Комментарий | 0

Поезд Троцкого (21)

 

21
 
Она была главной. Высокая, других в полицию не брали, с ясными и честными глазами, строгая, но чувствовалось, что она умеет смягчать свое серьезное выражение, давать себе улыбаться. Второй больше наблюдал, слушал, то, скрещивая свои длинные ноги, то, вытягивая их вперед. У него было неприметное лицо из того сорта лиц, которые не оставляют никакого следа в памяти, и голос его был каким-то приглушенным, будто он мало им пользовался и он потерял свою звонкость. Ее звали Элизабет, а как его звали, было не важно. Были такие мальчики на моих ранних школьных фотографиях, мальчики с веснушками и прямой челкой. Я мог сколько угодно смотреть в их лица, пытаясь вспомнить их имена, но все тщетно. Это он ее называл Элизабет, и мне это имя показалось очень подходящим для такой женщины как она, которая, наверное, была в свое время школьной старостой и членом разных спортивных команд. Хорошая новозеландская девушка, как Морин, бывшая жена Пана Тадеуша.
Ее работа была, наверное, не из легких. Трудно подобрать правильный тон, трудно воплощать твердость и власть закона, при этом оставаясь открытым, не вызывая враждебности. Был бы я на пару лет старше, она бы не подходила так деликатно, не выбирала бы слова с такой тщательностью. Она бы просто ударила меня всей силой закона. Но я не нарушал закон, не совершал никаких преступлений, ну, воровал из супермаркета, воровал шоколадные батончики, чипсы, мелочь, но меня ведь не поймали. К тому же, я мало походил на преступника. Я сдал все экзамены в школе, правда, не блестяще, но им это было все равно. Мои родители жили под одной крышей, мой отец выглядел вполне солидным в своем костюме и галстуке, и моя мама создавала, когда надо, идеальную картину материнской любви и заботы. Не то, что эти проблемные семьи, чьи дети портили статистику и наполняли районные суды. Зайди к нам, если предупредить заранее, конечно, и попадешь в идиллию. Одно удовольствие видеть этот ряд ухоженных, веселых детей, сияющий чистотой дом, и пианино рядом с телевизором. «Звуки музыки» в живую. Дом, где есть пианино, и куча записей всяких опер, наверняка здоровая среда для подрастающего поколения.    
Элизабет хмурилась. Ее терпение, наверное, иссякло, стрелочка на часах неминуемо продолжала свой путь, а я был так скуп на слова, неблагодарно молчал, будто ничуть не ценил время и внимание, которые они посвящали моей скромной персоне. Это была, как бы, просто маленькая беседа, чтобы выяснить некоторые детали. Конечно, была и воспитательная сторона. Они должны были дать мне советы, заставить меня отныне вести себя ответственно и не сворачивать с правильной, законопослушной дороги. Пока, они все еще пытались воссоздать полную картину событий той ночи, а я все тупо повторял свой скудный рассказ. Да, встретились мы с Паном Тадеушем в то воскресенье, он ехал в такси от аэропорта, а я был в том районе потому что, Аманда как раз жила там. Сел в такси с Паном Тадеушем, думал, что он наверно вернулся из Австралии к Барбаре, потому что, как мне казалось, он испытывает к ней нежные чувства. В моем рассказе не было особой логики. Не было никаких мотиваций и планов, и это лишь осложняло работу Элизабет.     
Мы сидели в совершенно обычной комнате. Там было прохладно, стерильно, и все выглядело староватым, немножко изношенным. Не было никакой решетки на окне, а за стеклом виднелось серое, тяжелое небо.
Почему мы поехали на корабль? Потому что, Аманда предложила мне поехать туда, потому что любопытно было, а Пан Тадеуш просто вспомнил с ностальгией советский хлеб, и поехал в надежде попросить буханку у моряков. Конечно, мы не собирались пробыть там так долго, но, мы ведь не предполагали, что мать Аманды позвонит в полицию. А после того, как она позвонила в полицию, и начался переполох на корабле, мы уже не могли просто взять и уйти оттуда. А что касается машины Барбары, об этом я ничего не знал, и понятия не имел, почему Пан Тадеуш поехал на ней в аэропорт и бросил ее там.  
Элизабет мне не верила. Второй слушал с задумчивым взглядом. Он вдруг выпрямился, и предложил нам всем выпить чая. Это был как бы дружеский жест, но и вместе с тем способ сказать, что у нас есть о чем поговорить, а проводить нашу беседу следует в непринужденной, доверительной атмосфере. Три человека спокойно пьют чай. Я положил много сахара, мешал, мешал, но лучше не стало. Круговое движение ложечки только повторяло бессмысленную форму нашей беседы. Но второй оживился с чашкой чая в руках, дружески мне улыбнулся, поощряя меня, надеясь этими маленькими жестами подтолкнуть меня в правильном направлении.
- Я была в Советском Союзе, - сказала Элизабет медленно, глотнув чая. Он смотрела не на меня, а куда-то в свое прошлое, в свои воспоминания.
Я поднял взгляд на нее, и она чуть улыбнулась, довольная блеском любопытства в моих глазах.
- Я ездила с группой, - объяснила она. - Мы посетили несколько городов, в том числе Москву и Ленинград, конечно.  
Я молчал, изучая красноватый цвет чая. Она не знала, что не о Москве или Ленинграде я думал, а о Вильно. Была ли она в тех местах, о которых рассказывали Пан Тадеуш и Барбара?
- Была поздняя осень, - она опустила взгляд. - Листьев на деревьях осталось уже мало, и я даже увидела первый снегопад.
Я никогда не видел, как падает снег. Я видел его лежащим на горах на той стороне пролива, и на Пустынной дороге. Там он покрывал кочки у обочины, и когда я был маленьким, я хотел забрать его мягкий, чудесный холод в машину, и взять его домой в Веллингтон. Снег был большой редкостью в Веллингтоне. Мы были рядом с морем, мерзли на свирепом южном ветру, но город оставался голым, у него не бывало красивой снежной одежды. Помнился только один случай, когда я был еще маленьким. Снег выпал в Карори, и мы поехали туда в парк, играли в снежки, лепили снежных человечков. Там как раз и находилось Советское посольство, и они, наверное, вдруг почувствовали себя как дома в ту зиму.
В рассказе Элизабет снегопад был серым и печальным. Она рисовала тоскливую картину. Наверное, она не читала книжку про горностая. Была у нас дома старая детская книжка, рассказывающаяся историю горностая, который считал себя некрасивым. Мех у него был неприметного коричневого цвета, и другие животные издевались над ним. Книга была канадской, канадским вариантом сказки о гадком утенке. С наступлением зимы, мех горностая стал белым и роскошным, и другие животные восхитились его красотой. Я давно забыл эту книгу. Мама купила ее когда-то в букинисте недалеко от Польского дома в Ньютауне. Книга давно куда-то исчезла, но она стала вдруг появляться в моих снах, после того как мама забрала меня из полицейского участка. Снег покрыл наши сопки роскошным белым одеялом, как ценный мех горностая. Во сне он падал тихо, пустые улицы стали скользкими, и в серой воде порта плавали куски льда.   
Снег в Москве и Ленинграде, наверное, сначала блистал новой, белой чистотой, пока грязь и пыль больших городов не превращали его в серую слякоть из рассказа Элизабет. Но в моем сне был другой город, как будто Веллингтон и Владивосток потянулись друг к другу через Тихий океан, и слились в одно тревожно манящее целое. Было странное просыпаться под привычным, свисавшим с веревок, бельем, и видеть в окно слегка прояснившееся небо,  в нежных, чуть печальных оттенках уходящего летнего дня. Да, было лето, январь, школьные каникулы. Через чуть приоткрытую дверь было слышно телевизор, и голоса моих сестер. Мама всегда ругала нас за отсутствие фантазии, говорила, что мы скучные, только и знаем, что тупо смотреть телевизор, не то, что в годы ее детства, когда они сами придумывали себе развлечения, и им никогда не было скучно.      
За окном был странно сокращенный мир. Выжженые солнцем сопки стали коричневыми, мечтали, наверное, как горностай, надеть новую роскошную шубу. Напрасно они мечтали, только утесник рос на их склонах. Я проснулся, и понял, что сопки уже никогда не покажутся такими высокими, и дороги такими длинными. Одна ночь оказалась длиннее, извилистее, чем целые месяцы и даже годы. Такая эластичная ночь, которую можно было растянуть до предела, но с каким хлестким ударом она вернулась в привычную форму. Лучше было бы не просыпаться. Сон был прекрасным убежищем от мыслей, от января за окном, от строгого взгляда мамы, которая продолжала допрашивать и прощупывать меня, даже когда не разговаривала со мной. Во сне в Веллингтоне падал снег, мы с Амандой сидели у альбатроса, и она с восторгом восклицала, что не знала, что у нас здесь бывает такая чудесная зима. Но потом она нахмурилась, и с сомнением сказала, что, может быть, лед в порту затруднит прибытие кораблей.        
- Помню, у вечного огня, рядом с Кремлем, увидела молодоженов, - сказала Элизабет. - У них был печальный вид. Я помню, невеста была вся в белом, красивая такая, но она не улыбалась, была тоска в ее глазах.  
Может быть, она действительно была несчастной, та русская невеста, кто мог знать все обстоятельства ее жизни, и какие мысли просочились через ее свадебную красоту и тщательно сделанный макияж в поздний осенний день. Я слушал Элизабет, и представил себе эту невесту, ослепительно белую точку на сером фоне, а в ее глазах был такой же тусклый свет, что и в свинцовом небе над ней.
Свет в глазах Аманды тоже был нерадостным, когда я видел ее в  последний раз. Ее мама запретила ей со мной общаться, но я позвонил, когда ее мама была на работе, и мы встретились в центре. Мы заняли свои привычные места на скамейке у альбатроса, небо было чистым и безоблачным, солнце приятно грело скамейку, и легкий ветер из порта освежал наши лица. Но глаза Аманды вдруг наполнились безутешной грустью. 
- Видишь вон, то здание, - она указала на один из складов. - Мы с Олегом там целовались. Мы тайно ушли ото всех, нашли там место, где нас не заметят. Везде было много народу, а там никого.
Зачем она мне это рассказывала? Лучше бы молчала. Я не хотел слышать этих слов. Мне больше нравился ее прежний образ. Нравились ее прежний задумчивый взгляд, и как она уходила от нас в свои мечты о революции, об уроках музыки в Ленинграде, в своих воспоминания о Шотландии, об отце.
- Целоваться с моряком – не преступление, - обиженным голосом заявила она. - Даже спать с моряком – не преступление. Чем это может быть хуже, чем спать со случайным парнем на какой-то вечеринке. Я не вижу разницы.
- Конечно, не преступление, - повторил я ее слова. Видно было по ее глазам, как она хотела услышать их от меня. Сердцем я не вполне соглашался с ней. Какой-то голос у меня внутри все нашептывал, что она не имела права бежать с этим случайным Олегом, и тем более не должна была принимать его объятия и поцелуи, и отдавать свое тело в его голодные руки. 
Склад был тихим, безлюдным, и легко было представить себе ее там с Олегом. Только поцеловались и всего? Я сомневался, невольно представлял себе другую картину, ясно видел эти две фигуры, торопливо удовлетворяющие жадную страсть. Ревность. Конечно, я ревновал ее к Олегу. Вспомнился насмешливый голос отца, его слова о том, что неужели я хочу такую девушку, портовую девушку, проститутку. Но отец ошибался. В тот момент, когда они с Олегом спрятались за складом, Аманда была всем, чем угодно, но не проститутка. В тот момент, она любила этого Олега, и только и хотела быть с ним рядом, наполнить себя его присутствием. Это я хоть и неохотно, но понимал. Я сам на скале в Уайрарапа думал только об Ивон, хотел только Ивон.  
