Комментарий | 0

Поезд Троцкого (20)

 

20
Между контейнерами виднелся забор, и дальше, пустая улица. Был понедельник, но еще рано. Пройдут пара часов, и из пригородов начнут стекаться в город толпы работников, но пока все было тихо, и только легкий дождь моросил. Грузовик с грохотом проезжал на той стороне забора. Автобусы еще не ходили, и сюда они все равно не ехали. Поймать такси наверно можно было только на вокзале. Мы шли медленно, в сторону контейнеров у забора, думали, что нам лучше идти за складами, скрываясь, таким образом, от возможных машин, едущих по причалам. Я проголодался, вспомнил буханку свежего хлеба, которую девушка-официантка вручила мне. Я ее забыл в каюте Николая. Жаль, хотелось бы отломить кусок и жевать, все мысли внутри глушить этим простым действием.      
Письмо Пана Тадеуша лежало в моем кармане. Я не верил его уверениям, что все будет хорошо, что мы поедем к Барбаре, и он придумает какую-то сказку, объяснившую мое отсутствие всю ночь. Конечно, он умел придумать сказки, но запас их был ограничен, да, и они у него были все просрочены, как фарш в моем бывшем супермаркете, тот, что надо было, или продавать за пол-цену, или просто выкинуть. 
Я хотел поговорить о письме, но не мог. Он не знал, что я его прочитал, и я даже не знал, что сказать, как начинать. Но я смутно чувствовал опасность этого письма, как истекающая кровь рана на нем, и я понял, что с такой раной, он далеко не дойдет. Почему-то, мне стало вдруг жалко, что он никогда не познакомился с моей бабушкой. Она была бы ему намного более подходящей женой, чем Морин, и ему, может быть, понравилось бы жизнь в Уайрарапа, окруженным фруктовыми деревами и садами. Наверно я устал. Мы шли под дождем, и мои мысли стали рассеянными, нелогичными. Мама была бы в шоке, если бы знала, то, что я знаю о нашем старом, уже бывшем, соседе. С кем я гулял всю ночь, она бы ни за что не догадалась.
-Эван!
Голос зашипел из-за контейнерами. Я с испуга оглянулся. Аманда вышла. Она была все еще в большой куртке, и появилась из теней с заплаканным и опухшим лицом.
Пан Тадеуш покачал головой в недоумении. - О, ты глупая девушка, - он вздыхал. - Что ты здесь делаешь? Почему ты не ушла? 
- Я волновалась за вас. Олег не отпускал меня, не дал мне идти назад, искать вас. Он сказал, что сам найдет вас, но вы так и не появились, а я не хотела вас бросать, ведь вы из-за меня попали в эту историю.
Она прикусила губы, но слезы все равно выкатились наружу. Мне было жалко ее, сидя за контейнерами, в ожидании, осторожно протягивая голову, глядя на пустой причал, дрожа при каждом звуке.
-Не плачь, - я пытался ее утешать. - Видишь, ничего с нами не случилось. Можно сказать, ты отдала мне долг. Я тебя ждал на причале, а теперь ты меня ждала.
-Да, выходит так, - она протерла мокрые глаза.
Доносился звук приближающейся машины. Аманда собиралась было ринуться снова к контейнерам, но машина уже проехал склад, и резко повернулась в нашу сторону, яркие фары клином режущие дождь. Машина остановилась, дверь открылась, и вышел мужчина. Он шел к нам, и мы, молча, будто по команде, шли навстречу. Фары сверкали, капли дождя мерцали каждая по отдельности, причудливые бусы, мчащиеся к землю, чтобы снова растворяться в темноте. Вахтер стоял на палубе корабля, маленькая фигура, он стоял неподвижно, глядя из-под капюшона в нашу сторону.
-Аманда Росс? - полицейский остановился перед нами, прищурился от дождя и света фар.
-Да, это я, - Аманда тихо ответила.
- Описали твою одежду по-другому, - полицейский покачал головой, будто в недоумении, как это, люди могут быть такими не наблюдательными.
- Кто дал описание? - Аманда спросила.
- Твоя мать, она сказала, что ты исчезла из дома, попросила искать тебя.
-Но она знала, где я, да? 
- Она догадалась, где ты можешь быть, - полицейский кивнул. - Она, может быть, не очень помнит, в чем ты была одета, но она видимо более наблюдательная, чем ты думала.
-А ты кто? - он обратился ко мне.
-Эван Мартин, - я ответил неожиданно для самого себя торопливым, желающим угодить, голосом.
Полицейский с довольным видом кивнул и тут же спросил мой адрес и телефон, которые я так же быстро и четко дал. 
-А вы, - он обратился к Пану Тадеушу, и тон его стал холодным, - мы и вас тоже искали.
Пан Тадеуш побледнел. Он немножко отошел от сияний фар, отступал в темноту, но я все равно видел, как он побледнел. Он не должен был бледнеть. Он должен был остаться спокойным и собранным, сильным и достойным. Аманда бы сказала, что он должен остаться верным делу и проявлять несокрушимый дух перед внезапной опасностью. Но его дело было Евой, а Ева умерла. Сама Аманда уже неохотно шла к полицейской машине.  
-Да, да, садись, - полицейский кивнул. - И вы тоже, - он сказал Пану Тадеушу.
-А я? - я спросил, и чувствовал себя идиотом.
-Ты? - полицейский вздохнул. - Ну, да, придется, наверно, и тебя забрать.
Пан Тадеуш был совсем не спокойным. Он что-то бормотал себе под нос по-польски, оглядывался, будто в поиске возможность убежать. Но с его немощным телом убежать было нереально. Он вцеплялся взглядом за корабль, маленький кусок советской территорий, но лестница была уже поднятой, и вахтер равнодушно смотрел на происходящее. Он все равно не хотел ехать в Советский Союз. Он уже ехал туда, в поезде, увозившем холодных и голодных поляков в ссылку.   
-Барбара предала меня, - он захватил мою руку, шепнул мне в ухо, оглянулся с испугом на лице.
-Давайте быстрее, - полицейский торопил нас. - Не будем весь день стоять под дождем.
Мы сели в машину, я между Паном Тадеушем и Амандой. Полицейский за рулем охватил нас быстрым, любопытным взглядом, и мы поехали. Корабль удалялся, растворялся в серый свет и туман приближающегося утра. Николай, наверно, наконец лег спать на часок, Олег лежит один на своей койке, коридоры все пустые и тихие, и единственные женщины на борту, это те мягкие, розовые, сахарные существа, принадлежащие этому маленькому Советскому Союзу. А Аманда была рядом со мной, смешная в куртке моряка, своя сумка с необходимыми вещами на коленях.  
-Олег вернулся искать вас или нет? - Аманда тихо заговорила, как только корабля исчез с виду.
Я покачал головой.
-А что случилось? Куда вы пропали? Нашел ли вас комиссар?
-Корабль скоро уплывет, - полицейский за рулем впервые промолвил слово.
-Мы знаем, - Аманда ответила.
-Вы надеялись уплывать вместе с ним, не так ли? - полицейский продолжал.
Мы молчали. Полицейский бросил взгляд через плечо, и было что-то издевательское в его выражении, особенно, когда он смотрел на Пана Тадеуша. Я хотел толкнуть Пана Тадеуша, заставить его чем-то ответить, но он лишь опустил голову, и вздохнул. 
- Не слишком подходящая затея в вашем возрасте, не считаете?, - полицейский с насмешкой сказал, снова глядя на Пана Тадеуша. - Что это за история, а? Хотите завербовать юных сторонников советского образа жизни? - Он вздохнул. - Ох, выбрали бы другое время, я был бы уже дома, уже в постели.
-Я все объясню, - Пан Тадеуш поднял взгляд и говорил сдавленным голосом. - Они тут ни при чем. Я все объясню.
Я рот открыл, невольно хотел его заставлять молчать, приказать ему играть свою роль до конца, как положено, а не рассыпаться в страхе и покаянии. Но слова застряли у меня в горле. Письмо своим словно кислотой содержанием жгло меня. Постепенно проникаясь всей глубиной и смыслом его строк, просачиваясь из клочки бумаги в моем кармане, мой язык застыл, и я не мог собраться с мыслями.
- Да, вам всем придется давать объяснения, - холодно заметил полицейский. - Мы хотим, конечно, послушать ваши объяснения.
- А где швейная машинка? - спросил вдруг второй полицейский, глядя на Аманду.
- На корабле, - неохотно ответила она.
Полицейские обменяли значительными взглядами.
- Странно, им вечно нужны эти швейные машинки, - смеясь, сказал полицейский за рулем. -Что-то подозрительное тут, по-моему. Казалось бы, что может быть подозрительного в швейной машинке, но все-таки…
- Все очень просто. В Советском Союзе они в дефиците, - объяснил я. 
- А чего еще ожидать, если производишь одни танки и ракеты.
Полицейский самодовольно захохотал. А может быть, он хохотал просто так, пытаясь забыть о том, что всю ночь объезжал город на машине под дождем. И когда другие уже вставали, и готовились к началу рабочей недели, он еще не спал.  
- Ты хочешь туда? - второй полицейский странно посмотрел на Аманду. - Ты хочешь жить в стране, где не хватает даже швейных машинок?
- Я не умею шить, - сказала Аманда тусклым, усталым голосом.
- Не умеешь? Но тогда, зачем взяла с собой швейную машинку? Собиралась брать у них уроки, что ли? Я думал, они рыбу ловят. Вроде они моряки, а не швеи.
- Они швейные машинки возят домой, своим женам, - прервал я их болтовню.
- Какие заботливые! – вздохнул полицейский за рулем. - Думаю, жизнь там невеселая. Ходят они здесь группами, детский сад какой-то, все под наблюдением, все время в сопровождении «взрослых». Ну, а если здесь это так, как они там живут? – поморщился он. - Нет, я бы не хотел туда.    
Улица была оранжевой от фонарей, пустынной и грустной. Примерно такую же картину видел мой отец в ту ночь, когда мы с Амандой первый раз возвращались с корабля. Из окна машины он смотрел на оранжевый туман вокруг фонарей, заметил две фигуры под дождем, живые точки на безлюдней дороге, сначала далеко, а потом все ближе и ближе, и вдруг он обнаружил, что одна из фигур – его собственный сын.
Сейчас никого не было. Машина остановилась у светофора. Были бы пешеходы, они могли бы в этот момент заглянуть в машину и посмотреть на наши лица, лица тех, кого, почему-то,  забрала полиция. Они бы смотрели на нас с любопытством, и, наверное, хорошо, что было еще рано, и пусто на улицах, потому что, Веллингтон маленький город, и везде сталкиваешься со знакомыми.  
Машина резко повернула во двор, где стоял целый ряд полицейских машин. Это был центральный полицейский участок. Я раньше его никогда не замечал. Здание выглядело подобающе мрачным и безотрадным под серым рассветным небом.
- Все выходим из машины, - неожиданно бодрым голосом сказал полицейский. Его коллега, тот, который был за рулем, уже спешил к зданию.
Мы пошли за ними, не успев оглядеться. Они быстро повели нас по коридору, открыли дверь, приказали нам войти, сесть, и ждать, закрыли за нами дверь и исчезли.
- А что теперь? - немного удивленно сказала Аманда. - Что мы сейчас будем делать?
- Ничего не будем делать, - пожал я плечами. - Будем сидеть здесь и ждать. 
Пан Тадеуш уже сел на скамейку у стены. В комнате стояли стол, стул, а на окне решетка. Я улыбнулся при виде решетки. Я был бы разочарован, если бы ее не было. Так же как, был бы разочарован, если бы Николай не проявил властный гнев и ярость, хотя бы на минуту, потому что, в моем представлении, комиссар не мог быть таким обыкновенным, с такими мягкими, вежливыми манерами. Конечно, следуя этой логике, Пан Тадеуш должен быть хитрым и двуликим, но он уже не мог меня разочаровать. Слишком давно я его знал. Он был просто моим соседом, моим эрзац-дедушкой.
- Расскажи, что случилось, когда я ушла с корабля, - обратилась ко мне Аманда. 
Я рассказал ей, как мы снова оказались у Николая. Тут, я вспомнил про шоколадные конфеты в сумке Пана Тадеуша, и мы с Амандой начали их есть. Пан Тадеуш был тепло одет, Аманда в прямо-таки сибирской куртке, а я всего лишь в футболке, и мне стало холодно от сырости. Конфеты создавали иллюзию теплоты, и я вспомнил сладкий, горячий чай, который мы пили из чашек в красный горошек у Николая. Захотелось и сейчас пить этот чай.  
Аманда рассказала свою историю. Она думала, что Олег на самом деле собирается взять ее с собой в Вильнюс. Рядом с ней на койке в каюте, Пан Тадеуш объяснил ей, что у Олега нет таких намерений. Он просто играл с ней, не думая о последствиях, хотел просто провести последний вечер вместе с ней на корабле, перед тем, как снова плыть через океан. То, что она оказалась столь наивной, так легко поверила в эти фантастические планы побега из Веллингтона, казалось, огорчало ее больше, чем то, что, как она теперь поняла, Олег не собирался брать ее с собой. Она наклонила голову, и молчала, задумчиво глядя в пол. Казалось, она обдумывала происходящее, и постепенно успокаивалась.  Теперь, когда ночь прошла, и серебристый новый день за окном повеял разумом и охладил вчерашние чувства, ей было легче примириться с происходящим.
- Вы правы, - обернулась она к Пану Тадеушу. - Жизнь действительно похожа на симфонию. Вторая часть всегда медленнее, сдержаннее. А я услышала лишь первые волнующие ноты, и понеслась, не дождалась начала второй части.
Она бросила на меня взгляд, ища моей реакции на аллегорию Пана Тадеуша. Ей она явно понравилась. Она смотрела на него с теплом в глазах и говорила с благодарностью. Этот Пан Тадеуш умел выкраивать и шить слова, которые с изящной точностью подходили к самым разнообразным ситуациям. Странно, что он умел придавать словам такую глубину чувств, яркость и многослойность цвета и ощущения, когда, судя по письму в моем кармане, он был внутри как эта комната, сырой, безотрадный, запятнанный черной плесенью своего прошлого.
Он не отвечал Аманде. Сидел молча, опустив голову и глядя в пол, будто был совершенно один и совсем не замечал нашего присутствия. Я спросил его, о чем они говорили с Николаем. Он медленно, будто с усилием, поднял голову, странно, как мне показалось, с опаской, посмотрел на меня.
- Мы говорили о жизни, об эмиграции, - его голос был еле слышен.
- Почему, Николай хочет эмигрировать?
Пан Тадеуш покачал головой. Николай не хотел эмигрировать, просто ему было любопытно, что ждет человека, выбравшего такой путь. Знакомый моряк сбежал с корабля у нас на юге, в Литтлтоне несколько месяцев назад, и ему было любопытно, что стало с ним, какие перспективы у него могли быть в Новой Зеландии. В другое время, он, может быть, не задавал бы такие вопросы, но в одинокие часы глубокой ночи, между чашками кофе, не дававшими ему заснуть, в нем стало меньше комиссара, и больше просто человека, больше искренности и откровенности.
