить оружие. 

- Может быть, это и так, - согласился Алексей. - Но я не думаю, что они его получают у советских моряков. Наверное, в самом деле, было бы полезно тебе сходить на один из наших кораблей, вместе со своей подружкой, и посмотреть на все своими глазами. 

- Может, я так и сделаю, - улыбнулся я. - Правда, что в Советском Союзе швейные машинки дефицитный товар?

- Не думаю. Ну, может быть, в каких-то отдаленных местах, - ответил он неохотно, как будто мой вопрос слегка его раздражал. - Но твой австралийский друг все равно преувеличивает.

Мы ехали по улицам Ньютауна, мимо моего прошлого, моей старой школы, очереди детей в форме, ждущих автобуса. Еще совсем недавно, я был одним из них. Был маленьким и бесхитростным и не думал, что я когда-нибудь буду смотреть на все это из окна машины советского дипломата. 

- Вы из какого места в Советском Союзе? – спросил я.

- Из Москвы, - ответил Алексей.

- Какая она, Москва?

Москва наверно была слишком большим и сложным городом, чтобы свести ее к паре коротких предложений. Работая в супермаркете, я научился упаковывать вещи, кладя максимум продуктов в каждый пакет, но так, чтобы их было не тяжело нести, и чтобы пакет не порвался по дороге. Вот и Веллингтон было бы просто упаковать в несколько слов. Дома, стремящиеся вверх к облакам, и вниз к морю, город, пытающийся улететь с ветром.  

Алексей на минуту задумался. Москва тянулась в ширь, а не вверх. Она росла и росла, вытесняя окружавшие ее березовые и сосновые леса. Она была строительными кранами на горизонте, и огнями домов и дорог, светящимися ленточками украшавшими ночь. 

- Ты сказал, что твоя подружка познакомилась с какими-то моряками, - вернулся он к Аманде. - Может быть, среди них был кто-то один…с которым она, э-э, дружила. Она не упоминала никого конкретного?

Теперь я говорил неохотно, мысленно представляя себе синеватые следы на шее Аманды, синяк оставлен очень конкретным моряком, запечатлевшим свое существование на ее коже.

- Она сказала, что познакомилась с моряками на улице, и они ее пригласили на корабль, а комиссар не пустил.  

Алексей смотрел на дорогу, и, казалось, был равнодушен к моим словам. Усталость мгновениями проскальзывала по его лицу. Интересно, чем он обычно занимался, когда люди вроде меня с Амандой не появлялись у ворот посольства. Наверно, такие как мы, приходили не часто. Я раньше дипломатов не встречал, и имел весьма смутное представление об их работе.

- Мы совершенно не возражаем, если кто-то хочет посещать наши корабли, но мы не хотим никаких проблем, никаких скандалов, - сказал Алексей, делая акцент на вторую половину предложения.

- Это понятно, - кивнул я.

- Я бы не хотел, чтобы у нас были неприятности из-за твоей подруги – вздохнул он. - Прошу тебя проявить ответственность. 

- Меня?

- Да, - он посмотрел на меня с лукавой улыбкой. - Ты с ней дружишь. И, как хороший друг, ты мог бы…как бы сказать…

- Немного последить за ней? – подсказал я.

- Да, точно, - с одобрением кивнул он. - Ты меня понимаешь.

- Понимаю.

Мне было не очень ясно, какие именно неприятности могли у них быть из-за Аманды , и каким образом я должен был этого предотвратить, но в его улыбке было что-то манящее, что-то такое, что стоило дороже стопки книг о Ленине. Он как будто протянул мне руку, как будто оказал мне особое доверие. Он пришел, чтобы выключить прожектор комиссара и позвать меня к себе, чтобы сказать мне, что я занимаюсь наивными глупостями, воображая себя мчащимся по застывшей крови революции на поезде Троцкого. Но в хвосте поезда была узкая дверь, забытая, заржавевшая, и он открыл ее, и показал мне, как легко было спрыгнуть с поезда, и снова ощутить твердую землю под ногами, и смотреть на рельсы, стремящиеся вдаль, неизменно прямые и предсказуемые. 

- Тогда, давайте, будем считать, что между нами есть договоренность, - сказал Алексей. Он пожал мне руку, как будто, чтобы закрепить свои слова. У него было крепкое рукопожатие. Мой отец говорил, что такое рукопожатие указывает на честный и прямой характер.  

Алексей оставил меня внизу, в самом начале улицы, где жила Барбара. Он пожелал мне успехов в учебе и во всех моих начинаниях. Я мог бы проехать несколько остановок на автобусе, но решил пойти пешком. Последние лучи солнца стекали вниз по крышам и окнам, золотой струей липкого сахарного сиропа воспоминаний с несколькими каплями невинности. Уже чувствовалось приближение сумерек. Золото исчезнет, и ночь покроет все темным одеялом взрослой жизни.

Я шел полный какой-то внезапной серьезности и смутной тревоги. Мальчик вышел из супермаркета, с пакетом чипсов в одной руке, и пакетом собачьего корма в другой. Тот самый корм, из-за которого меня уволили. У меня не было ни копейки денег в кармане, я даже не мог купить картофельные оладьи у китайцев. Можно было бы что-нибудь украсть в супермаркете. Воровать там было несложно, и я обычно делал это без всяких колебаний. Но мне вдруг представилось рыбье лицо Алексея, его глаза упрекали меня за акт мелкой кражи, который я собирался совершать. Я защищался. Это было экспроприация экспроприаторов, пролетарская месть капиталистам. Алексей отверг мои аргументы. Хитрец - он спрятался у меня в голове, как ловкий советский шпион. В душе я надеялся, что он такой и есть.

Мамина подруга, госпожа Хьюсон, конечно, никогда не испытывала соблазна украсть что-нибудь в супермаркете, но если бы вдруг такое случилось, она задалась бы вопросом, как Иисус поступил бы в такой ситуации. А у меня в голове был Алексей, угрожавший мне воображаемым пальцем, и напоминавший, что экспроприация уже в прошлом, и советские законы так же строго относятся к мелким ворам, как и старая жаба, мой бывший начальник. У нас была договоренность. Мне полагалось быть ответственным.            

И тут я увидел ее. Анжелу, ту самую Анжелу, ради которой я хотел бороться против несправедливости капиталистического мира. Я заметил ее впереди, узнал ее ботинки на высоких каблуках, ее красивые ноги. Она была в короткой юбке и кожаной куртке, и шла всего на несколько метров впереди меня, с бумажным пакетом китайского фаст-фуда в руке.

- Анжела! – догнал я ее. - Эй! Анжела! 

Она остановилась, обернулась, пробежала взглядом меня и других прохожих, будто спрашивая, кто из этих незнакомцев выкрикивает ее имя.

- Привет, Анжела. Ты меня помнишь? Как у тебя дела?

- А, Эван, привет! Она видимо с трудом отыскала меня в своей памяти, и даже вспомнив, кто я такой, смотрела на меня с каким-то сомнением, как бы удивляясь тому, что я так звал ее и бежал за ней.

- Э-э…а ты как поживаешь? - У нее было такое же дежурно-вежливое выражение, как у Алексея в советском посольстве.

- Нормально, а ты как?

Мы стояли друг против друга. Я перевел свой взгляд с ее лица, все еще такого знакомого, к новой выпуклости ее живота. Она была беременна. Я видел беременной свою маму, и знал как это выглядит.

- У меня тоже все нормально, - улыбнулась Анжела, и бросила довольный взгляд на свой живот.

Только в этот момент я заметил стоявшего рядом парня, маори, с впечатляющими бицепсами и чуть презрительным выражением на гордом, красивом лице. Я думал, он сейчас обнимет Анжелу за плечи, и еще каким-нибудь жестом покажет мне, что она его, но он только провел по мне равнодушным взглядом. В его глазах, я даже потенциальной опасности не представлял, и он великодушно уступил мне эти несколько секунд короткого разговора, эти несколько неловких слов, которые, не достигнув цели, упали на землю, между пятнами затвердевшей жвачки.  

Я еще постоял минуту на месте, а они продолжили свой путь. Алексей, со своей манящей улыбкой, и словами о взрослых вещах, тоже растворился в воздухе. Снова я был молодым и глупым, младшим братиком, неуклюжим и непредсказуемым, как мяч для регби. Анжела не нуждалась в том, чтобы я боролся ради нее. Она не нуждалась в революции, в умных словах Нила. Ей было плевать на диктатуру пролетариата и внутренние противоречия капитализма. Ей нужен был тот парень, который, скорее всего, был отцом ее будущего ребенка, и который сам защитит ее, когда наступят ночь и холод.

Продолжение следует