Только потом, только задним умом, можно было понять недолговечность этих связей, их хрупкую и переменчивую суть. Но это был не повод для того, чтобы их осуждать, читать лекции и ругать за недальновидное, импульсивное поведение. Просто, люди забывают что, такие моменты вне времени, в них нет ни прошлого, ни будущего, а только мощное течение сиюминутного желания. Любовь могла длиться ровно столько времени, сколько нужно, чтобы подняться на скалу и найти уединенное место в высохшей траве, или убежать за склад в порту. 
- Да, я согласен с тобой, это не преступление.
Я повторил свои слова более уверенно, и Аманда слабо улыбнулась. Иллюзия, наивная мечта, можно было называть ее действия как угодно, но я видел ее искренность в тот вечер на корабле, и как она плакала, когда Пан Тадеуш разрушил ее романтические мечты и заставил увидеть правду. Ее искренность, ее слезы причиняли мне боль, задевали меня, ведь она хотела Олега, и плакала по нему, а не по мне. И, тем не менее, она не заслужила плохо скрываемое презрение и саркастические намеки Элизабет и ее коллеги.
Конечно, Элизабет не знала, что мы встречались с Амандой. Они пошли к Аманде домой, допрашивали ее в присутствии ее матери, которая все смотрела со сжатыми губами и неодобрением в глазах. С Амандой они тоже долго ходили вокруг да около, теряли время. Аманда все мне рассказала у альбатроса. Сказала, что она отказалась отвечать на их вопросы, все повторяла им, что ничего она не знает о Пане Тадеуше. Только знает, что он мой сосед, и если у них вопросы по его поводу, пусть у него самого спросят, или у меня.  
Элизабет об этом разговоре у альбатроса не знала. Она сидела передо мной с задумчивым выражением, вспоминая печальную невесту в Москве. Она не знала, что на скамейке у альбатроса, я заглянул глубоко в глаза Аманды, и увидел там ее слезы, увидел, как она кусает губы, стараясь не пустить их наружу.
Солнце грело нас, чайки радостно кружились в небе, было хорошо. Мы молча смотрели друг на друга.
- Сволочи они! – плевком вырвалось у Аманды, и слезы покатились по ее щекам.
Элизабет не казалась стервой, и даже производила впечатление довольно приятного человека, а ее коллега был тихий и мягкий. Мне было странно видеть, как Аманда плачет. На корабле, приглушенные грудью Пана Тадеуша и скрытые занавеской, ее слезы казались естественными, но здесь, на солнце, на нашей скамейке с видом на алмазное море и чистое небо, они были как-то неуместны. Аманда была девушкой сильной, гордой, не из тех, кто легко плачет, и мне было трудно сидеть так близко, и смотреть на эти капли слабости, струящиеся по ее щекам. Я хотел или приказать ей прекратить, или протянуть руку и нежно стереть их с ее лица. 
Наверное, она чувствовала то же, когда плакала ее мама, слушая, как Элизабет называет дочь обычной проституткой. Аманда яростно отрицала эти обвинения, конечно, но Элизабет невозмутимо заявила, что у них есть доказательство. Они тайно сфотографировали ее за складом с Олегом. Какой смысл упрямствовать, когда были фотографии, Элизабет сказала, лучше признаться и больше не притворяться. Фотографий они не показывали, но прочитали ей целую лекцию о СПИДе и заболеваниях передаваемых половым путем. И тогда, ее мама расплакалась, молча, пряча лицо. Она вдруг превратилась в серую, раздавленную женщину, взгляд ее, наполнился стыдом и упреком. Аманда, казалось, всегда питала к ней равнодушное, даже враждебное чувство, видела в ней источник всех своих несчастий и разочарований, но что-то лопнуло в ней, при виде этих слез.     
- Я не могла позволить им говорить такие вещи, - сказала она, глядя не на меня, а на бегунов, пробегавших мимо, офисных служащих, укрепляющих здоровье в обеденный перерыв. - Я разозлилась так, что уже не знала, что я говорю. Как-то все выплеснулось, я не могла остановиться. 
Она начала с Нила, госпожи Дрейк, и нашего школьного социализма, и дошла до канака, с его борьбой за независимость, и того, что Дэн говорил мне о швейных машинках. Тактика сработала, маме Аманды было гораздо легче принять идеологические побуждения, чем сексуальные, и она перестала плакать. Но Элизабет и ее коллега не отпускали свою добычу, не ослабляли хватки, продолжали подливать масла в огонь. Они не верили ее словам. Ведь у них есть фотографии. Все понятно, обычное дело, девушка спит с моряками, и что это, если не дорога к проституции…
Так они мучили ее, пользуясь тем, что там была ее мама, то готовая с облегчением поверить дочке, то снова смотревшая на нее с сомнением и разочарованием. Они хотели спровоцировать ее, разозлить, заставить оправдываться, и, в конце концов, добились своего.
- Я им все рассказала, - осторожно взглянула она на меня, и сразу же отвела взгляд.
- Что ты имеешь в виду? Что ты им сказала?
- Я им рассказала про письмо, которое Пан Тадеуш искал, и про то, что вы с ним говорили в полицейском участке, помнишь, про КГБ.
- Что они на это сказали?
- Да, ничего особенно, как-то не очень реагировали, - она снова отважилась на быстрый взгляд в мою сторону. - Они, наверно, думали, что я просто так говорю, что-то придумываю на ходу. Никакого интереса, во всяком случае, не проявляли. Мне стыдно. Я не должна была им это рассказывать.
Ее слезы быстро высохли на солнце. Она успокоилась. Спросила, что это все значило на самом деле, что было в том письме, что произошло тогда, в полицейском участке. Я ничего не объяснял, сказал ей, что это ерунда, ничего серьезного. Она не поверила, но не стала настаивать.
После того, как у них побывали полицейские, мама Аманды позвонила своему бывшему мужу в Эдинбурге, и они долго беседовали. Он чувствовал себя одиноким, и его вожделенная свобода выглядела уже не такой привлекательной. 
- Мама говорит, что мы, может быть, вернемся домой, - сказала Аманда.
Это было то, чего она хотела, то, о чем она мечтала, но теперь в ее голосе не было торжества. Когда она уходила, вид у нее был поникший, извиняющийся. Волосы у нее были распущены, и отливали золотом на солнце. Она легкой походкой поднялась на пешеходный мост. Со спины она казалась беззаботной девушкой в прекрасный летний день. Только я знал о музыке в ее глазах. Только я знал звучание ее музыки, звучание холодных северных просторов и щемящей печали. Это было неправильно. Мне захотелось побежать за ней, сказать ей, чтобы она научилась играть что-то более обнадеживающе. Она не обязана была повторять судьбу Евы. Сделать всех счастливыми было изначально напрасной затеей. Рецепт будущего рая было не найти ни в «Капитале» Маркса, ни в поезде Троцкого. Но она, казалось, сама уже стала это понимать. Революции не будет.  
Мне страшно захотелось вскочить с места и догнать ее. Наверное, мне ничего уже не нужно было ей говорить, просто хотел еще минуту смотреть в ее глаза, быть рядом с ней, украсть мгновения ее присутствия. Есть народы, которые думают, что фотографы крадут их души своим таинственным фотоаппаратом. Мне казалось, что если я смогу посмотреть на нее как следует, она сама упадет ко мне в объятия. Я проводил ее взглядом. А она уходила, солнечный луч на воде, на мгновение сверкнул золотом, как будто алмазом прорезал свой путь, и исчез в тень. Поздно, все поздно, она уходила с моими алмазами, лучами, спускалась тень, а может быть, у этих чувств моих были имена, может быть, было в них что-то важное. Два бегуна пробежали мимо, сосредоточенные, тяжелодышащие с красными лицами. Я снова поднял взгляд на мост, ища глазами Аманду, но ее там уже не было.            
Элизабет была человек положительный. Улыбка ее как бы поощряла, утверждала, «давай, ты сможешь, у тебя получится». Вспомнился вдруг школьный лагерь, когда мне было лет девять-десять. Мы летали высоко через лес, по канатной дорожке между деревьями. Я с нетерпением дождался своей очереди, перекинул ноги через штангу, руками схватил ее, посмотрел вниз, и внезапный страх схватил меня, я захотел слезть.
- Не бойся, - бодро сказала мне учительница, и с поощряющей улыбкой, отправила меня в путь.
Улыбка у Элизабет была точно такая же, и она тоже не хотела дать мне слезть со штанги. Я пытался так же открыто и честно смотреть ей прямо в глаза, сказал, что про письмо, и про то, что Пан Тадеуш сотрудничал с КГБ – Аманда все придумала. Они делали вид, что это рутинные вопросы, не вызывающие у них особого интереса, но я знал, что это не так. И я знал, что вряд ли они смогут поговорить с самим Паном Тадеушем.     
Они не подозревали, что я общался не только с Амандой, но и с Барбарой. Ее глаза, наверно, тоже были серыми и печальными, когда она мне позвонила. Это она вырвала меня из сладких снов о тихом, снежном Веллингтоне. Я спал после бессонной ночи на корабле и утра проведенного в полицейском участке, пока телефон своим резким звуком не разогнал остатки моей усталости. Сестра побежала отвечать, из коридора крикнула, что это мне.      
- Какая-то иностранка, - протянула она мне трубку, подняла брови и пристально на меня посмотрела.
Я смотрел на протянутую мне трубку. В коридоре были тень и тишина. Мои пальцы сомневались, брать ее или нет, как будто это была ловушка, и стоило взять ее в руки, как она проткнет во мне дыру, и выпустит из меня все тайны.
- Чего ждешь? Бери. Мама поехала в супермаркет, - хитро улыбнулась сестра, передавая мне трубку, и медленно отступая в надежде подслушать разговор.
Но ей достались только мои односложные ответы. Она не слышала резкого, взволнованного голоса Барбары, не почувствовала трещины и усталости в нем. Она не слышала как голос этот, обычно такой четкий и ясный, стал вдруг более иностранным, как будто под давлением событий ее произношение ухудшилось, и появился более явный акцент. И она не почувствовала как трубка, на первый взгляд такая легкая и удобная, стала тяжелой в моей руке. Все это были неосязаемые вещи. И сестра увидела только обычную сцену, как я стою у телефона, глядя на обложку большой телефонной книги, где напечатаны инструкции о том, что делать во время землетрясения, извержения вулкана, или цунами.   
- Мама едет, - крикнула мне из гостиной сестра.
Маму всегда раздражала ряд детских лиц у окна, жадно глядевших на улицу, желая узнать, что она привезла из магазина. Она ворчала, что это некрасиво, неприлично, все эти лица у окна, дышащие на стекло, оставляющие пятна своими грязными пальцами.  
- Она вышла из машины, - продолжала сестра свои сообщения. - У нее там продукты. Она зовет нас спускаться, помогать тащить все в дом.
Но никто не двинулся с места. Лица исчезли с окна, и все продолжали смотреть телевизор. Сестра снова появилась в коридоре, и молча пронаблюдала, как я кладу трубку на место. Все произошло так быстро. Только что я слышал голос Барбары в ухе, а потом, что-то щелкнуло, и остался лишь гудок.
- Кто она? – спросила сестра. Взгляд ее стал другим. Не было в ее голосе оттенка прежней детской хитрости, будто она хотела мне показать, что мы почти ровесники, понимаем друг друга, делимся друг с другом, что только месяцы, а не годы, разделяют нас, и я могу ей доверять. Но я не ответил, и она обиженно вернулась к телевизору. 
Когда мама вошла в дом, я уже лежал на кровати, делая вид, что сплю, и обдумывал слова Барбары. Пан Тадеуш был в больнице. У него не было родных в Новой Зеландии, была только Барбара. И ведь это она попросила полицию искать его в ту ночь. Ей сообщили, и она помчалась в больницу, узнала, что у Пана Тадеуша случился инфаркт почти сразу после того, как его увели из комнаты, где мы рядом сидели на скамейке.    
Он вдруг свалился, как тот старик в церкви в Уайрарапа, и не смог дать обещанных объяснений полиции. Барбара позвонила мне, чтобы узнать, что на самом деле произошло в ту ночь, и чтобы сказать мне, что никогда не простит мне, что я втянул Пана Тадеуша в свои глупые игры. Я не стал врать ей, честно сказал, что это я увел ее машину, и привел Пана Тадеуша с собой на корабль. Ее голос стал сухим, полным разочарования и горечи. Я кусал губы, молча выслушивая ее упреки. В конце концов, она бросила трубку. Теперь, я притворялся спящим, делал вид, что не слышу, как мама зовет меня, а щелканье на линии, и равнодушный гудок все издевательски крутились в моей голове.    
- Такая поездка многому учит, - заговорила Элизабет, возвращая меня в настоящий момент. Я сидел с пустой чашкой в руках, и нетерпеливо ерзая на стуле, смотрел на часы. Настало время назиданий. Она слегка наклонилась ко мне, внимательно глядя в мои глаза. 
- Когда посещаешь такую страну, понимаешь, насколько нам повезло, что мы живем именно здесь, именно в этой стране, - она посмотрела на меня еще более пристально. - Ты слушаешь меня? 
- Слушаю, - кивнул я. 
Пан Тадеуш часто говорил то же самое, что нам повезло, что наша страна земля красоты и изобилия, и, мирная страна. В такие моменты, он всегда говорил со свойственной ему старомодной торжественностью и красноречием, и меня это всегда смешило, потому что, мы не выражали вслух любви к Родине. Было в этом что-то непривычное. Слово «патриотизм» в наших головах ассоциировалось с американцами, которые клали руку на сердце, как только поднимали их флаг. Такие жесты были абсолютно чужды нам. Мы горевали, когда Новая Зеландия проигрывала в регби, особенно если проигрывала австралийцам. Мы радовались, когда она получала медали на Олимпийских играх. Это случалось не так часто, но, если сопоставлять количество выигранных медалей и численность населения страны, получилось бы, что Новая Зеландия очень даже достойно выступает.   
Но Пан Тадеуш и Элизабет все-таки имели в виду другое. Элизабет говорила о свободе. Она прониклась там ощущением, что Советский Союз не свободная страна, и что люди там живут в давящей, унылой среде, которая не становится легче, ярче, даже когда облака рассеиваются и солнце наполняет небо своим веселым сиянием. А люди все равно серые, люди с тяжелыми головами, усталыми ногами, осторожными взглядами, и редко улыбающимися губами. Она сказала, что в Москве, от самих зданий, массивных, суровых, торжественных, веяло духом угнетения, будто их специально так построили, чтобы напоминать людям на каждом шагу о том, что они лишь маленькие легко заменимые винтики.  
Я слушал, время от времени кивая. Я верил ее словам. Зачем ей было мне врать. Странно было только, что те новозеландцы, которым посчастливилось съездить за границу, обычно рвались в Лондон, или посещали места подешевле, вроде Бали или Таиланда, или просто довольствовались Австралией, а она выбрала Советский Союз. Она объяснила, что предлагали такой тур, все включено, относительно дешево, и она выбрала его потому что, хотела поехать в какую-то действительно далекую, экзотическую страну.
В Москве, она сказала, были хорошо затоваренные специальные магазины, где иностранцы и привилегированные местные жители могли покупать все, что угодно за валюту. И были убогие магазины с пустыми прилавками, куда ходили обычные люди. Конечно, ее группу не водили в такие места, но люди наблюдательные, готовые совать свой нос куда не надо, могли увидеть больше, чем хотелось бы гидам. Элизабет, наверное, была из наблюдательных - полицейский, все-таки.      
- Чтобы работать на их систему, когда живешь в такой стране как наша, надо быть преступником, или, не знаю, сумасшедшим, что ли, - вздохнула она.    
Она говорила как бы в общем, о ком-то абстрактном, но при этом внимательно смотрела на меня, и взгляд ее коллеги тоже не отрывался от меня, какой-то тяжелый, угнетающий своим кажущимся равнодушием. Они вернулись к письму. При мысли о том, что он его потерял, у Пана Тадеуша дрожали руки, и появлялся страх в глазах. Он был плохой шпион. Хороший не стал бы писать в письме о своих переживаниях и сомнениях, даже намеками и эвфемизмами, как это делал Пан Тадеуш. Если не знать контекста, ничего ясного и тем более сенсационного в этом письме не было, но если знать, чего искать, оно стало бы поводом для серьезных обвинений, доказательством противозаконных действий.   
Письмо было у меня в кармане. Паспорт острова Маврикий отправился туда же, что и хорошие кожаные перчатки – я его выкинул в отверстие сточной канавы. Я собирался выбросить и письмо, но не смог, и поэтому держал его при себе. Я знал его почти наизусть, долго думал над ним, и уже хорошо читал между строк.  Я знал, например, что, кто-то в Англии, скорее всего перебежчик из КГБ, стал выдавать английским спецслужбам имена прошлых и нынешних агентов в странах Британского содружества. Пан Тадеуш узнал об этом из того письма, которое Дэн отправил в посылке с подарком моей сестре. Я тогда подумал, что Дэн просто хотел, почему-то, сэкономить на почтовой марке. Он видимо больше доверял моей маме, чем почте. Но раскинутая из Англии сеть все более явно окружала их, не оставляя выхода. Из письма я понял, что Дэн знал, что Пан Тадеуш вернулся в Новую Зеландию, и скрывается у Барбары. Он, видимо, позвонил своему отцу туда, говорил о том, что происходит в Англии, и как раз после этого разговора Пан Тадеуш в отчаянии ушел в запой, заперся в комнате и стал писать свое письмо.  
Но если письмо являлось веским доказательством вины Пана Тадеуша, для Дэна оно имело еще более серьезные последствия. Еще в ту ночь в каюте Николая, при первом чтении письма, меня удивило, что Дэн вообще знает о прошлом своего отца, и тогда я как раз хотел выяснить, при каких обстоятельствах Пан Тадеуш мог бы ему это все рассказать. Но потом, прочитав письмо более внимательно, я понял, что не Пан Тадеуш посвятил его во все эти подробности. Это сделали другие люди, люди, которые тихо ждали, наблюдали, и вышли из тени только тогда, когда стало так соблазнительно просто схватить в свои лапки этого мягкого человека с видом упитанного грызуна, и идеально подходящей работой в австралийских спецслужбах. Может быть, он всегда был таким щедрым с нами, потому что денег у него действительно было немало, денег полученных от московских хозяев. Часть он посылал своему отцу, берущему их с брезгливым выражением и скорбящим сердцем. Те блестящие монеты, которые Пан Тадеуш охотно совал в мою маленькую руку все годы моего детства, может быть, они были из его зарплаты или пенсии, а может быть, от КГБ.
Элизабет видимо боялась, что я уже заразился опасными советскими микробами, стала менторским тоном учить меня жизнь. Ее можно было понять, конечно. Ведь Аманда рассказала ей все о нашем школьном кружке социалистов, и о швейных машинках. Она сама призналась, что рассказ получился такой, будто мы на самом деле готовили переворот, чтобы положить конец буржуйскому капиталистическому режиму. Такая деятельность была недостойным занятием для истинных новозеландцев, и в глазах Элизабет появился легкий упрек.   
- Тебе надо было поискать себе более… нормальные интересы, - заявила она. - Ты мог бы заниматься спортом, или, если спорт, это не твое, заниматься театром или чем-то в этом роде. 
Я покорно кивнул. Хотел ей сказать, что Дэн играл в крикет, и это не мешал ему сотрудничать с КГБ. Упрек в ее глазах сменился жалостью, будто она пыталась, но не в силах была понять, что подтолкнуло обычного веллингтонского подростка в объятии коммунизма. Она закончила свою лекцию словами о том, что скоро начнется мой последний год в школе, и надо сосредоточиться на учебе, быть ответственным и думать о своем будущем.    
- Я надеюсь, ты понял всю важность моих слов, - заключила она. - Ты оказался замешанным в серьезных делах, и можно сказать, тебе повезло, что удалось избежать более серьезных последствий.
Она пожелала мне успехов в учебе и в будущем, так же как раньше сделал Алексей, а потом ушла из комнаты, оставив меня одного со своим тихим коллегой.
 
Последние публикации: 

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка