Комментарий | 0

Поезд Троцкого (16)

 

16
 
За ровными полями долины шли к востоку, а значит, к океану рядами шли холмы. Стоял жаркий, пыльный январский день, без ветра. Мы открыли окна машины. Ветер подхватил соломенную шляпу Ивон и унес ее. Шляпа весело катилась по дороге. Ивон была дочкой друзей моей бабушки, Пита и Элизы. Пит и Элиза были голландцами. Дома у них фарфоровый голландский башмак украшал каминную полку, и пейзаж с мельницей висел на стене. Элиза была новозеландской голландкой, Пит родился и вырос в Голландии, и эмигрировал только молодым человеком. Они говорили по-английски без всякого акцента, и их дети, Ивон и два ее младших брата, знали всего несколько слов по-голландски, и то большей частью названия национальных блюд.
Ивон сказала, что в Уайрарапа много голландцев, потому что ландшафт в этих местах довольно плоский, и если не смотреть на горы и холмы, возвышающиеся по обеим сторонам долины, то можно подумать, что ты в Голландии. Она выскочила из машины, и побежала за шляпой. Лучи солнца сделали ее рыжей. Длинноногая, она бежала быстро и легко, не обращая внимания на жару. Подобрав шляпу, она бросила ее на пол и снова села рядом со мной. Ивон была курносая, веснушчатая, и ее большие синие глаза были сотканы из кусков этого безоблачного летнего неба.
Когда Пит зашел к нам, и спросил, хочу ли я поехать с ними на рыбалку, бабушка ответила, что, конечно, я хочу. Ни на какую рыбалку я ехать не хотел, но спорить с бабушкой было невозможно. Мы редко ее видели. Она долгие годы жила на юге, и мы туда не ездили. После того, как умер дедушка, она переехала сюда. Мама первое время переживала, думала, что она часто будет к нам ездить, но она почти никогда нас не посещала, и ограничивалась редкими звонками.       
Мы не особенно хотели ее видеть. У нее был колкий язык и чопорные манеры.
 
Ходила она медленной и торжественной походкой с неизменной коричневой сумочкой в руке, одетая строго и скучно, как полагается приличным старушкам. Однажды она решила сделать нам приятное, и принесла на обед целую гору картошки с рыбой. Но вместо того, чтобы сделать дырку в бумаге и пальцами вынимать оттуда горячие лакомства, пришлось кушать эти яства с тарелок, вилкой и ножом. В наших глазах это было почти богохульством, и с тех пор, мы опасались ее подарков: не хотели терпеть нудных ритуалов этикета. Она была мелкой буржуйкой, а мнила себя буржуйкой большой, или даже аристократкой. Она ходила в церковь каждое воскресенье, но не потому что, была верующей, а чтобы ее видели, и чтобы посмотреть на других. За этим ритуалом следовали чай и сладости у нее дома, где собирались все почтенные старики и старушки из окрестностей. Моя мама называла эти воскресные собрания «аудиенцией у королевы», и высмеивала бабушкины аристократические замашки. Старики выпивали немного виски, а старушки сладкие ликеры или чай.
Моя ссылка обязывала меня участвовать в этих ритуалах, общаться с ее многочисленными друзьями, и выставлять на показ свои хорошие манеры. Моя роль состояла в том, чтобы сидеть тихо, и хотя бы делать вид, что мне интересны их банальные разговоры. Мама строго наказала мне не позорить ее перед бабушкой, и я очень старался, но бабушка все равно находила к чему придираться. Она меня ругала за то, что я беру целый кусок тоста и ем его, как собака, как она выражалась, вместо того, чтобы резать его на ломтики, и за то, что я выплевывал зернышки и косточки, вместо того, чтобы незаметно вынимать их изо рта и класть в тарелку. Она постоянно напоминала мне о предназначении разных вилок и ножей, из какого стакана пьют красное вино и из какого белое. К вину я был равнодушен, предпочитая украдкой пить виски, который она прятала в шкафу.   
Когда Пит ушел, я сказал ей, что не хочу на рыбалку. Я хотел, чтобы она меня оставила в покое, хотел побыть наедине с ее большой библиотекой и целым рядом любопытных бутылок разных спиртных напитков в ее секретном шкафу. Она большей частью проводила день на кухне, утром готовила, и после обеда читала, писала письма, и маленькими глотками пила джин. Я обычно брал книгу, лежал на диване, и жарился в потоке солнца, лившемся через окно. Иногда я просто лежал, покрыв лицо книгой, и думал о Веллингтоне, о том, что там происходит. По карте до Веллингтона не было и ста километров, но в моей ссылке он мне казался далекой полузабытой страной. У меня было такое ощущение, как будто наш остров сам состоит из разных островов. Веллингтон был одним островом, а эта длинная плоская долина другим.     
- Ты поедешь на рыбалку, - сказала бабушка. - Нельзя же лежать день за днем на диване, как отшельник. Нельзя отгораживаться от внешнего мира. Подойдя к книжным полкам, она взяла один том и дала его мне.
- На, читай, - сказала она сухо. - Может быть, это излечит твою лень. 
Это был русский роман девятнадцатого века «Обломов». Мне роман показался скучным, и его главный герой тем более. Этот Обломов валялся в постели весь день, его девушка ушла к его другу Штольцу, активному и практичному человеку, и он со временем все потерял, растолстел и умер. Я встал с дивана, положил роман обратно на полку, и сказал бабушке, что, наверное, я все-таки поеду на рыбалку. Бабушка с одобрением кивнула, пригласила меня сесть, налила мне рюмку виски, и принялась говорить о жизни. Странно, что она раньше этого не делала, но она видимо наблюдала за мной, и ждала подходящего момента.
- Я когда-то была коммунисткой, - вдруг заявила она. - Я была членом коммунистической партии.
Тон ее был совершенно обыденным, и тень улыбки играла у нее на губах.
- Ты? - я с изумлением уставился на нее. - Когда?
- Во время войны, - ответила она. - Тогда казалось, что надо занять твердую позицию, принять чью-то сторону.
- Принять сторону Сталина?
 Я все никак не мог прийти в себя от удивления. Надменная старушка с совершенно буржуазным взглядами, вечно сетующая на то, что власти забирают на налоги честно заработанные деньги у трудолюбивых людей, чтобы отдать тунеядцам, просидевшим всю жизнь на пособие. Трудно было представить ее коммунисткой.   
- Сталин был нашим союзником, - ровным голосом продолжала она. - Его страна воевала против Гитлера. Без Советского Союза, мы бы не победили.
Она сделала глоток послеобеденного джина, и улыбнулась, наслаждаясь, кажется, моим изумленным видом. Она когда-то, как и я, совала листовки в почтовые ящики, ходила на митинги. Она активно участвовала в профсоюзном движении, и боролась за права рабочих. На кухне уютно пахло готовящейся едой. Было совсем тихо, только лениво тикали настенные часы, и время от времени где-то на улице лаяла собака. На другой стороне чистой тюлевой занавески лежала Уайрарапа. Она была высохшей и неподвижной под смелым синим и безоблачным как с детского рисунка небом. Бабушка говорила как Пан Тадуеш. Я видел только маленький квадрат обрамленного тюлем сонного лета, только ничтожный фрагмент огромного мира. Это были не ее слова, но я слышал в них неожиданное эхо. 
То, о чем она говорила, было для меня очевидно, но обычно не попадало в поле моей сознательной жизни. Она говорила о времени, о потоке событий, разыгрывавшихся на фоне наших дней, создающих художественное оформление наших жизней. Рональд Рейган называвший Советский Союз «империей зла», гонка вооружений, русские в Афганистане, корейский боинг уничтоженный советским ПВО, встречи в верхах, приковывающие к себе внимание всего мира, Чернобыльская авария, Михаил Горбачев и его новые идеи – все это были рисунки на обоях моей молодости. События, разыгрывающиеся без моего участия, далеко от меня, тем не менее, переплетались со мной отрывками песен на радио, фрагментами будничных воспоминаний, и тем самым создавали мой мир.
Бабушка отодвинула занавеску, и я увидел другое время, другой Веллингтон. Тридцатые годы подходили к концу, бабушка слушала новости по радио, вспомнинала, как Британский премьер Невил Чемберлен вернулся из Мюнхена с торжественным восклицанием о «мире в нашем времени». Она вспоминала великую депрессию, растущую угрозу войны, и уход наших мужчин в далекие страны. Она оживила передо мной японских пленных в лагере здесь, в Уайрарапа. Она вспоминала, как люди смотрели в синее небо, и с тревогой ждали минуты, когда японские летчики долетят до нашего уголка южного Тихого Океана.
Пан Тадеуш сказал, что в его время, молодежь пьянела от запаха идей, а не от запаха клея, и то же говорила моя бабушка. Тогда казалось, что весь мир стоит перед выбором, идти налево или направо. Направо был Гитлер, а налево был Сталин. Бабушка ждала, наблюдала, пока не разразилась война. Тогда она решила идти налево. Во время войны, она уважала Сталина и верила, что социализм откроет человечеству дорогу в более справедливое будущее. Но война закончилась, началась другая, холодная война, люди заговорили о ГУЛАГе и репрессиях в Советском Союзе, и бабушка перестала быть коммунисткой.    
- А папа? Папа тоже когда-то был коммунистом? – спросил я.
- Хуже, - бабушка с неодобрением сморщила нос. - Он читал том за томом о Гитлере.
Бабушка и Пан Тадеуш были почти ровесниками, и было любопытно их сравнивать, находить общее в их взглядах и манерах. Пан Тадеуш прямо посоветовал мне влюбляться в девушек, а не в политику. И бабушка, по сути, преследовала те же цели, отправляя меня на рыбалку с Питом, и его дочерью Ивон. Ивон, по мнению бабушки, была очень милой и жизнерадостной девушкой. 
«Милая» не казалось мне подходящим словом. В моем представлении, «милыми» были персиково-сливочные английские девушки старинного образца, вроде тех, которых рисовали на банках с вареньем и коробках конфет. Но жизнерадостной Ивон действительно была. Машина сделала резкий поворот на извилистой дороге и бросила ее в мою сторону. Приятно было ощущать ее разогретую ярким солнцем кожу на моей. Она щебетала со своими братишками, а со мной разговаривала мало, но в этом отсутствии слов не было ничего неловкого, просто темы для разговора еще не нашли.     
- Эй, вон едет Гари! – воскликнула она, когда нас обогнала помятая и покрытая ржавчиной машина. - Эй, Гари!
Она высунула голову из окна и помахала рукой водителю старой машины.
Гари был веснушчатым парнем, довольно похожим на нее. Он посигналил, надавил на газ, и исчез впереди за поворотом.
- Ты умеешь водить машину? - обернулась она ко мне. - У меня есть права, но папа не дает мне машину, разрешает водить только вместе с ним.
- Ха, дать тебе мою машину, чтобы ты ее разбила, и себя вместе с ней, - Пит бросил взгляд через плечо на нас, - этого еще не хватало. Знаю я, как вы все лихо мчитесь по дорогам. Кстати, видел машину этого, твоего Гари, в ремонте на прошлой неделе, всю помятую с одного бока.
У меня не было прав, вот я и заслужил от Ивон сочувственный взгляд. Но бабушка занялась этим недостатком, и начала давать мне уроки, чопорно сидя рядом и терпеливым голосом объясняя мне, что делать, пока машина, то глохла, то рывком срывалась с места. Я постепенно учился, ездил уже более или менее сносно, и бабушка уже не сжимала так сильно свою коричневую сумочку.
- Да, в Веллингтоне, наверно, сложнее получать права, - понимающе кивнула Ивон.
В ее взгляде было не только сочувствие, но еще какая-то жалость. То же жалеющее выражение я видел в ее глазах, когда мы познакомились, на одной из «аудиенций» у бабушки. Мы сидели тогда вдвоем в сгущающейся скуке, и молчали. Забыв про хорошие манеры, я взял горсть орешков из миски на столике и пытался ловить их ртом, что смешило Ивон. Бабушка остановила меня ледяным взглядом. А Ивон спросила, как я обычно провожу время в Веллингтоне, хожу ли я по всяким клубам и вечеринкам. О клубах и вечеринках с моей строгой мамой можно было только мечтать, так что я разочаровал ее своими скучными ответами.  
Впереди показалась какая-то синяя полоса, темнее неба. Это был Тихий Океан. Ивон побежала купаться в лагуне, а я пошел за Питом и мальчиками. Мы поднялись на скалы, где в ряд стояли рыбаки. К скалам подходили волны, то маленькие, то вдруг неожиданно большие. Рыбаки сказали, что это опасное место, море там коварное, и часто бывало, что волны бросались на скалы с внезапной яростью, и уносили с собой невнимательных людей. Рыбалка требовала недюжинного терпения и быстро мне надоела. И на волны я не смотрел, а думал об Аманде, пытался представить себе, чем она занимается в эту минуту.     
Я спустился со скал и стал бродить вдоль лагуны. Дальше по берегу возвышалась скала намного выше всех остальных, целая гора с крутым обрывом. Песок жег мои босые ноги, и мне пришлось надеть кроссовки. Это был вулканический, черный песок, полный крошечных фрагментов железа, которые быстро нагревались на солнце. 
- Ты куда идешь? - Ивон появилась передо мной, в купальнике, с мокрыми волосами, с мороженым в руке.
- Туда, - я показал на высокую скалу, - хочу подняться на вершину.
- А, понятно, - засмеялась Ивон, - поищи мое имя там, на вершине. Я прошлый раз вырезала его на межевом знаке.  
Она ушла. Я протоптал путь через колючие кочки и начал карабкаться вверх. Чем выше я поднимался, тем сильнее дул ветер, приятной прохладой дыша мне в спину. Люди внизу превратились в одинаковые маленькие фигурки. Наверху ждал океан с очертаниями размытыми легким туманом летних облаков. На горизонте виднелись серые точки кораблей. Может быть, они шли в Веллингтон, а может быть, покидали его. С вершины скалы огромный и широкий горизонт казался чуть изогнутым. Я подошел к металлическому, черно-белому треугольнику межевого знака и стал читать вырезанные на нем имена. Следы, оставленные незнакомыми мне людьми, неизбежные сердца, стрелки, и клятвы в вечной любви.
«Здесь была Ивон - 19.1.1985» - нашел я ее кривые буквы. Я достал из кармана ножик и сам начал выцарапывать буквы по старой краске. Что-то зашелестело в траве, и я услышал сзади тяжелое дыхание.  
- «Здесь был мелкий буржуй Эван»? Что это значит? - Ивон со смехом ткнула пальцем в мои только что законченные буквы. Это она карабкалась за мной на скалу.
Я объяснил ей, что значили мои слова. Я ей все рассказал, про революционеров из школы, КГБ, швейные машинки и калашниковы, Дэна, и Алексея из советского посольства. Мы сначала сидели, а потом лежали на траве. Она, то улыбалась, то презрительно хмыкала. Когда я закончил, она села и сморщила свой курносый нос.
- А чем-нибудь нормальным вы занимаетесь в Веллингтоне? – спросила она. - Или там все такие чудаки как ты?
- Ты же там была, сама видела.
- Я плохо знаю Веллингтон, - пожала она плечами, - мы редко ездим на ту сторону гор.
«На ту сторону гор» - так они здесь звали поездку в Веллингтон. Ивон сказала, что не нужно было туда ездить. Она не любила Веллингтон. Ей нравились здешние маленькие местечки, где она знала каждую улицу и каждое лицо. Она не мечтала о далеких странах, как Аманда. Ей достаточно было лежать на вершине скалы, на высохшей траве, и чувствовать ласковые прикосновения ветра. 
- Несколько лет назад, мы ездили в Голландию, - сообщила она, когда я сказал, что никогда не бывал за границей.
- Ну, и как?
Она посмотрела на изогнутый горизонт и покачала головой.
- Мне не понравилось, - ее тон стал серьезным. - Все было такое маленькое. Там столько народу, и не понимаешь, где кончается один городок и начинается второй, и все так плоско, кажется, можно одним взглядом охватить всю страну. А пляжи у них…
Она сделала широкие глаза, придвинулась поближе, и принялась рассказывать про голландские пляжи. Ее напряженный шепот напоминал школьные лагеря, когда, после приказа выключить свет, дети пугают друг друга всякими страшными историями. Она рассказывала про какой-то модный пляж в Гааге. Длинная полоса сероватого песка сливалась с серым морем, а море с бледным выцветшим небом на горизонте. Вдоль пляжа растянулась длинная вереница многоэтажных гостиниц и престижных многоквартирных домов, плотно прижавшихся друг к другу, чтобы использовать каждый сантиметр дорогой земли. На пляже толпились счастливые голландцы и немцы, и при виде этих беспечных европейцев Ивон хотела плакать, потому что их пляж был так жалок, хотя сами они или не понимали этого, или у них просто не было выбора.  
- Не то, что здесь. Нам повезло.
Она вскочила на ноги, и закричала что-то приветственное далеким точкам кораблей и замахала руками, пытаясь привлечь внимание отца и братьев, которые были где-то среди крошечных фигур рыбаков внизу.   
- Посмотри, - она широко развела руки. - Вон там, на юге, мыс Паллисер. А вон там, мыс Киднэпперс, и это все мое. 
Эта фигурка с широко раскинутыми руками на вершине скалы была живым памятником. Ее сильный и радостный голос заглушал ветер своим торжественным звучанием. Она снова легла на траву с широкой улыбкой на лице. Наши взгляды встретились, и моя рука прикоснулась к ее руке. Я так хотел. Я хотел прикасаться к ее теплой веснушчатой коже, хотел смотреть глубоко в ее открытые, лишенные странностей и загадок глаза, хотел целовать ее простые добрые и отзывчивые губы, и делить с ними сладкий вкус этого летнего дня. 
Она поняла мою немую просьбу. Легкое напряжение проскользнуло по ее лицу, и сомнение появилось в ее глазах. Но ее губы приняли мои, а руки инстинктивно потянулись к моим плечам, к моей спине. Как просто все оказалось, одни движения, свободные от мыслей и вопросов.
- Подожди минуту, - шепнула она, - я посмотрю, не поднимается ли кто.
Никого не было. Все фигурки внизу были разбросаны по берегу лагуны, или терпеливо ловили рыбу на маленьких скалах. Мы были одни. Мы легли на траву и долго смеялись, даже не понимая почему.
- Почему они кушают друг друга? - спросила одна из моих маленьких сестер, увидев по телевизору страстные поцелуи и жадные объятия. Смешной образ, он не содержал ничего поэтического и романтического, говорил не о любви, а о похотливом обжорстве. А может быть, он соединял в себе и то и другое, и степень его возвышенности или пошлости просто зависела от того, кем вы были – участником или наблюдателем. 
Мне было трудно судить, поскольку я еще не кушал, а лишь надкусывал. Дело было незадолго до моего шестнадцатилетия, весенний вечер с прохладным ветерком, свет, голоса, мерцающие огни города внизу. Мы были высоко на холме, в Бруклине. У одноклассника родители куда-то уехали, оставив его одного со старшей сестрой. Он пригласил нас всех к себе. Сестра нам не мешала, и мы пили, курили, бродили по саду под полной луной. Луна была, как положено, романтическая, бледная и чарующая, льющая нежный свет на крутой склон. Мечтательное настроение охватило меня после выпитого пива, и я стоял один, задумавшись. Из уединенных уголков сада слышались какие-то шорохи, но это были не ночные животные, а мои одноклассники и одноклассницы, пользующиеся случаем пощупать друг друга и поцеловаться.  
Вдруг возникло передо мной круглое и бледное как луна лицо Катрины, которая, в свои  пятнадцать лет, уже знала, что хочет стать бухгалтером. Она смешно и робко хихикала, и смотрела на меня с явным намеком. Мне трудно сказать, как мы оказались в объятиях друг друга. Я почувствовал вкус пива у нее во рту, и еще какой-то солоноватый вкус. Она так сильно прижималась ко мне, что мне стало жарко. Я стоял спиной к кустам, и острые ветки царапали меня. Я опустил ее на чуть влажную траву, на мгновение увидел свет в окнах дома, услышал ритм музыки, и всплески смеха. Рукой я провел по ее ноге, по внутренней стороне, выше и выше по теплой коже. Я поднял ее юбку, и она вдруг вскочила на ноги, уже не похожая на бледную луну, и возмущенно заявила, что «этим» мы заниматься не будем. Она перестала быть весенней мечтой, и стала просто Катриной, неприметной как мышка девушкой. Мы старались не смотреть друг на друга, и какое-то время терпели смех одноклассников, заметивших наш мимолетный «роман» в лунном саду. 
Глядя на Ивон, мне стало неприятно думать, что весь мой опыт ограничивался тем лунным вечером. Вспомнилось, как я научился плавать в детстве, стоял в волнах, трусил, и думал, что никогда не наберусь смелости оторвать ноги от дна и поплыть. Но вдруг большая волна свалила меня с ног, и после несколько секунд паники, я понял, что плыву. Оказалось это очень просто, и мне стало стыдно, за то, что я так долго стоял, и боялся. 
В этот раз я не колебался. Что там луна и нежный свет, образ, придуманный людьми лишь деликатно пригубившими прелести друг друга. Меня не было, что-то поглотило меня, я стал частью творчества сумасшедшего художника, фрагментом его абстрактной картины, струей краски, яркой, размашистой. Ивон рассыпалась на части, и я хватался за них, и мы кружились, все стало одним движением, одним дыханием, мимолетными проблесками неба, травы и моря. Ее кожа прилипала к моей, ее волосы попадали мне в глаза, в рот, на языке был вкус мороженого и жвачки, одежда мешала и падала на землю, кости, пуговицы, колючие кончики кочки, все ощущалось так остро, так пьянеюще живо. Мне показалось, и долго, и быстро. И вот Ивон поднялась, вся взъерошенная, со странной улыбкой, и небо бежало над нами, а мое тело стало вялым, наполнилось приятной истомой и той пронизывающим теплом, как от только что выпитой водки. Ивон застегивала лифчик, и, глядя на нее, я вдруг вспомнил, что девушки беременеют, и весь покраснел.    
Она заметила и чуть усмехнулась.
- Я принимаю противозачаточные таблетки, - сказала она. – Не о чем волноваться.  
Я лежал на спине, в голове у меня было легко и пусто, и только одна мысль крутилась в ней – я «это» сделал, и, наверное, уже было пора. Может быть, странно, что мы придавали такое значение банальному физиологическому акту, но даже без луны, любви и поэтических слов он все равно был важным и нужным, и мне понравилось, как это происходило, там, на скале с Ивон, высоко над кораблями, купающимися в лагуне людьми, и терпеливыми рыбаками.    
Наше уединение нарушили. Снизу послышались голоса, и вскоре среди кочек появились головы. Неместные, немки, я узнал их язык. Две похожие друг на друга женщины, спортивные, пышущие здоровьем, блондинки с коротко стрижеными волосами, в прямоугольных очках в серебристой оправе, шортах и обуви для похода, их носы и плечи были красными от солнца. Мы встали, в помятой одежде, пыли и травинках, прошли мимо, тоже краснолицие, но не от солнца. Немки поздоровались и хитро улыбнулись. Они догадались, чем мы там занимались на скале, и их знающий смех быстро погнал нас в кочки, обратно вниз по крутому склону.    
Последние публикации: 

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка