Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

19

Она посмотрела на Олега, как будто прося подтверждения своим словам, но он только неопределенно улыбался.

Я обратился к Пану Тадеушу.

- Объясните ей, что она не может уехать с ними, - умолял я его, но он молчал, смотрел на нее с серьезным, задумчивым видом художника в поиске идеального положения для портрета.

- И у тебя, и у них будут проблемы. Помнишь тот день, когда Алексей довез меня домой? Он сказал, что не хочет никаких таких проблем. Он мне это очень ясно сказал, попросил меня быть ответственным.

Я чувствовал, как голос мой становится жестким, резким, жгучим, как тот черный разогретым солнцем песок у лагуны вчера. Вчера, в это время, мы ехали домой. Вдалеке виднелись огни маленького городка, а я хотел, чтобы темнота продолжалась, чтобы никакого городка впереди не было, и мы бы ехали долго, я рядом с Ивон, все еще млея от прикосновений к ее телу, от ее близости и новизны. В тот момент не было никакого завтрашнего дня, были только пьянящие воспоминания о только что случившемся, вечерняя прохлада и тишина безлюдных мест, и звук мотора.  

- Это не твое дело. Это касается меня, Олега, и его друзей, а не тебя, и не Алексея, - сухо сказала Аманда.

Друзья Олега, видимо, питали к этому делу мало интереса. Мускулистый тип быстро исчез, Магомед и моряк с маленьким плейером тоже куда-то пошли. Гитарист все так же тихо бренчал на своей гитаре в углу, и даже у Олега был полусонный вид. Только Аманда была напряжена, и все твердила, что это ее дело, и что никто не имеет права ее останавливать.

Они с Олегом разработали свой план, когда корабль первый раз зашел в наш порт. Это действительно был корабль, возле которого я ждал ее в тот холодный вечер. Тогда осуществить эту затею было невозможно, так как корабль отправлялся не в Россию, а на юг. Но они тогда уже обо всем договорились, и она ждала, никому не рассказывала, только Джошу намекнула, что в следующем году ее не будет. Мне она все это сообщала только теперь. Я слушал спокойно, не перебивая, и лишь насмешливо глядя на нее. Я чувствовал себя мудрее и умнее Аманды.   

Как всегда она смотрела на нас свысока, со всей широтой своего европейского кругозора. Но она оказалась страшно наивной. Ее слова звучали так, как будто скинуть с себя Веллингтон и его чиновников, посольства, законы и правила было так же легко, как обрубить канаты, которые привязывали корабль к причалу. Она не понимала, что ее жизнь здесь, не простой портовый канат, а сложнейший узел, который не развязать в несколько оставшихся ей часов здесь, в этой душной каюте, до того как придет рассвет, и корабль приготовится к отплытию.

Все, что она говорила, был бредом, попыткой оправдываться. Среди ее объяснений было только одно робкое и как будто случайно произнесенное слово, отличавшееся своим ярким значением – «любовь». Именно о любви она говорила в Советском посольстве, и это было единственное объяснение тому, как получилось, что она здесь, в объятиях моряка, а ее сумка всего с несколькими, собранными наспех вещами, брошена в углу. Сумка была открыта, и я увидел то, что она считала самым необходимым: немного одежды, обыденные вещи типа мыла и зубной щетки. И среди этих сугубо практических вещей, я увидел набор старых черно-белых открыток «Мосты Ленинграда». Нот не было. Может быть, она держала всю свою музыку в голове. А может быть, она вообще казалась ей лишней, когда Олег держал ее пальцы в своей крепкой руке.  

Любовь должна быть мягкой, как тихий звук гитары, нежной, как освещенная серебристым лунным светом вода в иллюминаторе. Но Аманда как будто видела в ней острый нож, готовый резать узлы, привязывающие ее к этому городу, и пронзать своей стальной решительностью все препятствия и возражения. Она с конспиративным восторгом лазила через иллюминатор, и тайно проникла на корабль в зимней куртке моряка. Такой была ее любовь. Любовь наполняла ее взгляд, и, глядя на ее, я понял, что действительно, я так мало знаю, так мало еще испытал, что я ошибочно принял жалкие крошки опыта за целый пир жизни и чувств. Барбара все время намекала на то, что я не понимаю Европы и всего противоречивого клубка воспоминаний и событий, которые она носила в себе. И взгляд Аманды мне говорил, что я не смогу понять ее готовности поступать самым, казалось бы, иррациональным способом, потому что, я не знал, что такое любовь.   

Я знал, что вчера я был счастлив. Вчера, я не искал значения этого слова. Не спрашивал себя, надо было, или не надо было заниматься любовью с Ивон на скале. Вопрос был ни к чему. Небо было огромным, синим, а горизонт бесконечным. Золотое солнце жгло, порывы ветра дышали приятной прохладой, трава сама просила нас лечь на свою коричневую, выцветшую сухость, и было бы странно, если бы мы не отозвались, не приняли бы это приглашение природы. Был бы я способен играть на пианино как Аманда, я бы это описал в музыке, и этого было бы достаточно. Тогда можно было бы обойтись без слов. Хватило бы итальянских терминов, объясняющих, как надо играть мелодию.     

Аманда была права. Ее приключение меня не касалось. Я был таким же лишним, как все те вещи, которые она оставила сегодня дома. Я был мальчиком, пьющим воду у пруда на репродукции картины английского художника Констебля, деталью ее временного мира, и я мог вечно лежать там, лицом в пруд, утоляя свою жажду, но не должен был вскакивать на ноги и прибегать к ней. С ее точки зрения, все выглядело естественным и гармоничным, и она считала меня лишь штрихом в окружающем ее декоре, который, то привлекал ее внимание, то оставался незамеченным, и не было никаких оснований ожидать от нее чего-то другого.

Решив, что и в самом деле это все меня уже не касается, я обернулся к Пану Тадеушу, сказал, что нам нет смысла здесь оставаться, и я готов идти. Но он не успел ответить. Дверь каюты распахнулась, вошел Магомед, запер дверь за собой, и что-то торопливо и с тревожным видом сказал Олегу.

- Пошли, - Пан Тадеуш слегка толкнул меня локтем, - надо скорей уходить отсюда.

Он встал, сделал шаг к двери, но тут Олег вскочил и что-то резко сказал, указывая пальцем на запертую дверь и качая головой. Он подхватил Аманду и, то толкал, то помогал ей лезть на верхнюю койку.

- Что случилось? Что происходит? – повторяла она, с тревогой глядя на Олега. Он не ответил, поднял палец к губам, и задернул занавески, скрыв из вида беспокойное лицо Аманды.

- Ты, иди туда, - указал он на другую верхнюю койку. Я покорно исполнил приказ, залез на кровать и закрыл занавеску.

Через щелочку в занавеске, я смотрел, как Олег помог Пану Тадеушу скрыться за занавеской на койке под Амандой. Он стоял посреди каюты, оглядываясь по сторонам, увидел сумку Аманды в углу, быстро схватил ее, и передал Аманде. Магомед взял свой кипятильник и снова принялся кипятить воду в банке. Гитарист заиграл новую мелодию, а Олег плюхнулся на стул, закурил, жадно затягиваясь, как будто желая высасывать из себя все напряжение. 

Прошло несколько минут. Опираясь на подушку, я наблюдал за каютой через щелочку. Все было так мирно. Тишину нарушало только бренчание гитары, спокойные голоса Олега и Магомеда, и булькающая вода в банке. Но постепенно, другие звуки вторглись в эту тишину. Из коридора доносились голоса, крики, приближающиеся шаги, грохот, хлопанье дверями. Зловещие звуки, все еще невнятные, все еще где-то там, не здесь, не в моем маленьком мире. Здесь я сидел в теплом полумраке за занавеской, слушал чуть печальную мелодию гитары и тихий поток иностранных слов. Магомед налил чай, и Олег снова закурил. На стене у иллюминатора кто-то краской нарисовал такую картинку – кирпичная стена, а на ней сидит улыбающийся, большеглазый моряк, играющийся на гитаре, точно как настоящий моряк рядом с ним. 

Голоса приближались, и, хотя прошло несколько месяцев, я узнал резкий, командный тон комиссара, ослепившего меня своим прожектором. Казалось, в коридоре целая толпа. Было ощущение, что за дверью каюты нет никакого корабля, а вместо этого прожекторы, обшаривают темноту, холодная, неприветливая земля, мужчины в форме и сапогах, собаки, скалящие зубы, рычащие у них под ногами. Я вовсе не вспоминал советских злодеев из американских фильмов, садистов из КГБ и ярых коммунистов с ненавистью в глазах. Другая картина встала передо мной – фашисты, ищущие евреев во время войны, ходящие по улицам, по домам, вторгающиеся в тишину будничной жизни, разбивающие окна еврейских магазинов, врывающиеся в комнаты, где кто-то играет на гитаре, мирно пьет чай, или курит.

Грохот и крики были уже совсем рядом. Олег открыл дверь, и в каюту влетел Николай. Лицо у него было красное, а голос полон ярости и гнева. Я понял теперь, что человек с прожектором был он. Тогда, я убежал. Теперь, между нами была только занавеска, и мне было страшно.

Николай кричал, махал руками, опрокинул стакан с чаем на столе. Он метался по маленькой каюте, все оглядывался, и мне казалось, что он вот-вот дернет занавеску и обнаружит нас. Я старался не дышать, не двигаться. Глупые мысли лезли в голову. Почему-то, я все вспоминал те конфеты, которые он мне дал. Несколько штук все еще лежало у меня в карманах. Почему-то больно было думать, что один и тот же человек подарил мне конфеты, а теперь кипел от злости, кричал страшным и беспощадным голосом. Глупые детские мысли: ведь говорили же в детстве, что нельзя доверять незнакомцам, предлагающим конфеты.  

Олег был хорошим актером, притворялся и удивленным, и вместе с тем спокойным, будто понятия не имел, чего хочет Николай и что он ищет. Николай вытолкнул его из каюты обратно в коридор, и крики продолжались там, такой шум и гам, словно там сразу несколько орущих мужчин, готовых лезть в драку. Но затем, голоса постепенно замерли, и толпа двинулась дальше. Наконец, дверь открылась, и снова появился Олег.

- Нет, останься там, - приказал он Аманде, когда она высунула голову, и спросила, что случилось. Сказав это, он снова исчез.

Гитарист положил свою гитару и тоже ушел. Остался один Магомед, и принялся убирать со стола разлитый чай.

- Эван, - шепнула Аманда, снова высунув голову. - Что ты будешь делать?

- Наверно, то же самое, что и ты, - ответил я, - то, что они нам скажут.

- Я с ними уеду. Я же сказала.

- Прекрати! Ты что, слепая, что ли? - от раздражения я стал громче говорить. - Ты не видишь, что здесь творится? Ты думаешь, они возьмут тебя с собой?

Лицо Магомеда появилось в щелочке моей занавески.

- Neparlespas, - по-французски приказал он.

Он наклонился, обменялся несколькими словами с Паном Тадеушем на нижней койке. Пан Тадеуш медленно, с трудом, опустил ноги на пол и встал с кровати. Магомед смотрел на эти действия спокойно. Пан Тадеуш подошел к щелочке в занавеске.

- Наша полиция здесь, - проговорил он так тихо, что его голос был еле слышен.

- Почему?

- Не знаю, - ответил он с мрачный видом. - Они проводят обыск, пока не знают, где мы. Олег пошел выяснять, что происходит, и посмотреть, нет ли способа незаметно вывести нас отсюда.

- А если нет способа, тогда, что мы будем делать? – шепнул я, но Пан Тадеуш уже стоял у другой занавески, и говорил с Амандой.  

- Нет, я не уйду отсюда! - услышал я ее внезапное восклицание. - Они нас не нашли. Они больше не вернутся, не найдут нас. Я остаюсь с ними.

- Шш…, - прекратил ее возгласы Пан Тадеуш. Я не мог разобрать, что он говорил ей дальше. Она перебралась на его койку. Он сел рядом с ней и закрыл занавеску. Магомед допил свой чай, и лег на койку подо мной. Все было тихо. Только нарисованный моряк играл на своей гитаре, радостно улыбаясь.

Я лег, мысли расплывались. Звук голосов доносился через стены. Это были уже не крики и приказы, а мирный звук обычного разговора, смеха. Я уловил шепот Пана Тадеуша и Аманды. Хотелось знать, что он ей рассказывает. Он знал больше нас. Он понимал язык этих людей, язык, который был, то пленительно мягким, мелодичным, то режущим и жестким. Но любой язык носит в себе всю изменчивость и все противоречия нашей натуры. Ведь даже в голосах любящих меня родителей приходилось слышать колкости, гнев, и массу других неприятных оттенков.

Этому кораблю предстоял еще долгий путь домой, через весь Тихий океан и Японское море до Владивостока. Я оставил открытки из Владивостока в каюте Николая, вместе с портретами членов политбюро. Я закрыл глаза, пытаясь представить себе прибытие корабля в родной порт. Сначала, я представил себе рассвет, синее светлеющее небо, и линию сопок на горизонте. Все четче, все ближе. А потом  я представлял, как корабль приближается к берегу из серебристого, неподвижного утреннего тумана, серой точкой на фоне сливающихся моря и неба. Представлял, как он медленно входит в порт, как хромой, усталый старик, изнуренный долгими годами неблагодарного труда, и теперь мечтающий лишь о том, чтобы добраться до дома, лечь в постель и спать. Так же, как и здесь, там будут портовые рабочие, склады, краны, контейнеры, и заборы, охраняющие все это от посторонних лиц. Некоторые моряки сразу поедут домой к своим семьям, тут же, во Владивостоке, как Николай, чья жена, и дочка Таня, улыбнутся ему радостно своими добрыми круглыми лицами. А другие, как Олег, поедут сначала через весь Советский Союз.      

Странно, но здесь, на советском корабле, Нил и его социалисты были дальше всего от моих мыслей. Здесь не было никаких коммунистов, а просто люди, чьей обязанностью было придумывать разные правила и следить за их исполнением, и другие люди, ищущие способы обойти этих правила. Больше всего это напоминало мне школу.

Глаза Нила блестели, когда он говорил о Ленине, а эти люди равнодушно проходили мимо его портрета и без надобности не упоминали его имени. Питер и его друзья говорили о революции с горячностью и восторгом, напоминая ярых христиан, с нетерпением ищущих в небесах предвестий второго пришествия Христова. А в руках комиссара Николая революция давно превратилась в списки и доклады, в лозунги и плакаты на стенах. Он вздыхал, как человек, выполняющий рутинную работу, кроме которой он ничего не умел делать.

Забавно было, что все клише моего телевизионного и киношного образа Советского Союза уступили место набору случайных и совершенно незначительных деталей. Пусковые установки баллистических ракет во время парадов на Красной площади и старики в серых шапках на мавзолее Ленина куда-то исчезли. Советский Союз оказался страной кукольных, одетых в розовое сладко-сахарных девушек, страной, где люди вешали ковры на стены своих квартир, и кипятили воду в банке с самодельным кипятильником. Эта была страна чашек в красный горошек, пресного печенья, отличного шоколада, и несказанно вкусного хлеба, портретов Ленина, лозунгов о перевыполнении плана, на которые никто не обращал внимания, и людей с неожиданными именами, вроде Магомеда, немножко говоривших по-французски.     

Магомед спал. Он храпел. Аманда тихо плакала. Доносилось ее приглушенное всхлипывание, будто она прятала лицо в подушку, или может быть, в грудь Пана Тадеуша, и только время от времени поднимала голову, чтобы сделать глубокий вдох. Мы каким-то образом уйдем с корабля, и она поедет домой спать. Придет серебреная свежесть утра, она проснется, а корабль, тихо покинув порт, будет уже в океане. Она сядет у пианино, и пальцами по клавишам выдавит из себя печаль и напряжение, как это делал Олег, куря сигареты. 

Какие-то смешные, сентиментальные мысли лезли в мою голову, уже далекие от тех, владевших мной раньше в тот день, когда солнце играло на ее волосах, и она, держа спину очень прямо, играла Римского-Корсакова. Тогда, я смотрел на нее жадно, и видел в ней девушку, а теперь все это притупилось, и я думал о ней скорее как брат. Она смотрела на Олега, как я вчера смотрел на Ивон, взглядом, в котором мысли и тело сливались в одно жаждущее целое. Мне не было места в этом взгляде. Может быть, потом, когда Олег будет далеко за океаном и только отголоски этих дней останутся в ее памяти, может быть, она взглянет по-другому. Но теперь она плакала, и давала Пану Тадеушу терпеливо, медленно развязывать нити ее упрямства.

Мы долго прятались в каюте, замерев на койках. Я заснул, и видел глупые сны, супермаркет, например, будто я снова работаю там. Корабль покачнулся, и я проснулся, подумал на секунду с замиранием в сердце, что корабль уже уплыл, и мы теперь на пути к Владивостоку. Я представил себе, как русские меня накажут за незаконное пересечение их границы. Для них будет диким и неожиданным найти двух веллингтонских подростков и старого поляка на корабле.

Конечно, даже если корабль на самом деле уплыл вместе с нами, то мы не останемся на нем надолго. Нас обнаружат и отдадут новозеландским властям. Это меня беспокоило больше, чем ничтожная вероятность того, что советские пограничники уведут меня в неизвестность. Я не думал, что наши законы особенно жесткие, но после всего того, что я услышал от Дэна, моего отца, и Алексея, я понял, что будет скандал, а никто не любит скандалов, и тем более не любят их виновников.

Корабль не плыл, а просто качался у причала. К вечеру поднялся и все усиливался ветер. Магомед продолжал храпеть, и тихий шепот голосов поднимался с нижней койки, где сидели Пан Тадеуш и Аманда. Отдельные звуки проникали из коридора – шаги, хлопанье дверей, музыка, просачивавшаяся через открытую дверь в коридор. Корабль не спал, а дремал. Меня снова начало клонить в сон, и я не услышал, как дверь в каюту открылась. Вдруг лицо Олега появилось у щелочки, и он приказал мне слезть.  

Аманда была бледная с заплаканными глазами. Пан Тадеуш выглядел серым и усталым. Олег раздал нам большие, тяжелые куртки, как та, в которой я увидел Аманду в коридоре. Поднимая палец к губам, в знак того, что мы должны молчать, он быстро повел нас по коридору. Мы надели капюшоны, и без слов поспешили за ним. Он пошел не вверх по лестнице, а шагнул через дверь в нижнюю часть корабля. Аманда быстро шагнула за ним, и тоже исчезла в тусклом свете впереди. Пан Тадеуш не мог так быстро ходить, а я не мог его бросить. Он вдруг споткнулся, и я резко обернувшись, попытался подхватить его. В итоге, мы оба упали на пол, но толстые куртки смягчили удар.

- Попроси его идти не так быстро, - попросил Пан Тадеуш. Он дышал с трудом.

Аманды и Олега нигде не было видно.  Коридор был пуст. Пан Тадеуш собирался еще что-то сказать, но тут боль вдруг скривила его лицо, и он резко поднял руку к груди. Я вспомнил старика в церкви утром, старика с ушами бывшего игрока в регби, вдруг свалившегося с инфарктом на скамейке передо мной. Мне было непонятно, инфаркт у Пана Тадеуша или нет, но он смотрел на меня выпученными, отчаянными глазами, одна рука на груди, а другой рукой он вцепился в меня и хрипло сказал, что не хочет умереть в тюремной камере. Я не хотел бросать его, но и не знал, что делать. Вокруг никого не было. Я не понимал, почему он все говорит про тюремную камеру. Он бормотал мне в ухо, что пришли полицейские, чтобы его увезти.   

Его пальцы больно сжимали мою руку. Я все ждал, что Олег заметит, что нас нет, вернется за нами, но никто не приходил. Пан Тадеуш несколько расслабил свою хватку, дышал уже более ровно. Как будто вдруг протрезвев, он посмотрел на меня и пробормотал, что мы не можем тут оставаться. Я приказал ему сидеть и ждать меня, и, весь закутанный в большую куртку, побежал вверх, к каюте Николая. Николай был один. Стакан кофе стоял на столе, и в пепельнице дымилась сигарета.

- Думал, вы уже ушли, - буркнул он, глядя также свирепо, как когда он искал нас по каютам.

Я опустил глаза и робко, виновато, объяснил ситуацию с Паном Тадеушем. Он деловито кивнул и торопливыми шагами пошел по коридору, постучал на одну дверь и что-то приказал заспанной женщине средних лет, открывшей ему дверь. Женщина оказалась врачом. Она бегло осмотрела Пана Тадеуша и дала ему проглотить какие-то капли. Скоро, он немного пришел в себя, и Николай помог ему встать.   

Мы вернулись в каюту Николая. На стуле лежал сумка Пана Тадеуша с сувенирами, подаренными мне Николаем. Врач ушла, и Николай объяснил, что, по ее словам, боли у Пана Тадеуша в груди были следствием усталости и стресса.

- У меня из-за вас крупные неприятности, - с упреком сказал он мне. На борту полиция ищет Аманду. Ее мать позвонила в полицию, но им пришлось сначала получить разрешение Советского посольства.

- Ведь здесь как бы в Советском Союзе, - слабо улыбнулся Николай. - Этот корабль является советской территорией, и ваши полицейские могут подниматься на борт только с соответствующим разрешением.

- Они уже ушли? – спросил я.

- Конечно, - сухо ответил Николай. - Ну, а девушка где?

- Она тоже ушла.

- Хм – нахмурился он, барабаня пальцами по столу.

- Я знаю, с кем вы были, - заявил он с угрозой. - У них тоже теперь будут проблемы.

- Но …. – начал было возражать я, пытаясь защитить моряков, но Пан Тадеуш перебил меня. Он сам начал что-то тихим и серьезным голосом объяснять Николаю. Николай слушал внимательно. Я смотрел на них, думая, что они скоро снова перейдут на английский и скажут мне, о чем речь. Но Пан Тадеуш не обращал на меня никакого внимания, а Николай, заметив, что я клюю носом, предложил мне лечь на его койку в соседней комнате. Я пожал плечами, и согласился. Взял сумку Пана Тадеуша с собой, думая посмотреть на открытки. Спать не очень хотелось, просто было скучно, когда они разговаривали только по-русски.

Николай закрыл за мной дверь. Я сел на койку, съел пару конфет и пролистал брошюру о Сибири, которую он мне подарил. Сибирь значило «спящая земля» в каком-то тюркском языке, но русские пытались ее разбудить, строя там плотины, железные дороги, и новые города полные жизнерадостной молодежи. Я отложил брошюру. Мне уже надоело на этом плавающем островке Советского Союза. Я хотел быть в знакомом месте, в своей кровати под рядами носков и пеленок, например, или в широкой и мягкой кровати у бабушки.     

Пан Тадеуш очень мало взял собой в дорогу. В сумке были солнечные очки, чистые носки, бритва и мыло, и пара старых журналов. Был еще конверт из налоговой службы. Конверт был открыт. Внутри, не было ничего про налоги, а лежало только несколько фотографий и писем. Я стал просматривать их, одним глазом поглядывая на дверь. На большинстве фотографий был Дэн в разные периоды жизни. Был толстощекий младенец, мальчик в школьной форме, подросток весь в белом с битой для крикета в руке. На одной очень старой фотографии была какая-то пара, родители Пана Тадеуша, как мне показалось. Я смутно вспомнил, что эту фотографию я когда-то видел у него дома. Была фотография Морин в молодости, и была фотография Евы. Я ее сразу узнал, и стало интересно, почему Пан Тадеуш никогда не показывал эту фотографию, не ставил ее у себя дома. Может быть, потому что, фотография была истрепанной, в пятнах, будто ее держали во влажных местах и швыряли на грязную землю. Но сама Ева была вполне целая и узнаваемая, со взором устремленным куда-то далеко, точно как на портретах у Пана Тадеуша. На другой стороне были буквы, но такие выцветшие, что я с трудом разобрал их. Имя и год – Ева Ивашевич, 1938. 

Все было так очевидно, я невольно почувствовал себя полным дураком. Конечно, она была из этой музыкальной семьи, одной из этих одаренных, маленьких ангелов, которым Пан Тадеуш в детстве тайно завидовал, глядя на их позолоченный мир. Сколько он нам рассказывал об этих детях, но никогда даже не намекал на то, что Ева была одной из них. Может быть, он решил, что я не пойму, как она могла стать революционеркой, восстать против всего своего воспитания в процветающем, интеллигентном доме. А может быть, он хотел разделить эти два периода. Маленькая Ева и ее братья и сестры стали персонажами в рассказах для общего пользования, а Еву-революционерку он сохранил для себя.   

Было три письма в конверте - два из них на польском, с одной и той же подписью – Бася. Третье письмо было на английском. Пан Тадеуш написал его Дэну. Оно начиналось просто, словами «мой сын», и занимало несколько страниц. Почерк все время был разным, то очень неразборчивым, то более твердым, и было ощущение, что он долго писал письмо, в течение несколько дней, то на трезвую голову, то когда был пьян. Читать его было нелегко, но я сосредоточился и прочитал его все, от начала до конца. Читать чужие письма было нехорошо, конечно, но кроме брошюры о Сибири, больше нечего было читать, а мне хотелось отвлечься от корабля, Аманды, моряков внизу, Николая, и приближающегося рассвета. 

В отдельных строках этого письма было намного больше любви к сыну, чем когда-либо, когда я видел их с Дэном лицом к лицу. Как раз, в этих местах почерк был совсем неразборчивым, и я представлял себе его трясущую от избытка чувств руку. Такое письмо, думал я, мог написать только старый человек, человек стоящий перед большой неизвестностью, человек, уже не боящийся открывать душу, выражать всю глубину и остроту своих чувств. Наше воспитание заставляет нас быть сдержанными, и порой, ручка оказывается чудесным ключом к душе, потому что по привычке мы не размыкаем губ до самого последнего момента, и только тогда осмеливаемся, наконец, дать выход самым сокровенным и искренним словам. Я сам ничего этого не испытал, но мне казалось, что, если бы я или мои родители вдруг умерли, наши чувства так и остались бы навсегда невысказанными. Любовь - понятие сложное, противоречивое, а ручка удобный посредник, фиксирующий слова на страницах с кажущимся безразличием, и вместе с тем, придавая им такую проникновенную правдивость и честность.

Любил ли Пан Тадеуш Дэна, мне было неясно, но из письма было понятно, что он отнюдь не равнодушен к своему сыну, что он даже испытывает к нему нежность. Он не писал прямо, но его слова все равно были проникнуты этими чувствами. Ощущалось некая неловкость оттого, что ему приходилось писать на английском, будто напоминая его, что Дэн австралиец, и не поляк, и соответственно, не такой сентиментальный. Часть из того, что он писал, разные воспоминания о прошлом, о Еве, он уже делился со мной эти последние месяцы, будто я был дублером Дэна, дал Пану Тадеушу возможность искать и отшлифовывать свои слова. Часть письма было явно предназначено одному Дэну. Местами чувствовалось, что Пан Тадеуш ясно и осознанно писал, а местами, он явно писал под влиянием алкоголя.  

Не будь разные события и встречи последних месяцев я бы не понял скрытый смысл его слов. Прав был мой отец – Веллингтон маленький город, и трудно там сохранять тайну. Нэлли не знала полную картину, но она толкнула меня в правильное направление. Я даже гордился собой, что в своих догадках оказался не слишком далеко от правды. Письмо было объемное, многослойное. В нем было и признание, предупреждение, сожаление, и разочарование. Но не было в нем намека на то, что Пан Тадеуш собирался делать теперь, и куда он хотел убежать. Казалось, он пребывал в нерешительности, ждал, чтобы обстоятельства сами все решали, заставили бы ему действовать, определиться. Не только Барбара не хотела выпустить его из своего дома, но и он сам не знал, как оттуда уходить, и было даже естественным то, что, в конце концов, он как озорной мальчик слез через окно, а не спокойно, как обычный взрослый человек, собирал свои вещи, заказал такси до аэропорта, и вышел через дверь.     

Я собирался сложить страницы обратно в конверт из налоговой службы, когда дверь внезапно открылась, и я, спохватившись, быстро сунул письмо в свой карман. Николай вошел, сказал, что надо собираться и уходить.

-Вы сейчас уйдете, и не пытайтесь снова сюда приходить, - он сказал. -Да, и скажешь своей подруге, чтобы она больше не появлялась здесь. Может быть, вы когда-нибудь приедете в Советский Союз как туристы. Это было бы лучше. Наша страна всегда с радостью принимает гостей.  

Вахтер стоял один на палубе, куртка на плечах и сигарета во рту. Это был уже другой вахтер, и он мне показался знакомым, может быть, тот, который помог тогда Аманде слезть через иллюминатор. Если так, то он друг Олега, и Олег наверно ждал, пока его вахта начнется, чтобы пытаться нас незаметно вывести. Николай видимо разделял мои подозрения. Он что-то резко говорил вахтеру, а тот ответил, будто защищаясь. Вахтер начал спускать лестницу, и скрип ее механизма был единственным звуком в предутренней тишине. Небо только начинало светлеть по краям, тучи пришли через горы из Уайрарапа, а ветер, поднявшийся ночью, утих. Одинокая чайка на крыше склада закричала и улетела в сторону моря. Причал был пустым, как Николай и обещал. Контейнеры стояли около забора, но не было видно, ни одной машины, ни одного человека, только длинная, серая дорога, ряд желтых столбов, и контейнеровозы вдали.

Вахтер помог Пану Тадеушу спускаться по лестнице. Я обернулся, хотел попрощаться с Николаем, но его лицо было каменным, уже холодным, и он жестом приказал мне торопиться. Лестница качалась. Я смотрел вниз, в черную воду. Пан Тадеуш ждал меня внизу, и как только я с лестницы наступил на землю, вахтер ее начал поднимать.

- Мы снова в Новой Зеландии, - я слабо улыбнулся.

Пан Тадеуш серьезно кивнул. - Надо быстрее уйти отсюда, - он повторил слова Николая. - Не дай Бог, чтобы нас здесь видели.