Пан Тадеуш мало и неохотно рассказывал про Николая, я сам добавил красок, наполнил его паузы и недосказанные слова своим содержанием. Николай был ему безразличен, так же, как это комната, как мы с Амандой. Он умолк, и мы не стали больше тревожить его. Мы уже насытились сладостью конфет, но все равно продолжали их есть. Я вынул набор фотопортретов членов политбюро из сумки Пана Тадеуша и стал показывать их Аманде. Серьезные старики со строгим, скучным видом, и Горбачев без родимого пятна. У одного лицо было длинное, другой как-то недовольно хмурился, а один из них даже чем-то напоминал бюрократа из Советского торгового представительства в старомодных очках, только был старше.  
Аманда засмеялась. Сначала она тихонько хихикала, а потом начала трястись от смеха, и на щеках у нее появились красные пятна. Они и правда были смешные, эти члены политбюро, и я тоже невольно засмеялся. Потом я собрал серьезных стариков и положил набор обратно в сумку.
- Дай мне эту сумку, - Пан Тадеуш выхватил сумку у меня из рук и начал рыться в ее содержимом, ища что-то.
Смех мой тут же прекратился. Я замолк. Пан Тадеуш не замечал моей тревоги. Он открыл конверт из налоговой службы и с недоумением заглянул внутрь. С досадой он бросил конверт обратно в сумку и похлопал себя по карманам. Его губы чуть задрожали.
- Мое письмо… У меня было еще одно письмо в конверте, - промямлил он сокрушенно. - Куда оно могло деваться? 
- Оно у меня, - робко сказал я.
- Ты его прочитал? - резко спросил он.
Я кивнул.
Он пристально смотрел на меня, с упреком, с вызовом.
 - Нельзя читать чужие письма, - вздохнул он. – Это неприлично.
Больше он не собирался говорить. Казалось, он решил, что вряд ли я смог прочитать между строками и понять скрытый смысл его слов. Но он вдруг снова поднял взгляд на меня и покачал головой, будто пытаясь отогнать неприятные мысли.
- Ты тогда, у аэропорта, не врал? – прошептал он наклонившись ко мне. 
Я кивнул. Во рту было сухо. Он не отводил взгляда.
- Или ты все-таки врал, - прищурился он, - ты врал, да? Ты ничего не знаешь.
Мне стало жарко. Он, не моргая, холодно уставился на меня. Не Пан Тадеуш, не мой давно знакомый сосед, а старый поляк с непроизносимым именем, и злым лицом. Старый, немощный, да, но мне стало страшно. Аманда вся съежилась в углу рядом со мной, словно хотела сделаться невидимой. Дверь закрыта, ни шага и ни звука из коридора, и на окне была решетка.
- Ты думаешь, ты такой умный, - зашипел Пан Тадеуш. - Подслушиваешь чужие разговоры, читаешь чужие письма. Но ты ничего не знаешь.
Я не выдержал. Не хотел быть покорным, запуганным. Вспомнил, каким он был вчера, с носом еще красным от выпивки, трясущимися руками, злыми, отчаянными глазами. Вспомнил, как он уговорил меня участвовать во всем этом бреде.
- Я знаю, - зло ответил я ему. - Я знаю, что вы работали на КГБ. Вы узнали, что Ева в советской тюрьме, и вы думали, что сможете ей помочь. Вы тогда жили в Австралии, и у вас был доступ ко всяким документам, свидетельствам о рождении, и так далее. В КГБ хотели такие документы, и вы согласились им это все передать, при условии, что они выпустят Еву и разрешат ей эмигрировать. Но они вас обманули, не сказали вам, что Ева уже умерла в тюрьме.  
Лицо Пана Тадеуша исказилось гримасой, будто он только что съел что-то ужасно горькое. Конверт упал из его рук в сумку. Конвульсивно качая головой, он поставил сумку на пол. В этот момент, дверь открылась, и появился полицейский, уже другой.
- Аманда Росс, пойдем со мной.
Аманда медленно встала, неуверенно двинулась к двери, с  испуганным выражением на лице. Она старалась не смотреть на Пана Тадеуша, на мгновение остановила взгляд на мне, и еле слышно сказала до свидания. Дверь закрылась за ней, и я услышал торопливые шаги, удаляющиеся по коридору. Пан Тадуеш видимо забыл, что Аманда вообще была с нами. Он поднял на нее сконфуженный и удивленный взгляд, когда она пошла к двери, и потом закрыл лицо руками, промямлил что-то по-польски, и единственное, что я мог различить в его бормотании было имя Евы. 
Многие поляки из Вильно уехали в Польшу после войны, но не Ева. Она вернулась из своей сибирской ссылки в Литву и вышла замуж за литовца-социалиста, так же как она, мечтавшего о том, чтобы строить настоящий, а не сталинский социализм. Но их мечтам не суждено было сбыться.
Поезд уже давно стоял, пустой и заброшенный, но протяжное эхо его гудка все еще слышалось в тревожной ночи. Сталин слышал его даже после того, как его агенты всадили ледоруб в череп Троцкого. Один в бессонной, глубокой ночи, он вспоминал горящий, решительный взгляд Троцкого, резкие телеграммы, которые он получал из поезда в годы гражданской войны. Троцкий ехал, командовал, отдавал приказы. Его острый язык, и слова, хлеставшие, как кнут, ранили Сталина. Эти слова высмеивали его низкий рост и изуродованное оспой лицо. А, между тем, под этой грубостью и некрасивостью скрывался чувствительный и легко ранимый человек, носивший на себе много шрамов людского равнодушия и презрения.      
Троцкий давно уже был убит, и похоронен за тысячи километров в Мексике, но его пламенные глаза все не закрывались. Сталин не мог спать. Он чувствовал на себе взгляд врага. И где-то там, на этой бескрайней земле, которая называла его хозяином, маленькие люди все еще смели смотреть на пламенные глаза Троцкого с восхищением. Они ждали, строили заговоры, шепотом, по углам обменивались крамольными словами. Их осталось ничтожно мало, большинство из них уже уничтожили, и все же, Сталин не мог спать, пока хоть у кого-то в мечтах, в мыслях, поезд Троцкого с грохотом продолжал свой путь через ночь.    
Сталин не знал Евы, и не знал ее мужа, но он решил их судьбу, он и Троцкий. Они с Троцким поделили между собой миллионов судеб. Троцкий обладал харизмой, а харизма всегда притягивает к себе. Они пошли за Троцким, Ева и ее муж. Они сделали свой выбор. Муж Евы умер от туберкулеза вскоре после своего ареста. Гудок поезда начал замирать в ночи. Скоро он станет совсем неслышным. Ева лежала на тюремной койке, избитая и голодная. Люди постепенно забывали, переписывали книги по истории, и уже немного осталось тех, кто мог бы рассказать о поезде Троцкого. Ева умерла, истощенной и забытой. Не стоило труда закрыть ее глаза. Под утро, Сталин, наконец, уснул, и над Россией занялась свинцовая заря.                   
Обо всем этом я прочитал в письме Пана Тадеуша к Дэну. Это была грустная хроника событий, продолжавших развиваться на другом конце света, когда Пан Тадеуш уже приехал на далекий, безопасный берег, и начал новую жизнь в Австралии. Из письма неясно было, каким именно образом он узнал про арест Евы и решил ей помочь. Только потом, он понял, что зря пытался, и что она уже умерла.
-Не я к ним пошел, - бормотал он, немного раскачиваясь, как маленький ребенок в поиске материнской защиты и комфорта. - Они меня отыскали, пришли ко мне, сказали, где она, и предложили сделку.
Я кивнул. Разные случайные мысли наполняли мою голову. Рядом со мной на скамейке в полицейском участке Пан Тадеуш рассказывал мне о том, как КГБ заполучило его услуги. За окном был Веллингтон, и я думал о машине Барбары и о том, сколько ей придется платить за целую ночь парковки возле аэропорта. У Пана Тадеуша раньше была машина, он иногда возил моего отца на работу. Да, тогда, он сам еще работал. Он не так уж давно ушел на пенсию. Он не был таким уж древним, просто всегда казался мне намного старше своих лет. 
- Но невозможно обо всем этом догадаться из моего письма, - с недоумением сказал Пан Тадеуш. - Я не выражался так прямо, так ясно. Ты просто не мог бы делать эти выводы из моих слов. Кто тебе рассказал? Откуда ты все это знаешь?
Я не ответил. Смысл письма действительно был неясен. Не было в нем слова «КГБ», было лишь «они», не было никакого намека на шпионаж, а только на «ту печальную ошибку». Он не упоминал Советский Союз в своих строках, а писал «там». Да, в письме были одни аллегории, намеки, эвфемизмы, и если не знать подоплеки и предистории, действительно невозможно было понять, о чем Пан Тадеуш писал своему сыну. Я не все понял, не все увидел, еще не хватало знаний для полной картины. Но у Барбары дома на стене висела фотография зеленоглазой женщины, державшей на руках младенца, на фоне старых купеческих домов Брюсселя. Эта женщина была дочерью Барбары, а маленький ребенок, конечно, был Нелли. А человек, который передавал информацию КГБ, крал души и предоставлял их в распоряжение московских агентов – Пан Тадеуш. Я вспомнил прежнюю работу Пана Тадеуша. Всего лишь догадки, но их оказалось достаточно, чтобы прочитать между строк его письма.
Когда я был маленьким, я жадно читал всякие книги о войне, и не только те, где война представлялась захватывающим приключением, но еще и те, которые копали глубже, до самого дна зла и жестокости. После чтения таких книг воздух казался черным от мрачных туч страха и облаков золы человеческих тел, поднимающихся из труб концлагерей. Зола кружилась в веселом танце на игривом ветре, словно самый обычный пепел. Моя голова тоже кружилась от безграничной мерзости этой картины. Я открывал эти книги, снова и снова входил в их безутешный холод и ужас, и не мог оторвать глаз от страницы. Как-то вечером я сказал отцу, сидевшему рядом в кресле в халате под уютным светом лампы, что, если бы я жил в те времена, я бы не пошел за Гитлером, и никогда бы не выдавал евреев.   
- А ты откуда знаешь?- ответил он. - Тебя там не было, и ты не знаешь, как ты бы вел себя, если бы действительно жил тогда. 
Да, все только казалось ясным и очевидным. Наверное, Пан Тадеуш не предполагал, что станет работать на КГБ, и что предаст страну, принявшую его, беженца, и давшую ему возможность начать новую жизнь. Мог ли он отказать тем, кто отыскал его, и предложил ему сделку? Мог ли он лишить Еву возможности выйти на свободу и тоже начать новую жизнь? Это было не так очевидно. Много было таких людей, как Пан Тадеуш, родившихся в Вильно, Москве, Берлине, где история загрязняла воздух как сажа из заводских труб.  
- Откуда ты знаешь? - более настойчиво и твердо повторил свой вопрос Пан Тадеуш.
- Я знаю, потому что, Веллингтон – маленький город, - вздохнул я. - Нелли мне рассказала. Только я тогда не догадался, что она внучка Барбары.
- Нелли? – Пан Тадеуш нахмурился, и вопросительно посмотрел на меня. – Ах, да, ты наверно имеешь в виду Хелену. У нее есть внучка – Хелена.
- Она не знает подробностей,  - добавил я. - Она не знает, что это вы. Я просто догадался. Не то, чтобы были какие-то ясные улики, просто, все как-то сложилось в правдоподобную картину.
Пан Тадеуш кивнул.
- Не знаю почему, - медленно сказал он, - но я именно этого боялся, чувствовал, что так и произойдет. Казалось, не было никаких оснований для такого предчувствия, но странно иногда, какая бывает у нас интуиция. Без всякой логики, даже непонятно, откуда берутся эти предчувствия, но они есть. 
Об этом я не мог судить. У меня не было никакого предчувствия, что Пан Тадеуш работал на КГБ. Когда Нелли мне рассказала историю своей бабушки, моя голова была в тумане от  виски и ее зеленых глаз, и я не представлял себе никакого конкретного лица. Когда она говорила про неизвестного шпиона, я представлял себе какую-то серую тень, какой-то смутный эскиз человека, с семьей и ухоженным садом. Не знаю почему, но мне казалось, что у шпиона непременно есть ухоженный сад, и дети с невинными глазами.
Пан Тадеуш сказал, что из своих знакомых в Вильно, только с Барбарой он продолжал общаться после войны. Она тоже эмигрировала, вышла замуж за англичанина, жила недалеко от Лондона, а он уже был в Австралии. Потом их переписка прекратилась. Последовали годы молчания, до того, как они случайно встретились в нашей районной поликлинике. Младенцы кричали после уколов, больные дети кашляли вокруг, а они, забыв про свои болячки, кормили друг друга лечебными польскими словами, и делились воспоминаниями. Барбара знала его тайну, не осуждала его, но неоднократно просила его пойти к священнику и все признать перед Богом. Она верила в целительную силу этого акта, преклонения колен, шепотом сказанных слов – «Отче, я совершил грех». Она верила, что можно было сбросить с языка стыд и вину в бездонное море божеского милосердия, обрести покой в тесном пространстве исповедальной, где слышалось лишь ровное дыхание священника, легкий шелест его одежды, и где так отчетливо чувствовалось его способность утешать, прощать, исцелять душевные раны. Достаточно было сделать шаг к нему, стать смиренным и скорбным, преклонить колени и сказать «я совершил грех».   
- Я никогда не мог видеть Бога за священником, - тяжело вздохнул Пан Тадеуш. - Ева их превратила в посмешище, в мужчин так же подверженных зависти, похоти и чревоугодию. Она сорвала с них ризу, и они стали такими же уродливо голыми в своих грехах и недостатках, как и все мы.  
Он заперся у Барбары дома, пил, спрашивал себя, был ли это грех пытаться освободить Еву из сталинской тюрьмы. Ведь он думал, что Ева жива, и хорошо обдумав предложенную сделку, пришел к выводу, что Австралия пострадает меньше от его передачи документов людям из КГБ, чем Ева, если он откажется ее спасать. В худшем случае, пара шпиона из КГБ выдадут себя за австралийцев благодаря его помощи, но это мало что изменит в общей картине. 
- Если бы не Бася, я бы так и не узнал, что Ева уже умерла, - сказал он, тихо, будто больше себе, чем мне. – Сестра Евы, она как узнала правду, сообщила мне. Если бы не она, я бы не знал, продолжал бы работать на них, в надежде на то, что скоро ее освободят. Они все обещали, все говорили, что скоро, скоро это состоится, надо было только уладить все формальности.
Он вынул из внутреннего кармана куртки кошелек и паспорт, задумчиво посмотрел на них.
- Ты хотел увидеть мой паспорт, - он слегка толкнул меня локтем в бок. - На, посмотри. Он липовый, но хорошо сделан, профессионально.
Я взял паспорт, пролистал его. Это был паспорт Острова Маврикий на имя Тадеуша Ивашевича. Срок действия заканчивался через несколько месяцев, и я не видел в нем никаких штампов или виз, как будто Пан Тадеуш вообще им никогда не пользовался.  
- Тадеуш был один из братьев Евы, - объяснил он. - Он был единственный из них, кто не увидел войны и ссылки, потому что, он родился с пороком сердца и умер в младенческом возрасте.
- Куда вы собирались ехать? – спросил я.
- Никуда, - покачал он головой. - Я же сказал, я сидел в той комнате несколько дней подряд, пил, думал, или вернее, пытался думать, потому что, от алкоголя началась лихорадка, и я уже не знал, что я делаю.
- Но вы были достаточно трезвы, чтобы взять этот паспорт, - возразил я. - А почему все так заговорщицки надо было делать, почему вы вообще вернулись из Австралии?
- Хватит, - поднял он палец к губам. – Я сказал тебе гораздо больше, чем нужно. Мои слова должны остаться здесь. Ты должен все это забыть.
Я засмеялся. Засмеялся сухо и резко в ответ на доверчивое бормотание Пана Тадеуша и покаяние в его красных от усталости глазах. Он сделал меня своим священником. А я не мог простить, благословить и утешить его, и отпустить его с очищенной душой. И я не мог забыть то, что я прочитал в его письме, или то, что он только что рассказал мне. Мы с ним делили одну и ту же жесткую скамейку в холодной комнате с решеткой на окне. Моя голова тоже была тяжелой от усталости и череды неожиданных событий. Одежда вся промокла, и тело стало немым, деревянным. 
- Прости меня, Эван, - сказал он устало, и его плечи дернулись при звуке моего смеха. - Я не должен был посвящать тебя в свою тайну и свой позор. Это непростительно и будет отныне на моей совести.  
- Я же сам хотел знать, - пожал я плечами. - Вы ведь не заставляли меня читать это письмо. Но Дэн, он как…
Я не успел закончить предложение. Дверь открылась, и полицейский жестом пригласил Пана Тадеуша. - Идите за мной, пожалуйста, - сказал он вежливо.
- А я? – спросил я.
- Ты подожди здесь, - сказал он, и помог Пану Тадеушу встать, поддерживая его под локоть. Пан Тадеуш вспомнил про свою сумку только в самый последний момент, и я передал ее полицейскому.
Пан Тадеуш очень слабо, еле заметно улыбнулся, и послушно вышел. Оставшись один в комнате, я стал замечать доносившиеся до меня звуки, шаги в коридоре, звонок телефона, даже глухой грохот автобусов где-то неподалеку. По коридору кто-то пробежал. Резал уши вой сирены приближающейся полицейской машины, а другая сирена, наоборот, удалялась, замирала. Я все еще хотел чая, тупо смотрел на часы, на стрелку, делающую круг за кругом по циферблату. Я закрыл глаза. Сон подкрался, и стоял уже рядом, совсем близко, готовый заключить меня в свои утешительные объятия. 
Дверь снова открылась, но в этот раз вошел не полицейский, а мой отец, одетый как на работу в серый костюм и галстук, с дипломатом в руке.
- Ну и кретин, - приветствовал он меня, - ты понимаешь, во что ты влип, а? Позор это, позор. 
Он не стал садиться, а расхаживал по комнате и корчился от досады каждый раз, когда смотрел в мою сторону.
Бабушка звонила вечером, сказала, что не знает, куда я делся. Он не придал ее словам никакого значения, сам был молодым когда-то, сам мог исчезнуть, пойти гулять, веселиться, делать глупости.
- Но я же не провоцировал дипломатические скандалы, - вздохнул он. - Я же не вынуждал полицию искать меня на советском корабле.
- Они не меня искали, - вяло пытался я защищаться. - Они даже не знали, что я там был.
- Я думаю, они тебя теперь прекрасно знают в Советском посольстве, - махнул рукой отец на мои оправдания. - Им сообщили, конечно, что наша полиция хочет разыскивать вас на корабле. Да, когда твоя бабушка звонила вчера вечером, сказала, что ты еще утром исчез, у меня было такое предчувствие, что дело, может быть, примет такой оборот.     
Полиция уже объяснила ему ситуацию, и он засыпал меня вопросами. Ему хотелось знать, как мы с Паном Тадеушем оказались вместе. Барбара, боясь, что он попал в аварию, после того, как взял ее машину, попросила полицию искать его. Отец был в недоумении, ведь он думал, что Пан Тадеуш в Австралии. Он хотел понять, почему мы вместе поехали на корабль, и как получилось, что полицейские не нашли нас там.   
- Ну, давай, объясняй, что все это было?- он остановился, приблизил свое красное лицо ко мне. - Докладывай.
Я молчал. Я пытался придать своему молчанию скромный, не вызывающий вид. Я просто хотел показать своим молчанием, что уже не было слов, не было объяснений, и максимум, что я мог делать, было придать своему лицу выражение сожаления. Он напрягся перед моим упрямством, хотел отрезвить мою глупую голову своей хлесткой рукой. Руку он поднял, но тут же опустил ее, сделал шаг назад, и глубоко вздохнул. 
- Ладно, - он пожал плечами, - хочешь быть героем, да, ни слова не выдать? Далеко не пойдешь. Все равно придется объяснять. У меня работа ждет, так что, поговорим вечером, товарищ. Надеюсь, к этому времени ты поумнеешь.
Он взял свой пахнущий уксусом дипломат, и пошел, сжав губы и хмурясь.
Я лег на скамейку, думая о том, где Пан Тадеуш и Аманда. Снова приближалась сирена, а в коридоре слышны были торопливые шаги. Если они оставят меня здесь, в этой комнате, на целые дни, недели, эти звуки станут единственную связью с жизнью. Сирены, шаги, обрывки слов, звук отъезжающих и приезжающих машин во дворе.
Скамейка шла за ними, летала за машинами с сиренами по извилистым дорогам. Извилистая дорога через холмы в Макару, солнечный, радостный день, мама за рулем, Пан Тадеуш рядом с ней, занимает место отца. Отец был дома, смотрел крикет по телевизору, а мы хотели съездить куда-нибудь. Пан Тадеуш хотел подышать свежим морским воздухом. Сирена нарушила тишину, приближалась, полицейская машина, мы увидели ее на повороте дороги, она как будто ехала за нами, больше никого не было. Мама даже заволновалась, подумала, что, может быть, она нарушила какое-то правило. Пан Тадеуш тоже напрягся, сказал, что, не любит он полицейские сирены, потому что у них звук тревожный действуют ему на нервы.    
Но машина, догнав нас, помчалась дальше, и скоро мы увидели ее снова, на обочине, вместе с парой бородатых типов на мотоциклах. Полицейские спрашивали их о чем-то с суровым выражением. Мы приехали в Макару, взобрались по узкой тропинке на вершину холма. Море широко раскинулось внизу, сверкало под солнцем, а покрытые снегом горы Южного Острова сияли на другой стороне пролива, казались такими четкими, близкими. Я был еще маленьким тогда, и мир был огромным. Они пытались учить меня географии, потому что я ткнул пальцем в сторону сияющих гор, и спросил, не оттуда ли Пан Тадеуш, не там ли Европа. Нет, Европа, он объяснил, была так далеко, что ее не увидеть отсюда даже самым зорким взглядом. Даже с помощью телескопа я ее не увижу. Увижу, может быть, яркие уголки нашей галактики, но даже самая мощная линза, придуманная человечеством, не даст мне заглянуть за горизонт. Тогда, я решил, что горы на другой стороне пролива – Австралия. Они хохотали. Не Австралия, они сказали, а только наш Южный Остров, а Австралия далеко.    
- Ну, а куда мы можем поехать тогда? – спросил я.
- Почему ты хочешь обязательно куда-то ехать, - смеялась мама, - нам и здесь хорошо.
Пан Тадеуш кивнул в знак согласия. По дороге домой он купил нам мороженое, дорогое, которое мы обычно не ели, со вкусом мяты и шоколадной крошкой, и говорил о том, как нам повезло, что живем на этих островах на краю света. Даже дорога из Макары стала длинной, и мы долго ехали, пока дома не стали снова тесниться на склонах, и город взял нас в свои объятия.
Прошло несколько недель, и Пан Тадеуш подарил маме акварель – пейзаж Макары. Несколько лет картина висела у нас в коридоре, согретые солнцем холмы, словно пытались улететь за ветром, и выпрыгнуть из рамки. Мама не то, что не любила эту картину, но интерьеру нашего дома больше походили репродукции классических английских пейзажей, нежели эксперименты Пана Тадеуша. Дэн однажды заметил картину, она ему понравилась, и он взял ее с собой в Австралию. Казалось, ему было обидно, что его отец дарит картины другим, и никогда не рисует для собственного сына.   
Дверь открылась, снова прервав мою дремоту. Мама. Я быстро сел, а она уже летела ко мне, вся в слезах. Приблизившись, она, видимо, передумала, взяла себя в руки, и, придав себе положенную строгость, повторила слова отца о том, какой я дурак, и что это вообще за история.
- Так, ты не хочешь мне рассказать, - вздохнула она, также как отец, столкнувшись с моим молчанием.   
- Не хочу.
- Ну, дома расскажешь.
Странно, я невольно почувствовал разочарование. Мама приехала забирать меня отсюда. Полиция отпускала меня, даже не задав мне никаких вопросов. Я был свободен. Мы вышли в коридор, теперь шли не ко двору, откуда приводили задержанных, а к главному входу, где люди свободно приходили и уходили. Со стороны двора свет горел как-то тускло, а со стороны главного входа казался ярким. Может быть, там просто были другие лампы, больше ватт в них, что ли, но мне это показалось символичным. 
- Это дело еще не закончено, - сказала, глядя мне прямо в глаза, неизвестно откуда вдруг взявшаяся женщина-полицейский. - Мы еще с тобой увидимся, поговорим.
- А в чем дело? Я вроде ничего не делал, - сказал я невинно.
-Мы тебя ни в чем не обвиняем, - сказала она, - но, тем не менее, есть у нас к тебе некоторые вопросы.
Она на минуту отошла в сторону с мамой, и что-то тихо ей сказала. 
- Опозорил семью – начала ворчать мама, когда мы вышли на улицу. - Как это все неловко, приезжать сюда забрать тебя из полицейского участка.
На улице было уже многолюдно. Люди спешили на работу, и они все видели, как мы с мамой вышли из центрального полицейского участка. Некоторые даже видели, как я моргнул в резкий серый свет, будто после долгого времени в темной камере. Некоторые даже переводили взгляд с меня на маму, чуть с сожалением глядя на нее, думая, наверно, что вот, бедная женщина пришла забрать своего сына-негодяя. А ведь жалко, по виду такая приличная женщина, и неужели даже у таких респектабельных людей могут быть дети-преступники? Это был действительно сущий кошмар любого мелкого буржуа.
 
(Продолжение следует)
Последние публикации: 

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка