Комментарий | 0

Поезд Троцкого (19)

 

19

Корабль ждал, тихонько покачиваясь на волнах. Мне казалось, что это тот самый корабль, возле которого я ждал в тот холодный вечер после митинга против апартеида. Такой же серый, ржавый, он казался больше вблизи, и свет горел в окошках совсем как тогда. И как тогда, никого не было видно на палубе кроме вахтенного, азиатского вида мужчины в спортивных штанах и легкой куртке.
- Вот спектакль и начинается, - пробормотал Пан Тадеуш, когда я ступил на трап. Трап качался довольно сильно, и Пану Тадеушу было трудно сохранять равновесие. Я поддержал его, и мы страшно медленно поползли вверх. Вахтенный некоторое время смотрел на нас как будто равнодушно, но затем вдруг спустился к нам и, поддержав Пана Тадеуша, молча помог ему преодолеть оставшиеся ступеньки. 
- Что вам надо? - спросил вахтенный на странном английском.
- Э-э… тут есть один моряк, Олег, и девушка, Аманда. Я хочу видеть Аманду, - сказал я, стараясь говорить как можно четче.
Вахтенный покачал головой.
- Олег, да. Девушек нет.
Я пытался ему объяснить, что он ошибается, что Аманда находится на борту, или, по крайней мере, скоро придет сюда, но он все упрямо качал головой и повторял все те же несколько слов. Тут Пан Тадеуш вдруг заговорил по-русски. Вахтер сперва опешил, но потом стал внимательно слушать и даже улыбнулся, открыв ряд золотых зубов. Он подошел к маленькому столику и поднял трубку телефона, набрал номер и стал что-то быстро говорить. Я вопросительно взглянул на Пана Тадеуша, но он только пожал плечами. Мне было смешно видеть у вахтенного столик, стул и телефон, прямо там, на палубе, и мне пришлось прикусить язык, чтобы сдержать смех. Русским полагалось быть хотя бы чуть-чуть угрожающими. Даже у Алексея из посольства иногда проскальзывал холодный блеск в глазах. Но этот золотозубый азиат небольшого роста выглядел абсолютно безобидным в выцветших спортивных штанах, странно контрастировавших с его аккуратной бежевой курткой. Книга, похожая на какую-то учетную книгу или реестр, лежала открытой у него на столе. Я бросил взгляд на колонки с непонятным почерком. Похоже, это был список имен.   
Он положил трубку и пальцем сделал жест, чтобы мы следовали за ним.
- Идемте, - сказал он, снова на английском, и пошел к металлической двери. Я заколебался, но Пан Тадеуш слегка подтолкнул меня, и мы вошли в длинный узкий коридор.
- О, Боже, - вдруг тихо вздохнул за моей спиной Пан Тадеуш, - этот запах, это запах России.
Я не знал, какой у России запах. В коридоре пахло мазутом, хлебом, супом, и какими-то крепкими сигаретами. Запах был густым, незнакомым, привлекательным своей теплой новизной. Вахтенный провел нас по коридору, и мы вошли в открытую дверь, где нас ждал коренастый мужчина, лет сорока, темноволосый, коротко-стриженный, с легкой сединой  у висков. Мужчина встретил нас с улыбкой и пригласил в свою каюту. Ощущение было, что эта каюта скорее его рабочее место, чем место, где он живет. На столе стояла пишущая машинка, вместе со стопками бумаг и разными книгами, также похожими на книги учета. У одной стены были шкафы, свернутые в трубки плакаты стояли в углу, еще были телефон и радио. На стене висел календарь с фотографией золотых осенних деревьев на обрыве у озера.  
- Николай Иванович, - представился мужчина, пожимая нам руки.
Пан Тадеуш снова заговорил по-русски. Мне трудно было судить, насколько хорошо он говорил, он часто останавливался, будто ища слова где-то в глубинах памяти. Но, видимо, он их находил, потому что Николай, как мне показалось, понимал его без труда. Пан Тадеуш явно говорил обо мне.
- Это тебе подарок, - сказал Николай по-английски, протягивая мне набор открыток. - Это наш город, Владивосток.
Он взял с полки потрепанный атлас, открыл его и ткнул пальцем в правый нижний угол СССР, где-то на границе с Северной Кореей на берегу Тихого Океана. Я просмотрел открытки. Город чем-то был похож на Веллингтон: те же сопки, возвышающиеся вокруг бухты, те же улицы, идущие вверх и вниз, и те же дома, просто другого стиля, цепляющиеся за крутые склоны. Советский Веллингтон с памятником Ленину и большими административными зданиями, украшенными серпом и молотом. Я поделился этими впечатлениями с Николаем, и он, немного подумав, согласился, что, да, схожесть была.    
- Я сделаю чай, - сказал он, и пошел в соседнюю комнату, через открытую дверь которой я видел узкую кровать и раковину. Иллюминатор в каюте был закрыт, и от этого было жарко, и душно, пахло сигаретами и каким-то одеколоном. 
- На корабле несколько Олегов, - тихо сказал Пан Тадеуш, пока Николай гремел посудой в соседней комнате. - Вот, наш друг говорит, что ходили в город только группами, и что только одна девушка была на корабле. Третий помощник пытался ее привести к себе вчера вечером. 
- Может, это как раз и была Аманда, - сказал я.
Пан Тадеуш усмехнулся.
- Нет, та девушка, по словам нашего друга, была самая обычная проститутка, и она недолго здесь была перед тем, как ее обнаружили и выгнали. А третьего помощника до сих пор держат запертым в своей каюте, в виде наказания.
- А он кто? – шепнул я, заглядывая в открытую дверь, где Николай мыл чашки в раковине. - Он комиссар?    
- Вообще, он называется первый помощник, - кивнул Пан Тадеуш, - но твой термин вполне подходящий.
Николай вернулся и поставил на стол чай, шоколадные конфеты и печенье. Печенье было сухое и пресное, а конфеты оказались вкусными, и чай, который мы пили из чашек в красный горошек, был очень сладким. Николай был рад случаю поговорить по-английски, сказал, что он в Веллингтоне не впервые, и что он восхищается розами в нашем Ботаническом саду, и любит кататься на фуникулере до Келберна, откуда открываются такие чудесные виды на город, порт, и далекие горы. Видя, что конфеты мне понравились, он дал мне целую кучу, сказав, что советский шоколад самый лучший в мире. Он долго рылся в книгах и бумагах и, наконец, с улыбкой вручил мне брошюру на английском о Сибири, и еще один набор открыток – фотопортреты членов советского политбюро. Я узнал только Горбачева, да, и на ретушированной фотографии он был без родимого пятна на лбу. Вся эта сцена видимо чем-то смешила Пана Тадеуша, и он все отворачивался, чтобы спрятать насмешку на губах.   
Николай сделал пару звонков по телефону. Несколько минут спустя, два моряка вошли в каюту, оба младше его, в джинсах и джинсовых куртках, как те моряки со швейной машинкой, которых я видел на мосту, ведущему к альбатросу. Николай представил их Борисом и Игорем, и я сделал над собой усилие, чтобы не рассмеяться, потому что это были типичные имена русских злодеев в голливудских фильмах, на которых эти двое были совсем не похожи. Игорь был высокий и худой, в очках, с длинными волосами, а Борис маленького роста с усиками и оттопыренными ушами.   
- Они тебе покажут судно, - сказал Николай, - а мы пока с дедушкой поговорим.
Я бросил взгляд на Пана Тадеуша, поймал его бессловесный приказ идти с этими двумя моряками, и играть положенную мне роль. Значит, я его внук, а он мой дедушка, мой эрзац дедушка, которого я привел сюда пить чай с советским комиссаром. 
Ни Борис, ни Игорь почти не говорили по-английски, но все же их скудных познаний хватило, чтобы немного рассказать мне про жизнь корабля. Изнутри, он казался больше, чем снаружи: целый лабиринт, в котором нетрудно было заблудиться. Мы поднялись по узким, крутым ступенькам на мостик. Там, задумчиво глядя в иллюминатор, сидел человек, и его лицо было нежно освещено пастельными оттенками последних лучей уходящего за холмы солнца.
- Вахта, - Игорь указал пальцем на задумчивого человека. - Он тут сидит… - и он показал на часы, движением пальца по циферблату объясняя, сколько часов моряк обязан был дежурить. Он каждое свое предложение начинал по-русски, кажется, надеясь, что я каким-то чудесным образом вдруг пойму его и избавлю его от пытки искать на задворках памяти те английские слова, которые, как он сказал, он когда-то учил в школе.  
Вахтенный оживился при виде гостей и начал показывать мне разные приборы и установки, включил радар и гидролокатор, объяснил, как они измеряют глубину, и показал мне на экране и на бумажных распечатках, как обнаруживаются косяки рыб, подводные предметы и так далее. Вахтенный, видимо, когда-то учил немецкий, и все технические подробности давал именно на этом языке. Понятно было и без слов, и я все кивал, следил за его жестами.
- Ты знаешь немецкий? – спросил Борис со смесью восхищения и зависти во взгляде.
 - Нет, но я понимаю, что он хочет сказать, - ответил я.
- Я учил немецкий в школе, - сказал Борис смущенно. - Но я все забыл. Ну, разве что хэнде хох, Гитлер капут помню.
- Гитлер? – повторил я за ним в недоумении.
- Гитлер, Гитлер, - Борис поднял палец к своим тонким усам, прямо посередине, сделал гримасу. - Адольф Гитлер, фашист.
- Да, конечно, это русский «Г» меня запутал - энергично закивал я. - Да, он был фашист, точно. 
Вахтенный, между тем, пошел в соседнюю комнату, где на столе лежали разные карты. Он склонился над ними и быстро затараторил что-то по-немецки, тыкая в них пальцем. Мне стало смешно. Он напомнил мне фильмы о войне, и я все ждал, что он вдруг поднимет руку в нацистском приветствии. Но рядом со мной, Борис и Игорь разговаривали друг с другом по-русски, и я вспомнил, что я на самом деле нахожусь на советском корабле. 
Борис и Игорь, казалось, тоже хотели напомнить мне об этом, и вели меня по коридорам, кратко объясняя по пути настенную агитацию, фотографии Владивостока и памятников Ленину, лозунги о выполнении плана по ловле рыбы и поддержке решений КПСС. Однако лозунги и агитация интересовали их мало, они больше хотели показать камбуз и столовую. Я спросил их, что они думают о Горбачеве, который, по словам моего отца, был советским лидером более открытого, нового типа, но они презрительно покачали головами. 
- Водки нет, - печально вздохнул Игорь, - антиалкогольная кампания, очень плохо.
Мы спустились в гам и грохот машинного отделения, и они кричали объяснения в мое ухо. Затем мы посмотрели конвейеры, где обрабатывали рыбу. Я не мог представить себе, как можно было месяцами подряд жить и работать в этом тесном пространстве, в постоянном запахе рыбы и вынужденной близости случайных товарищей. Через открытые двери кают на нижних палубах, я видел этот тесный мир, тот самый мир, который увидел через иллюминаторы, в тот вечер, когда ждал Аманду. Те же мужчины в душных каютах, лежащие на своих койках, или сидящие у стола, пьющие чай. На стенах у них висели спокойные пейзажи, как на календаре у Николая, но на нижних палубах были еще и девушки, самые разные девушки, страницы, вырванные из порно-журналов, девушки с большими грудями, с длинными ногами, с соблазнительно полуоткрытыми ртами.   
Мои провожатые не задержались там, среди духоты и пота простых моряков. Мы поспешили вверх, к тишине и закрытым дверям более привилегированных членов команды. Игорь оказался радистом и показал мне маленькую комнатку, откуда он посылал сигналы во Владивосток. Он рассказал про азбуку Морзе, и показал красные полосы на настенных часах, объяснив, что, когда стрелка входит в красную полосу, все корабли в море должны молчать и слушать, нет ли сигналов о бедствии или чего-то в этом роде. Борис был ученым и сказал, что он собирает информацию о запасах рыб на юге Тихого океана. Я вспомнил, что по словам Дэна, русские не всегда заняты тем, чем заявляют, но у меня не было способа узнать, действительно ли Борис только считает рыб?   
Аманду они не видели, и вообще о ней ничего не слышали. Игорь поднял палец вверх, где была каюта Николая, и сказал, что Николай запрещает присутствие девушек на борту.
- Здесь только наши девушки, - сказал он с улыбкой, провожая глазами молодую блондинку, которая как раз в этот момент появилась в коридоре.
Девушка эта, как он сказал, была официанткой в кают-компании. Она на секунду остановилась, и с любопытством посмотрела на меня. У нее был немного кукольный вид, ярко-розовая губная помада резко контрастировала с ее бледной кожей, а синие глаза казались неестественно большими. Светло-розовый свитер с узором бабочки из сверкающего мелкого бисера, джинсовая юбка, и светлые ботинки, все это придавало ей образ нежной домашней девушки 20-летней давности. Она вся была какая-то сахарная, провинциальная, казалась старше своих лет в этом наряде и макияже, но ее глаза выдавали в ней еще совсем молоденькую девушку, наверно чуть старше меня.   
Игорь и Борис обменялись с ней несколькими словами.
- Она говорит, что девушки здесь плохо одеваются, - объяснял Игорь, когда она пошла дальше. - Девушки здесь, как будто забывают, что они девушки.
Я кивнул. Была доля правды в ее словах. Я вспомнил детские стишки про то, что девочек делают из сахара, пряностей и всяких сладостей. Наверное, нелегко было девушке сохранять свой сахарно-сладкий облик на корабле, и я уловил нежность и восхищение в глазах Игоря, глядевших ей вслед.
- Это правда, - сказал Игорь со вздохом. - Наши девушки самые красивые.
- Да, очень красивые, - с улыбкой согласился я.
Мы уже подходили к каюте Николая, когда Игорь вдруг остановился и что-то сказал Борису. Борис кивнул, и они оба серьезно посмотрели на меня.
- Мне нужна швейная машинка, - заявил Игорь.
- Ему тоже, - добавил он, указывая на Бориса.
Я невольно оглянулся, будто сейчас появятся калашниковы.
- Это моей жене она нужна, - спешно добавил Борис, видимо приняв мое внезапное напряжение за недоумение по поводу того, что он, мужчина, так страстно желает швейную машинку.
- Я ничего не знаю, - буркнул я, протягивая руку к двери каюты.
- Наши моряки говорят, что в городе есть магазин, где можно купить дешевые швейные машинки, -  продолжал Игорь, перегораживая мне путь. - Ты не знаешь, где это?
- Извините, я правда не знаю, - ответил я, и мне вдруг стало очень смешно, потому что у него стал такой разочарованный вид, и было совершенно очевидно, что он действительно ищет магазин, и нисколько не интересуется бунтующими маори или торговлей оружием. 
Игорь пожал плечами и открыл дверь в каюту. Николай и Пан Тадеуш все так же сидели у стола, пили чай и мирно беседовали. Я сел рядом и скоро мне стало казаться, что я этого Николая знаю уже давно, как старого соседа. Он сказал, что вырос он на Украине, служил на флоте во Владивостоке, и потом остался там. Он взял одну из открыток из того набора, который подарил мне, и показал сопку, где он жил в одном из многочисленных бетонных коробок на склоне. Там у него были жена, и дочка, Таня. Круглолицие, улыбающиеся одетые в такие же пушистые свитера как у девушки в коридоре, они сидели на диване, на фоне висевшего на стене ковра. Его жена не хотела швейную машинку, она у нее уже была. Она хотела машинку для вязанья, но, ни я, ни Пан Тадеуш не могли посоветовать Николаю, где ее купить.  
- Интересно было бы посмотреть на Владивосток, - сказал я, больше из вежливости и желания сказать что-то приятное Николаю.
- Не получится, - сказал Пан Тадеуш. – Это закрытый город. Иностранцев туда не пускают.
Я посмотрел на Николая, который слегка смущенно кивнул в подтверждение.
- Почему не пускают, - спросил я. - В чем проблема с иностранцами?  
Николай в тот момент напомнил меня Алексея, когда я спросил его о дефиците швейных машинок. В его выражении угадывалось легкое раздражение, досада оттого, что я задавал неловкие вопросы.
- Владивосток является одной из наших крупнейших военно-морских баз, - объяснил он. -Город закрыт по соображениям безопасности.
- А почему бы просто не закрыть саму военно-морскую базу и оставить остальную часть города открытой? – спросил я.
- Не все так просто, - вздохнул он. - Конечно, было бы хорошо, если бы ни у кого не было армии и секретов и всяких вопросов безопасности и обороны, но мир, к сожалению, не таков.
Мы замолчали.
- Послушайте, - Николай вдруг бодро вскочил с места, - поужинайте с нами. Как раз время ужинать. 
Он вышел на минуту, оставил нас с Паном Тадеушом одних в уютной тесноте каюты. Мне было приятно смотреть на золотую осень на календаре, и слушать Николая. Он говорил с более сильным акцентом, чем Пан Тадеуш, но речь его звучала мягче и мелодичней. Мне пришло в голову, что, возможно, это и был комиссар, ослепляющим прожектором и резким тоном прогнавший нас с Амандой в ночь. Но мысль показалась мне невероятной. Он выглядел совершенно обыкновенным человеком. Ему, вероятно, приходилось временами выполнять не самые приятные обязанности. Я вспомнил слова Алексея о том, что на корабле надо было обеспечить дисциплину, а это задача не из легких. 
- Эти комиссары на кораблях, они из КГБ? - спросил я у Пана Тадеуша.
- Думаю, какую-то связь с этой организацией они, несомненно, имеют, - ответил Пан Тадеуш. - Но их задача – держать своих под наблюдением, а не собирать информацию о других.
- Он неплохой человек, - сказал я. - То есть, он обычный человек.
- А чего ты ожидал? – посмотрел на меня с иронией Пан Тадеуш. - Он что, должен быть какой-то особой породы, что ли?
Конечно, он был такой же, как все. Но как-то было проще представлять себе фильмы про Джеймса Бонда, с их черно-белыми героями и злодеями. Логика не всегда годилась. Я все еще остро ощущал теплую близость Ивон, как она так просто и естественно отдалась мне. Эти воспоминания нежно и тепло окутывали меня, хотя я был здесь, на корабле, искал Аманду, и хотел ее. Может быть, это было не очень логично. Но Ивон была солнцем, а Аманда была тысячей нюансов серого цвета. Я не хотел, чтобы солнце сияло каждый день, но не был уверен, что мог жить постоянно под печально-серым небом Аманды. И еще, я был немного не в себе при мысли о том, что шпионы, это Дэн с его видом сытого грызуна, что те, кто строил Берлинские стены, и закрывали целые города, это Николай, например, с его круголицей женой, мечтающей о машинке для вязанья. Такие люди как они, обычные люди, когда-то загружали жителей Вильно в холодные вагоны и отправляли их в Россию. Ведь, хочется, чтобы злодеи зримо отличались от нас, чтобы была ясна их коварная сущность. Потому-то и популярен Джеймс Бонд и подобные фильмы. Яркий свет кинокамер делает мир простым и понятным.     
Николай вернулся, и мы пошли с ним ужинать. Ужинали мы в кают-компании, и подавала та же девушка, которую я видел в коридоре, только теперь она была в фартуке и смешной маленькой шапочке. Те, кто занимался интерьером корабля, видимо, пытались придать ему подобие домашнего уюта. Чистый китч, вплоть до искусственных цветов. Все это было так не похоже на мой родной город. Но где-то в море, среди волн и тоски по дому, этот трогательный китч, наверное, радовал душу. Самого капитана не было, но пара других мужчин присоединилась к нам. Девушка принесла нам суп, затем мясо с картофельным пюре, и компот. Все ели быстро, лишь изредка перекидываясь словами. Еда была жирноватой, но вкусной. Особенно хлеб. Николай сказал, что хлеб они пекут сами, на корабле. Никогда я не пробовал такого вкусного хлеба, как у них. Николай попросил девушку принести мне целую буханку, сказал, что пусть я возьму ее домой, угощу семью советским хлебом.                     
Мы закончили ужин, и  мне захотелось в туалет. Николай показал мне, где он находится, и они с Паном Тадеушем пошли дальше. Я вышел в узкий, ярко-освещенный коридор. Николай сказал, что нам уже пора покинуть корабль, а я понятия не имел, каким будет мой следующий шаг. Дверь в конце коридора открылась, и оттуда вышла маленькая группа моряков. У некоторых в руках были пакеты или коробки. Все были в летней одежде, кроме одного, почему-то одетого в большую теплую куртку  с капюшоном. Они спустились по лестнице, не доходя до того места, где я стоял. Я с любопытством глядел на моряка в куртке, молодого, худенького парня в джинсах, с лицом скрытым большим капюшоном. Когда он повернулся к лестнице и исчез из виду, меня вдруг осенило, что он в зимней куртке, потому что это на самом деле не моряк, а девушка.
Я побежал за ними, спустился в душный коридор, где жили самые простые моряки. Группа тоже спешила, и я успел увидеть только, как они быстро вошли в одну из кают. Я подбежал к двери, но было заперто. Я постучал. Никто не открыл, и изнутри слышалась тишина. На двери была табличка с цифрами и русские буквы. Я запомнил цифры и побежал обратно к каюте Николая.  
Николая там не было. По словам Пана Тадеуша, он пошел искать меня, решив, что я, видимо, заблудился в коридорах.
- Я знаю, где она, - сказал я с нетерпением. - Но там мне не открывают дверь. Я поищу Николая, пусть он пойдет туда со мной. 
- Нет, - решительно покачал головой Пан Тадеуш. - Ты не поведешь его туда. Это не твое дело. Ты не имеешь права создавать этим людям проблемы.
- Вы делайте, как хотите, - так же решительно ответил я. - Но я не оставлю ее там с этими моряками.  
- Раз так, я пойду с тобой, - он медленно поднялся. - Пора мне познакомиться с твоей Амандой. 
Мы тихо вышли из каюты, но пошли не туда, где меня оставил Николай, а в другую сторону. В тот момент, когда я помогал Пану Тадеушу спускаться по лестнице, Борис пробежал мимо. Он ничего не сказал, лишь улыбнулся, и побежал дальше. Мы видели еще моряков, но они, кажется, ничуть не удивились появлению незнакомого парня и старика в коридорах. Они тоже ничего не говорили и делали вид, что не замечают нас.
Я нашел нужные цифры на табличке. Дверь была по-прежнему закрыта, и по-прежнему никто не отвечал на мой стук. Наконец, она все-таки открылась, но путь внутрь загородил мужчина, который что-то буркнул мне. Крепкий, мускулистый тип с голым торсом и тонкой золотой цепью вокруг шеи, он был в старых спортивных штанах и зло смотрел на меня. Когда до него дошло, что я не понимаю ни слова, его выражение немного смягчилось. Пан Тадеуш сделал шаг вперед и заговорил с ним по-русски. Он слушал, сначала недоверчиво, но потом с хитрой улыбкой пригласил нас в каюту.
- Что вы ему сказали? - торопливо шепнул я Пану Тадеушу.
- Я просто сказал, что ты ее приятель, - с такой же хитрой улыбкой ответил он мне. - Сказал, что ты сам хотел бы познакомиться с ее русскими друзьями.
«Русские друзья» спокойно отреагировали на наше появление. Один сидел у открытого иллюминатора, и играл на гитаре. Другой самодельным кипятильником кипятил воду в банке. Третий пытался подключить маленький музыкальный плейер к огромной колонке. Мускулистый тип вернулся к делу, которым наверно занимался до того, как мы пришли – разглядыванием себя в зеркале. И, наконец, Аманда сидела, склонив голову на плечо высокого светловолосого мужчины. Они были отделены от всех какой-то бессловесной нежностью. У ног мужчины лежала швейная машинка.
- Ты подслушал меня через стену, - с укоризной сказала Аманда, когда подняла голову и увидела, кто вошел в каюту.
Я виновато кивнул.
- А это кто? – спросила она про Пана Тадеуша.
- Мой сосед, помнишь, я про него рассказывал. 
- Да, помню, - тихо сказала она.
- А это Олег, - махнула она рукой на сидевшего рядом молчаливого моряка. - Я ему подарила мамину швейную машинку. Она все равно ей никогда не пользуется.
Моряки освободили место и пригласили нас сесть. Один куда-то исчез, но скоро вернулся со стаканами и горсткой карамелек. Гитарист все играл, тихо напевая себе под нос, равнодушный ко всему вокруг, кроме своей музыки. Только Олег немного говорил по-английски, но интересовался только Амандой. Моряк с самодельным кипятильником чуть-чуть знал французский. Я в школе учил французский, но часто прогуливал, и мои познания были более чем скудные. Тем не менее, мне удалось выяснить, что моряка зовут Магомед, что он из Азербайджана, и дважды бывал во Франции, в порту Ле Гавр. 
Пан Тадеуш молчал. Моряки поняли, что он их понимает, но ждали, что он первый начнет разговор. Они проявляли к нему почтение, вежливо налили ему чай. Он смотрел на Аманду со странным удивлением в глазах. Его губы чуть шевелились. Он что-то бормотал по-польски. Я хотел спросить его, видит ли он ту схожесть, которую я видел между Амандой и портретами Евы, но так и не задал вопрос, поняв, что теперь он лишний. Конечно, она была не Ева. Это была не больше, чем случайная схожесть с давней любовью Пана Тадеуша, но это было схожесть чего-то незаурядного, схожесть противоречивого, тонкого, чуткого, и вместе с тем железного, упрямого характера, схожесть души. Пан Тадеуш все это уловил, почувствовал, был поражен тем, что нашел эхо Евы здесь, в Веллингтоне, на нижней палубе советского корабля. 
- Как вы попали на борт? - спросила Аманда после долгого молчания.
Я рассказал ей про то, как мы познакомились с Николаем, и как я видел ее в коридоре, в куртке моряка.
- Он будет искать вас, - нахмурилась она, и бросила взгляд на Олега. - Вам лучше уйти.
- Давай уйдем вместе, прямо сейчас, - ответил я.
- Эван, ты не понимаешь, - она говорила так тихо, что я еле слышал ее слова. - Я не в гости сюда пришла. Я поеду с Олегом.
- Куда ты поедешь? Во Владивосток? Они тебя туда не пустят. Они подумают, что тебе нужны их военные секреты.
- Олег не из Владивостока, а из Вильнюса. Помнишь, ты спросил меня, знаю ли я, где находится Литва. И не думал даже, что я поеду именно туда.

Она посмотрела на Олега, как будто прося подтверждения своим словам, но он только неопределенно улыбался.

Я обратился к Пану Тадеушу.

- Объясните ей, что она не может уехать с ними, - умолял я его, но он молчал, смотрел на нее с серьезным, задумчивым видом художника в поиске идеального положения для портрета.

- И у тебя, и у них будут проблемы. Помнишь тот день, когда Алексей довез меня домой? Он сказал, что не хочет никаких таких проблем. Он мне это очень ясно сказал, попросил меня быть ответственным.

Я чувствовал, как голос мой становится жестким, резким, жгучим, как тот черный разогретым солнцем песок у лагуны вчера. Вчера, в это время, мы ехали домой. Вдалеке виднелись огни маленького городка, а я хотел, чтобы темнота продолжалась, чтобы никакого городка впереди не было, и мы бы ехали долго, я рядом с Ивон, все еще млея от прикосновений к ее телу, от ее близости и новизны. В тот момент не было никакого завтрашнего дня, были только пьянящие воспоминания о только что случившемся, вечерняя прохлада и тишина безлюдных мест, и звук мотора.  

- Это не твое дело. Это касается меня, Олега, и его друзей, а не тебя, и не Алексея, - сухо сказала Аманда.

Друзья Олега, видимо, питали к этому делу мало интереса. Мускулистый тип быстро исчез, Магомед и моряк с маленьким плейером тоже куда-то пошли. Гитарист все так же тихо бренчал на своей гитаре в углу, и даже у Олега был полусонный вид. Только Аманда была напряжена, и все твердила, что это ее дело, и что никто не имеет права ее останавливать.

Они с Олегом разработали свой план, когда корабль первый раз зашел в наш порт. Это действительно был корабль, возле которого я ждал ее в тот холодный вечер. Тогда осуществить эту затею было невозможно, так как корабль отправлялся не в Россию, а на юг. Но они тогда уже обо всем договорились, и она ждала, никому не рассказывала, только Джошу намекнула, что в следующем году ее не будет. Мне она все это сообщала только теперь. Я слушал спокойно, не перебивая, и лишь насмешливо глядя на нее. Я чувствовал себя мудрее и умнее Аманды.   

Как всегда она смотрела на нас свысока, со всей широтой своего европейского кругозора. Но она оказалась страшно наивной. Ее слова звучали так, как будто скинуть с себя Веллингтон и его чиновников, посольства, законы и правила было так же легко, как обрубить канаты, которые привязывали корабль к причалу. Она не понимала, что ее жизнь здесь, не простой портовый канат, а сложнейший узел, который не развязать в несколько оставшихся ей часов здесь, в этой душной каюте, до того как придет рассвет, и корабль приготовится к отплытию.

Все, что она говорила, был бредом, попыткой оправдываться. Среди ее объяснений было только одно робкое и как будто случайно произнесенное слово, отличавшееся своим ярким значением – «любовь». Именно о любви она говорила в Советском посольстве, и это было единственное объяснение тому, как получилось, что она здесь, в объятиях моряка, а ее сумка всего с несколькими, собранными наспех вещами, брошена в углу. Сумка была открыта, и я увидел то, что она считала самым необходимым: немного одежды, обыденные вещи типа мыла и зубной щетки. И среди этих сугубо практических вещей, я увидел набор старых черно-белых открыток «Мосты Ленинграда». Нот не было. Может быть, она держала всю свою музыку в голове. А может быть, она вообще казалась ей лишней, когда Олег держал ее пальцы в своей крепкой руке.  

Любовь должна быть мягкой, как тихий звук гитары, нежной, как освещенная серебристым лунным светом вода в иллюминаторе. Но Аманда как будто видела в ней острый нож, готовый резать узлы, привязывающие ее к этому городу, и пронзать своей стальной решительностью все препятствия и возражения. Она с конспиративным восторгом лазила через иллюминатор, и тайно проникла на корабль в зимней куртке моряка. Такой была ее любовь. Любовь наполняла ее взгляд, и, глядя на ее, я понял, что действительно, я так мало знаю, так мало еще испытал, что я ошибочно принял жалкие крошки опыта за целый пир жизни и чувств. Барбара все время намекала на то, что я не понимаю Европы и всего противоречивого клубка воспоминаний и событий, которые она носила в себе. И взгляд Аманды мне говорил, что я не смогу понять ее готовности поступать самым, казалось бы, иррациональным способом, потому что, я не знал, что такое любовь.   

Я знал, что вчера я был счастлив. Вчера, я не искал значения этого слова. Не спрашивал себя, надо было, или не надо было заниматься любовью с Ивон на скале. Вопрос был ни к чему. Небо было огромным, синим, а горизонт бесконечным. Золотое солнце жгло, порывы ветра дышали приятной прохладой, трава сама просила нас лечь на свою коричневую, выцветшую сухость, и было бы странно, если бы мы не отозвались, не приняли бы это приглашение природы. Был бы я способен играть на пианино как Аманда, я бы это описал в музыке, и этого было бы достаточно. Тогда можно было бы обойтись без слов. Хватило бы итальянских терминов, объясняющих, как надо играть мелодию.     

Аманда была права. Ее приключение меня не касалось. Я был таким же лишним, как все те вещи, которые она оставила сегодня дома. Я был мальчиком, пьющим воду у пруда на репродукции картины английского художника Констебля, деталью ее временного мира, и я мог вечно лежать там, лицом в пруд, утоляя свою жажду, но не должен был вскакивать на ноги и прибегать к ней. С ее точки зрения, все выглядело естественным и гармоничным, и она считала меня лишь штрихом в окружающем ее декоре, который, то привлекал ее внимание, то оставался незамеченным, и не было никаких оснований ожидать от нее чего-то другого.

Решив, что и в самом деле это все меня уже не касается, я обернулся к Пану Тадеушу, сказал, что нам нет смысла здесь оставаться, и я готов идти. Но он не успел ответить. Дверь каюты распахнулась, вошел Магомед, запер дверь за собой, и что-то торопливо и с тревожным видом сказал Олегу.

- Пошли, - Пан Тадеуш слегка толкнул меня локтем, - надо скорей уходить отсюда.

Он встал, сделал шаг к двери, но тут Олег вскочил и что-то резко сказал, указывая пальцем на запертую дверь и качая головой. Он подхватил Аманду и, то толкал, то помогал ей лезть на верхнюю койку.

- Что случилось? Что происходит? – повторяла она, с тревогой глядя на Олега. Он не ответил, поднял палец к губам, и задернул занавески, скрыв из вида беспокойное лицо Аманды.

- Ты, иди туда, - указал он на другую верхнюю койку. Я покорно исполнил приказ, залез на кровать и закрыл занавеску.

Через щелочку в занавеске, я смотрел, как Олег помог Пану Тадеушу скрыться за занавеской на койке под Амандой. Он стоял посреди каюты, оглядываясь по сторонам, увидел сумку Аманды в углу, быстро схватил ее, и передал Аманде. Магомед взял свой кипятильник и снова принялся кипятить воду в банке. Гитарист заиграл новую мелодию, а Олег плюхнулся на стул, закурил, жадно затягиваясь, как будто желая высасывать из себя все напряжение. 

Прошло несколько минут. Опираясь на подушку, я наблюдал за каютой через щелочку. Все было так мирно. Тишину нарушало только бренчание гитары, спокойные голоса Олега и Магомеда, и булькающая вода в банке. Но постепенно, другие звуки вторглись в эту тишину. Из коридора доносились голоса, крики, приближающиеся шаги, грохот, хлопанье дверями. Зловещие звуки, все еще невнятные, все еще где-то там, не здесь, не в моем маленьком мире. Здесь я сидел в теплом полумраке за занавеской, слушал чуть печальную мелодию гитары и тихий поток иностранных слов. Магомед налил чай, и Олег снова закурил. На стене у иллюминатора кто-то краской нарисовал такую картинку – кирпичная стена, а на ней сидит улыбающийся, большеглазый моряк, играющийся на гитаре, точно как настоящий моряк рядом с ним. 

Голоса приближались, и, хотя прошло несколько месяцев, я узнал резкий, командный тон комиссара, ослепившего меня своим прожектором. Казалось, в коридоре целая толпа. Было ощущение, что за дверью каюты нет никакого корабля, а вместо этого прожекторы, обшаривают темноту, холодная, неприветливая земля, мужчины в форме и сапогах, собаки, скалящие зубы, рычащие у них под ногами. Я вовсе не вспоминал советских злодеев из американских фильмов, садистов из КГБ и ярых коммунистов с ненавистью в глазах. Другая картина встала передо мной – фашисты, ищущие евреев во время войны, ходящие по улицам, по домам, вторгающиеся в тишину будничной жизни, разбивающие окна еврейских магазинов, врывающиеся в комнаты, где кто-то играет на гитаре, мирно пьет чай, или курит.

Грохот и крики были уже совсем рядом. Олег открыл дверь, и в каюту влетел Николай. Лицо у него было красное, а голос полон ярости и гнева. Я понял теперь, что человек с прожектором был он. Тогда, я убежал. Теперь, между нами была только занавеска, и мне было страшно.

Николай кричал, махал руками, опрокинул стакан с чаем на столе. Он метался по маленькой каюте, все оглядывался, и мне казалось, что он вот-вот дернет занавеску и обнаружит нас. Я старался не дышать, не двигаться. Глупые мысли лезли в голову. Почему-то, я все вспоминал те конфеты, которые он мне дал. Несколько штук все еще лежало у меня в карманах. Почему-то больно было думать, что один и тот же человек подарил мне конфеты, а теперь кипел от злости, кричал страшным и беспощадным голосом. Глупые детские мысли: ведь говорили же в детстве, что нельзя доверять незнакомцам, предлагающим конфеты.  

Олег был хорошим актером, притворялся и удивленным, и вместе с тем спокойным, будто понятия не имел, чего хочет Николай и что он ищет. Николай вытолкнул его из каюты обратно в коридор, и крики продолжались там, такой шум и гам, словно там сразу несколько орущих мужчин, готовых лезть в драку. Но затем, голоса постепенно замерли, и толпа двинулась дальше. Наконец, дверь открылась, и снова появился Олег.

- Нет, останься там, - приказал он Аманде, когда она высунула голову, и спросила, что случилось. Сказав это, он снова исчез.

Гитарист положил свою гитару и тоже ушел. Остался один Магомед, и принялся убирать со стола разлитый чай.

- Эван, - шепнула Аманда, снова высунув голову. - Что ты будешь делать?

- Наверно, то же самое, что и ты, - ответил я, - то, что они нам скажут.

- Я с ними уеду. Я же сказала.

- Прекрати! Ты что, слепая, что ли? - от раздражения я стал громче говорить. - Ты не видишь, что здесь творится? Ты думаешь, они возьмут тебя с собой?

Лицо Магомеда появилось в щелочке моей занавески.

- Neparlespas, - по-французски приказал он.

Он наклонился, обменялся несколькими словами с Паном Тадеушем на нижней койке. Пан Тадеуш медленно, с трудом, опустил ноги на пол и встал с кровати. Магомед смотрел на эти действия спокойно. Пан Тадеуш подошел к щелочке в занавеске.

- Наша полиция здесь, - проговорил он так тихо, что его голос был еле слышен.

- Почему?

- Не знаю, - ответил он с мрачный видом. - Они проводят обыск, пока не знают, где мы. Олег пошел выяснять, что происходит, и посмотреть, нет ли способа незаметно вывести нас отсюда.

- А если нет способа, тогда, что мы будем делать? – шепнул я, но Пан Тадеуш уже стоял у другой занавески, и говорил с Амандой.  

- Нет, я не уйду отсюда! - услышал я ее внезапное восклицание. - Они нас не нашли. Они больше не вернутся, не найдут нас. Я остаюсь с ними.

- Шш…, - прекратил ее возгласы Пан Тадеуш. Я не мог разобрать, что он говорил ей дальше. Она перебралась на его койку. Он сел рядом с ней и закрыл занавеску. Магомед допил свой чай, и лег на койку подо мной. Все было тихо. Только нарисованный моряк играл на своей гитаре, радостно улыбаясь.

Я лег, мысли расплывались. Звук голосов доносился через стены. Это были уже не крики и приказы, а мирный звук обычного разговора, смеха. Я уловил шепот Пана Тадеуша и Аманды. Хотелось знать, что он ей рассказывает. Он знал больше нас. Он понимал язык этих людей, язык, который был, то пленительно мягким, мелодичным, то режущим и жестким. Но любой язык носит в себе всю изменчивость и все противоречия нашей натуры. Ведь даже в голосах любящих меня родителей приходилось слышать колкости, гнев, и массу других неприятных оттенков.

Этому кораблю предстоял еще долгий путь домой, через весь Тихий океан и Японское море до Владивостока. Я оставил открытки из Владивостока в каюте Николая, вместе с портретами членов политбюро. Я закрыл глаза, пытаясь представить себе прибытие корабля в родной порт. Сначала, я представил себе рассвет, синее светлеющее небо, и линию сопок на горизонте. Все четче, все ближе. А потом  я представлял, как корабль приближается к берегу из серебристого, неподвижного утреннего тумана, серой точкой на фоне сливающихся моря и неба. Представлял, как он медленно входит в порт, как хромой, усталый старик, изнуренный долгими годами неблагодарного труда, и теперь мечтающий лишь о том, чтобы добраться до дома, лечь в постель и спать. Так же, как и здесь, там будут портовые рабочие, склады, краны, контейнеры, и заборы, охраняющие все это от посторонних лиц. Некоторые моряки сразу поедут домой к своим семьям, тут же, во Владивостоке, как Николай, чья жена, и дочка Таня, улыбнутся ему радостно своими добрыми круглыми лицами. А другие, как Олег, поедут сначала через весь Советский Союз.      

Странно, но здесь, на советском корабле, Нил и его социалисты были дальше всего от моих мыслей. Здесь не было никаких коммунистов, а просто люди, чьей обязанностью было придумывать разные правила и следить за их исполнением, и другие люди, ищущие способы обойти этих правила. Больше всего это напоминало мне школу.

Глаза Нила блестели, когда он говорил о Ленине, а эти люди равнодушно проходили мимо его портрета и без надобности не упоминали его имени. Питер и его друзья говорили о революции с горячностью и восторгом, напоминая ярых христиан, с нетерпением ищущих в небесах предвестий второго пришествия Христова. А в руках комиссара Николая революция давно превратилась в списки и доклады, в лозунги и плакаты на стенах. Он вздыхал, как человек, выполняющий рутинную работу, кроме которой он ничего не умел делать.

Забавно было, что все клише моего телевизионного и киношного образа Советского Союза уступили место набору случайных и совершенно незначительных деталей. Пусковые установки баллистических ракет во время парадов на Красной площади и старики в серых шапках на мавзолее Ленина куда-то исчезли. Советский Союз оказался страной кукольных, одетых в розовое сладко-сахарных девушек, страной, где люди вешали ковры на стены своих квартир, и кипятили воду в банке с самодельным кипятильником. Эта была страна чашек в красный горошек, пресного печенья, отличного шоколада, и несказанно вкусного хлеба, портретов Ленина, лозунгов о перевыполнении плана, на которые никто не обращал внимания, и людей с неожиданными именами, вроде Магомеда, немножко говоривших по-французски.     

Магомед спал. Он храпел. Аманда тихо плакала. Доносилось ее приглушенное всхлипывание, будто она прятала лицо в подушку, или может быть, в грудь Пана Тадеуша, и только время от времени поднимала голову, чтобы сделать глубокий вдох. Мы каким-то образом уйдем с корабля, и она поедет домой спать. Придет серебреная свежесть утра, она проснется, а корабль, тихо покинув порт, будет уже в океане. Она сядет у пианино, и пальцами по клавишам выдавит из себя печаль и напряжение, как это делал Олег, куря сигареты. 

Какие-то смешные, сентиментальные мысли лезли в мою голову, уже далекие от тех, владевших мной раньше в тот день, когда солнце играло на ее волосах, и она, держа спину очень прямо, играла Римского-Корсакова. Тогда, я смотрел на нее жадно, и видел в ней девушку, а теперь все это притупилось, и я думал о ней скорее как брат. Она смотрела на Олега, как я вчера смотрел на Ивон, взглядом, в котором мысли и тело сливались в одно жаждущее целое. Мне не было места в этом взгляде. Может быть, потом, когда Олег будет далеко за океаном и только отголоски этих дней останутся в ее памяти, может быть, она взглянет по-другому. Но теперь она плакала, и давала Пану Тадеушу терпеливо, медленно развязывать нити ее упрямства.

Мы долго прятались в каюте, замерев на койках. Я заснул, и видел глупые сны, супермаркет, например, будто я снова работаю там. Корабль покачнулся, и я проснулся, подумал на секунду с замиранием в сердце, что корабль уже уплыл, и мы теперь на пути к Владивостоку. Я представил себе, как русские меня накажут за незаконное пересечение их границы. Для них будет диким и неожиданным найти двух веллингтонских подростков и старого поляка на корабле.

Конечно, даже если корабль на самом деле уплыл вместе с нами, то мы не останемся на нем надолго. Нас обнаружат и отдадут новозеландским властям. Это меня беспокоило больше, чем ничтожная вероятность того, что советские пограничники уведут меня в неизвестность. Я не думал, что наши законы особенно жесткие, но после всего того, что я услышал от Дэна, моего отца, и Алексея, я понял, что будет скандал, а никто не любит скандалов, и тем более не любят их виновников.

Корабль не плыл, а просто качался у причала. К вечеру поднялся и все усиливался ветер. Магомед продолжал храпеть, и тихий шепот голосов поднимался с нижней койки, где сидели Пан Тадеуш и Аманда. Отдельные звуки проникали из коридора – шаги, хлопанье дверей, музыка, просачивавшаяся через открытую дверь в коридор. Корабль не спал, а дремал. Меня снова начало клонить в сон, и я не услышал, как дверь в каюту открылась. Вдруг лицо Олега появилось у щелочки, и он приказал мне слезть.  

Аманда была бледная с заплаканными глазами. Пан Тадеуш выглядел серым и усталым. Олег раздал нам большие, тяжелые куртки, как та, в которой я увидел Аманду в коридоре. Поднимая палец к губам, в знак того, что мы должны молчать, он быстро повел нас по коридору. Мы надели капюшоны, и без слов поспешили за ним. Он пошел не вверх по лестнице, а шагнул через дверь в нижнюю часть корабля. Аманда быстро шагнула за ним, и тоже исчезла в тусклом свете впереди. Пан Тадеуш не мог так быстро ходить, а я не мог его бросить. Он вдруг споткнулся, и я резко обернувшись, попытался подхватить его. В итоге, мы оба упали на пол, но толстые куртки смягчили удар.

- Попроси его идти не так быстро, - попросил Пан Тадеуш. Он дышал с трудом.

Аманды и Олега нигде не было видно.  Коридор был пуст. Пан Тадеуш собирался еще что-то сказать, но тут боль вдруг скривила его лицо, и он резко поднял руку к груди. Я вспомнил старика в церкви утром, старика с ушами бывшего игрока в регби, вдруг свалившегося с инфарктом на скамейке передо мной. Мне было непонятно, инфаркт у Пана Тадеуша или нет, но он смотрел на меня выпученными, отчаянными глазами, одна рука на груди, а другой рукой он вцепился в меня и хрипло сказал, что не хочет умереть в тюремной камере. Я не хотел бросать его, но и не знал, что делать. Вокруг никого не было. Я не понимал, почему он все говорит про тюремную камеру. Он бормотал мне в ухо, что пришли полицейские, чтобы его увезти.   

Его пальцы больно сжимали мою руку. Я все ждал, что Олег заметит, что нас нет, вернется за нами, но никто не приходил. Пан Тадеуш несколько расслабил свою хватку, дышал уже более ровно. Как будто вдруг протрезвев, он посмотрел на меня и пробормотал, что мы не можем тут оставаться. Я приказал ему сидеть и ждать меня, и, весь закутанный в большую куртку, побежал вверх, к каюте Николая. Николай был один. Стакан кофе стоял на столе, и в пепельнице дымилась сигарета.

- Думал, вы уже ушли, - буркнул он, глядя также свирепо, как когда он искал нас по каютам.

Я опустил глаза и робко, виновато, объяснил ситуацию с Паном Тадеушем. Он деловито кивнул и торопливыми шагами пошел по коридору, постучал на одну дверь и что-то приказал заспанной женщине средних лет, открывшей ему дверь. Женщина оказалась врачом. Она бегло осмотрела Пана Тадеуша и дала ему проглотить какие-то капли. Скоро, он немного пришел в себя, и Николай помог ему встать.   

Мы вернулись в каюту Николая. На стуле лежал сумка Пана Тадеуша с сувенирами, подаренными мне Николаем. Врач ушла, и Николай объяснил, что, по ее словам, боли у Пана Тадеуша в груди были следствием усталости и стресса.

- У меня из-за вас крупные неприятности, - с упреком сказал он мне. На борту полиция ищет Аманду. Ее мать позвонила в полицию, но им пришлось сначала получить разрешение Советского посольства.

- Ведь здесь как бы в Советском Союзе, - слабо улыбнулся Николай. - Этот корабль является советской территорией, и ваши полицейские могут подниматься на борт только с соответствующим разрешением.

- Они уже ушли? – спросил я.

- Конечно, - сухо ответил Николай. - Ну, а девушка где?

- Она тоже ушла.

- Хм – нахмурился он, барабаня пальцами по столу.

- Я знаю, с кем вы были, - заявил он с угрозой. - У них тоже теперь будут проблемы.

- Но …. – начал было возражать я, пытаясь защитить моряков, но Пан Тадеуш перебил меня. Он сам начал что-то тихим и серьезным голосом объяснять Николаю. Николай слушал внимательно. Я смотрел на них, думая, что они скоро снова перейдут на английский и скажут мне, о чем речь. Но Пан Тадеуш не обращал на меня никакого внимания, а Николай, заметив, что я клюю носом, предложил мне лечь на его койку в соседней комнате. Я пожал плечами, и согласился. Взял сумку Пана Тадеуша с собой, думая посмотреть на открытки. Спать не очень хотелось, просто было скучно, когда они разговаривали только по-русски.

Николай закрыл за мной дверь. Я сел на койку, съел пару конфет и пролистал брошюру о Сибири, которую он мне подарил. Сибирь значило «спящая земля» в каком-то тюркском языке, но русские пытались ее разбудить, строя там плотины, железные дороги, и новые города полные жизнерадостной молодежи. Я отложил брошюру. Мне уже надоело на этом плавающем островке Советского Союза. Я хотел быть в знакомом месте, в своей кровати под рядами носков и пеленок, например, или в широкой и мягкой кровати у бабушки.     

Пан Тадеуш очень мало взял собой в дорогу. В сумке были солнечные очки, чистые носки, бритва и мыло, и пара старых журналов. Был еще конверт из налоговой службы. Конверт был открыт. Внутри, не было ничего про налоги, а лежало только несколько фотографий и писем. Я стал просматривать их, одним глазом поглядывая на дверь. На большинстве фотографий был Дэн в разные периоды жизни. Был толстощекий младенец, мальчик в школьной форме, подросток весь в белом с битой для крикета в руке. На одной очень старой фотографии была какая-то пара, родители Пана Тадеуша, как мне показалось. Я смутно вспомнил, что эту фотографию я когда-то видел у него дома. Была фотография Морин в молодости, и была фотография Евы. Я ее сразу узнал, и стало интересно, почему Пан Тадеуш никогда не показывал эту фотографию, не ставил ее у себя дома. Может быть, потому что, фотография была истрепанной, в пятнах, будто ее держали во влажных местах и швыряли на грязную землю. Но сама Ева была вполне целая и узнаваемая, со взором устремленным куда-то далеко, точно как на портретах у Пана Тадеуша. На другой стороне были буквы, но такие выцветшие, что я с трудом разобрал их. Имя и год – Ева Ивашевич, 1938. 

Все было так очевидно, я невольно почувствовал себя полным дураком. Конечно, она была из этой музыкальной семьи, одной из этих одаренных, маленьких ангелов, которым Пан Тадеуш в детстве тайно завидовал, глядя на их позолоченный мир. Сколько он нам рассказывал об этих детях, но никогда даже не намекал на то, что Ева была одной из них. Может быть, он решил, что я не пойму, как она могла стать революционеркой, восстать против всего своего воспитания в процветающем, интеллигентном доме. А может быть, он хотел разделить эти два периода. Маленькая Ева и ее братья и сестры стали персонажами в рассказах для общего пользования, а Еву-революционерку он сохранил для себя.   

Было три письма в конверте - два из них на польском, с одной и той же подписью – Бася. Третье письмо было на английском. Пан Тадеуш написал его Дэну. Оно начиналось просто, словами «мой сын», и занимало несколько страниц. Почерк все время был разным, то очень неразборчивым, то более твердым, и было ощущение, что он долго писал письмо, в течение несколько дней, то на трезвую голову, то когда был пьян. Читать его было нелегко, но я сосредоточился и прочитал его все, от начала до конца. Читать чужие письма было нехорошо, конечно, но кроме брошюры о Сибири, больше нечего было читать, а мне хотелось отвлечься от корабля, Аманды, моряков внизу, Николая, и приближающегося рассвета. 

В отдельных строках этого письма было намного больше любви к сыну, чем когда-либо, когда я видел их с Дэном лицом к лицу. Как раз, в этих местах почерк был совсем неразборчивым, и я представлял себе его трясущую от избытка чувств руку. Такое письмо, думал я, мог написать только старый человек, человек стоящий перед большой неизвестностью, человек, уже не боящийся открывать душу, выражать всю глубину и остроту своих чувств. Наше воспитание заставляет нас быть сдержанными, и порой, ручка оказывается чудесным ключом к душе, потому что по привычке мы не размыкаем губ до самого последнего момента, и только тогда осмеливаемся, наконец, дать выход самым сокровенным и искренним словам. Я сам ничего этого не испытал, но мне казалось, что, если бы я или мои родители вдруг умерли, наши чувства так и остались бы навсегда невысказанными. Любовь - понятие сложное, противоречивое, а ручка удобный посредник, фиксирующий слова на страницах с кажущимся безразличием, и вместе с тем, придавая им такую проникновенную правдивость и честность.

Любил ли Пан Тадеуш Дэна, мне было неясно, но из письма было понятно, что он отнюдь не равнодушен к своему сыну, что он даже испытывает к нему нежность. Он не писал прямо, но его слова все равно были проникнуты этими чувствами. Ощущалось некая неловкость оттого, что ему приходилось писать на английском, будто напоминая его, что Дэн австралиец, и не поляк, и соответственно, не такой сентиментальный. Часть из того, что он писал, разные воспоминания о прошлом, о Еве, он уже делился со мной эти последние месяцы, будто я был дублером Дэна, дал Пану Тадеушу возможность искать и отшлифовывать свои слова. Часть письма было явно предназначено одному Дэну. Местами чувствовалось, что Пан Тадеуш ясно и осознанно писал, а местами, он явно писал под влиянием алкоголя.  

Не будь разные события и встречи последних месяцев я бы не понял скрытый смысл его слов. Прав был мой отец – Веллингтон маленький город, и трудно там сохранять тайну. Нэлли не знала полную картину, но она толкнула меня в правильное направление. Я даже гордился собой, что в своих догадках оказался не слишком далеко от правды. Письмо было объемное, многослойное. В нем было и признание, предупреждение, сожаление, и разочарование. Но не было в нем намека на то, что Пан Тадеуш собирался делать теперь, и куда он хотел убежать. Казалось, он пребывал в нерешительности, ждал, чтобы обстоятельства сами все решали, заставили бы ему действовать, определиться. Не только Барбара не хотела выпустить его из своего дома, но и он сам не знал, как оттуда уходить, и было даже естественным то, что, в конце концов, он как озорной мальчик слез через окно, а не спокойно, как обычный взрослый человек, собирал свои вещи, заказал такси до аэропорта, и вышел через дверь.     

Я собирался сложить страницы обратно в конверт из налоговой службы, когда дверь внезапно открылась, и я, спохватившись, быстро сунул письмо в свой карман. Николай вошел, сказал, что надо собираться и уходить.

-Вы сейчас уйдете, и не пытайтесь снова сюда приходить, - он сказал. -Да, и скажешь своей подруге, чтобы она больше не появлялась здесь. Может быть, вы когда-нибудь приедете в Советский Союз как туристы. Это было бы лучше. Наша страна всегда с радостью принимает гостей.  

-А мы уйдем без проблем?- я колебался. - Нет здесь полицейских?
-Уже нет никого, - Николай успокоил меня, -но надо быстро уходить.
- Пошли, Эван, - Пан Тадеуш появился, руку положил на мое плечо. - Мы поедем к Барбаре.
Он выглядел уже бодрее, лицо менее бледным, и зашагал довольно твердо за Николаем.
- Моя бабушка наверно волнуется, ищет меня, - я вздыхал, когда мы шли по коридору к выходу.
- Мы позвоним ей, - Пан Тадеуш ответил. - Не переживай. Мы что-нибудь придумаем. Все будет в порядке.

Вахтер стоял один на палубе, куртка на плечах и сигарета во рту. Это был уже другой вахтер, и он мне показался знакомым, может быть, тот, который помог тогда Аманде слезть через иллюминатор. Если так, то он друг Олега, и Олег наверно ждал, пока его вахта начнется, чтобы пытаться нас незаметно вывести. Николай видимо разделял мои подозрения. Он что-то резко говорил вахтеру, а тот ответил, будто защищаясь. Вахтер начал спускать лестницу, и скрип ее механизма был единственным звуком в предутренней тишине. Небо только начинало светлеть по краям, тучи пришли через горы из Уайрарапа, а ветер, поднявшийся ночью, утих. Одинокая чайка на крыше склада закричала и улетела в сторону моря. Причал был пустым, как Николай и обещал. Контейнеры стояли около забора, но не было видно, ни одной машины, ни одного человека, только длинная, серая дорога, ряд желтых столбов, и контейнеровозы вдали.

Вахтер помог Пану Тадеушу спускаться по лестнице. Я обернулся, хотел попрощаться с Николаем, но его лицо было каменным, уже холодным, и он жестом приказал мне торопиться. Лестница качалась. Я смотрел вниз, в черную воду. Пан Тадеуш ждал меня внизу, и как только я с лестницы наступил на землю, вахтер ее начал поднимать.

- Мы снова в Новой Зеландии, - я слабо улыбнулся.

Пан Тадеуш серьезно кивнул. - Надо быстрее уйти отсюда, - он повторил слова Николая. - Не дай Бог, чтобы нас здесь видели.

Последние публикации: 

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка