Каллима. За облаками
Алексей Каллима снова удивил совершенством и чёткостью воплощения собственного замысла.
Ещё со времён одного его большого панно, производившего особый эффект на выставке «Дневник художника» и изображавшего кусок обычного уличного асфальта (листья, следы машин, лужа, колодец, крупнозернистая соль поверхности) я слежу за тем, как художник пытается фиксировать сиюминутное и мгновенно исчезающее (испаряющееся).
Смешивая вечное (опыт ренессансной фрески), узнаваемое (только ленивый не писал о Каллиме как о наследнике «сурового стиля») и документальное – ведь все его суровые фрески – суть сырые, неотформатированные фотографии.
Вот уж точно – «дневник художника» и «театр.Doc» для самого себя; свидетельство о том, что вокруг и о том, что привычно до полного незамечания и полной стёртости, замыленности глаза.
Так поступает человек, во-первых, уверенный в ценности каждого жизненного мига; во-вторых, в ценности любой человеческой жизни; в-третьих, отдающий должное собственному существованию, которое ценно и само по себе и как свидетельство существования определённого времени.
В-четвёртых, очень хорошо понимающий, что такое !вещество ожидания!, из чего оно состоит и как воздействует.
Как? Да бьёт наотмашь!
Монохромность с относительной яркостью говорит о полустёртости эмоций и чувств, десятков чужих жизней, чьё актуальное существование «здесь и сейчас», тем менее, уже отодвинуто в анонимное прошлое. В бессмертие смертного.
Эта стёртость не только старинной фрески, чьи сиюминутные смыслы (герцог говорит с приближ ёнными, которые переминаются с ноги на ногу, собачка сидит под царственным табуретом – когда-то все они имели не только лица, но и имена) утрачены, но и стёртость могильного камня, распыляющего не только буквы, но и изображения.
Хотя, в первую очередь, всё-таки, буквы. То есть, значения, смыслы.
Эта стёртость говорит о привычности действий, за которыми простраивается едва ли не бесконечная мифология, как личная, так и общая, коллективно-бессознательная.
Именно таким образом и был устроен советский «суровый стиль», одновременно редуцирующий историю искусств до «простых движений», но, одновременно, наполняющий их тоской по взыскующим идеала телам и ландшафтам, начавшим растворяться друг в друге и начинающим доходить до состояния иероглифов.
Каллима лишь слегка корректирует фронтальную эстетику его мизансцен тем, что принято называть «родченковскими ракурсами», однако, ещё со времён его работ, посвящённых чеченских боевиками чеченским спортсменкам-парашютисткам для меня всё более и более очевидно, что «родченковская высота», «снятая» без головокружения есть точка зрения ангела.
Каллима любит писать сверху не оттого, что он «над схваткой» и не из-за особых возможностей обзора, но так как главное, что его беспокоит (причём не столько эстетически, сколько, скажем, экзистенциально) это процесс исчезновения.
Испарения – пота, тепла, энергии, постепенно остывающих в своей разгорячённости тел (так краска, смешивающаяся с отштукатуренной поверхностью стены, теряя тепло, намертво схватывается в сцены бессмертных творений), наконец, испарения, истончения жизни.
Мы едем в троллейбусе, но ходики неумолимо тикают; дворники метут снег, с каждой минутой приближаясь к небытию (а мимо пролетает голубь, исчезающий за линией горизонта своего существования) совсем как влага на шоссе после дождя; как всё тот же снег на асфальте или обида, внезапно вскипающая в молодых, но уже искажённых первыми судорогами небытия людях.
Этот пар, между прочим, остаётся зависать над местами обитания – причём не только людей, но и художественных произведений, накапливаясь в углах, въедаясь в стены, годами, а то и веками оседая на потолок.
Эти испарения и осадки, шедевров и зрителей, смешивающихся в плотный конденсат, чем-то напоминающий выхлоп метрошного здорового дыханья (особенно ощутимого, почему-то в сумерках), терпкого и, одновременно, неуловимого превращают исторически заточенные под картины стены в буквальный «дом живописи».
И нужно ли говорить, что росписи в таких местах воспринимаются не так, как в музеях, где те же самые фрески переведены на холст, заточены в рамы и высушены, точно сухофрукты?
Галерею Гельманов к выставке Каллимы затемнили, из-за чего кирпичный ангар, который отчего-то хочется назвать кубом, превратился в подлинный дом живописи, тем более, что самый масштабный и эффектный артефакт Алексей нарисовал прямо на штукатурке.
И у кого теперь поднимется рука закрасить такую красоту?
Впрочем, Каллима щедр на подобные отмеренные,!конечные! жесты и я с восхищением вспоминаю одну его работу, сделанную на стене бывшего Центрального Музея Ленина, где размещался основной проект Первой московской биеннале современного искусства.
Теперь эта многофигурная композиция про чеченских сепаратистов осталась лишь в каталогах и на снимках, отчего судить о ней (и её подлинном воздействии) можно только опосредовано.
Понятно, что выставки планируются и продумываются заранее, но, тем прекрасней и вернее, что совершенно случайно именно этой выставкой Галерея Марата и Юли завершает многолетний выставочный цикл в качестве коммерческой галереи.
Эти обстоятельства, накладывающиеся на неземную красоту земной красоты (думаю, что название нынешнего цикла следует понимать как возглас восхищения самой возможностью жить) делают выставку особенно пронзительной, даже щемящей.
Каллима спокойно и твёрдо говорит здесь о своём понимании конечности и преходящести всего, в том числе и искусства, которое более не вечно.
Нынешнее искусство становится всё более и более похожим на людей, на человеков, на то, что происходит в реале – хотя бы потому, что границы между on/off размываются всё сильнее и сильнее; потому, что отличий между творением и творцом, порой, сложно провести (особенно в перформенсе); а там и границы между художником и «креативным классом» пошатнутся (уже пошатнулись) так, что мало не покажется.
Кстати, предыдущий цикл Алексея (хоть отдельный музей под неё строй) была именно об этом непроходящем (непреходящем) кризисе – то ли конца эона Просвещения, то ли всей традиционной антропологической модели в целом.
Именно поэтому (?) Каллима вынес свою живопись в коридор и превратил её в инсталляцию, посвящённую ремонту подведомственной территории и переносу вернисажа.
Ну, да, театр закрывается, нас всех тошнит. Причём, уже давно и постоянно. Как в перманентной зоне перманентной турбулентности.
Хотя, опять же, жизнь на этом не заканчивается, потребности в искусстве не иссякают и нужно как-то существовать в этом межсезонье далее.
Как на облаке.
Юля, Марат, пожалуйста, не закрашивайте фреску в июле, сохраните её на сколько это возможно.
На подольше, продлив жизнь не ей, но себе, мне, всем нам; в том числе и с её помощью.
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы