Литературная критика

Кажется, главная (или же, может быть, одна из главных) тем прозаика Михаила Гиголашвили – изменение сознания. 

Причины его могут быть самыми разными – какие-то особенные социальные условия (эмиграция или смена страны), алкогольные или наркотические сдвиги.

Изменение сознания фиксирует перемену участи. 

Сначала внешнюю, а затем и внутреннюю – как, скажем, в «Чёртовом колесе», посвящённому распаду Империи и его последствиям. 

В «Толмаче», главный герой которого работает переводчиком с соискателями немецкого гражданства, как и в нынешнем «Покорении Московии» эта тематика становится основной: тем более, что проще всего показать изменение восприятия через лексические игры.

Гиголашвили в этих играх большой мастер: каждая страница романа, посвящённого приключениям в России Фреди, немецкого студента, изучающего русский язык, пересыпана шутками и каламбурами.

Такое ощущение, что прежде чем приступить к написанию книги, Гиголашвили долго собирал коллекцию лингвистических приколов, холил их и лелеял, отбирая наиболее сочные и яркие словечки (описывая «Захват Московии» постоянно ловишь себя на том, что точно так же, как автор и его персонаж, начинаешь смаковать наши незаёмные многослойные, многомысленные богатства).

Гиголашвили, ведь, как известно, долгие годы зарабатывал преподаванием, так что коллекция идиом и вторых-третьих смыслов, у прозаика, можно сказать, бесконечная.

Время от времени, все эти шутки да прибаутки, сыплющие как из рога изобилия, начинают напоминать нервный тик, едва не доводя персонажей до нервного срыва.

Другое дело, что очевидно: сами по себе лингвосемантические проблемы мало кого способны заинтересовать (помню, будучи студентом филфака старался избегать языковые дисциплины), отчего Гиголашвили и оборачивает свои изыскания в причудливый, не лишённый авантюрного напряга, сюжет.

Молодой немец, воспитанный русской бабушкой (предок его попал в Россию во времена опричнины, так что интерес Фреди к России имеет древние корни) приезжает сначала в Питер, затем в Москву, где попадает в одну неловкую ситуацию за другой.

Хитрованистые московиты только и делают, что обманывают бедного немца, кидают да подкидывают, обводят вокруг пальца, кидают на бабки, лохматят бабушку и ломают комедию. 

Звери алчны, пиявицы ненасытны! Облепили парня со всех сторон что мокситы и доят, доят, доят, кто во что горазд!

Сначала, на родине трёх революций, Фредя знакомится с лингвофашистами, преследующими неграмотных соотечественников, затем, уже в порту пяти морей, к нему привязываются оборотни в погонах (покрылись мздою очеса), а бомжи да проститутки водят вокруг интуриста непробиваемые хороводы.

Им Фредя кажется наивным – впрочем, как любой человек, плохо шпрехающий на родном тебе наречии; хотя, как показывает внутренний монолог главного героя, которым «Захват Московии» и написан, Фредя – та ещё шутчка.

Лингвистическая изощрённость (языки, ведь, как жизни у кошки – чем больше знаний, тем больше воплощений) служит ему непробиваемым щитом, хотя, конечно, тонкости «истинного русского» он не просекает, путается да постоянно в извивах «великого да могучего» плавает.

Гиголашвили проводит Фредю через весь спектр актуальных российских проблем, отечественному болельщику очевидных и даже уже навязших на зубах (по принципу «утром в газете, вечером в романе»), но со стороны по-прежнему выглядящих экзотически.

Собственно, вся эта языковая эпопея и нужна писателю для того, чтобы показать нашу современную действительность глазами вольтеровского «простодушного»; классический, между прочим, крайне действенный приём!

Тем более, что как и положено сказочному дураку, интурист из всех этих переделок выпутывается живой и невредимый, и в огне не горит, и в воде не тонет; и даже в КПЗ бодрого присутствия не теряет, коротая незаконное задержание за беседой светской и неторопливой.

Хотя, конечно, сюжет для Гиголашвили – штука служебная и сугубо факультативная (так Достоевский, о котором литературовед Гиголашвили написал целую монографию рассказывал об убийстве одной вреднючей старушонки не из-за любви к низким жанрам), ему гораздо важнее выявить как язык влияет на мироощущение и мировосприятие.

Язык показывает то, что человек, на этом языке говорящий, не замечает и не видит: нужен внимательный наблюдатель со стороны, который и покажет, если захочет (и если сможет), что же, собственно, со всеми нами происходит.

И как язык, его многочисленные подтексты и контексты шизофренически раскалывает образ реальности. 

Двойные, двойственные формы глаголов, одномоментное использование которых Фредей так восхитило Льва Данилкина (используя все эти постоянные «едем-поедем» да «катим-покатим» немецкий студент пытается хоть как-то совладать с многоликостью русской омонимии [синонимии и антонимии], раками расползающимися в разные стороны) и призвано показать тот чудовищный бардак смыслов, что творится в черепушке каждого на нашем родном говорящего.

Это уже не великий и могучий, это уже даже не двуличный эзопов, но, давным-давно какой-то совсем уже одичавший и отбившийся от рук суржик, волапюк плюс сетевой олбанский, да ещё и латентное эсперанто на палочке.

Разруха же, прежде чем развалить уборные и изгваздать подъезды, начинается в головах, когда надежда и опора, вместо помощи доставляет лишь немощь – интеллектуальную, социальную, да какую угодно.

Так что диагноз Гиголашвили выставляет нам, читающим, способным прочитать его книгу (нужно ли говорить, что все эти лингвистические игрища делают «Завоевание Московии практически непереводимой на другие языки, так что адресат писателя более чем очевиден), мягко говоря, нелицеприятный.

Для чего одну искажённую языковую реальность (носителей русского как своего родного) он и смешивает с другой (интуристовской), изнутри показывая что же, собственно, творится в голове бедной немчуры! 

Нужно ли напоминать, что в старину на Руси немцами звали всех иностранцев? 

Ну, конечно, нужно, иначе сложно будет понять тот символический потенциал, который автор укрупняет аутентичным немецким текстом.

Дело в том, что время от времени сюжетные коллизии книги прерываются воспоминаниями, которые написал о своей жизни в Москве времён Ивана Грозного фон Штаден, далёкий предок Фреди, сбежавший из феодальной Германии фактически на край Ойкумены. Из-за некоей провинности.

Сначала фон Штаден попадает в Прибалтику, откуда бежит дальше на восток, внезапно обнаруживая себя в таком экзотическом Лукоморье Московского царства, что дух захватывает.

Понятно, что эффектные и моностилистические, они нужны Гиголашвили для того, чтобы лишний раз подчеркнуть неизбывность русского абсурда (ничего, мол, не меняется!), балансирующего между Сорокиным и Кафкой, но записки эти высекают и иное ценное следствие.

Видите ли, созданные в иную эпоху и являющие совершенно иной (более цельный, стилистически однообразный) тип сознания, они и показывают специфику многоуровневого мышления современного человека, в голове которого наверчено и накручено так много всего, что уже никакие наркотики не нужны – голова и так, сама по себе идёт кругом.

Это, кстати, тоже одна из важных для Гиголашвили тем – изучение последствий перманентной информационной травмы как одной из причин влияющих на лингвомутации.

Ну, то есть, как мне кажется, больше всего Гиголашвили интересно то, что происходит с языком (а затем уже то, что происходит с его носителями), отчего ему и важны как антропологические, так и социальные процессы.

Здесь, как мне кажется, и высекается искра недопонимания, заставившего некоторых критиков вынести «Захвату Московии» неоправданно суровые оценки.

Парадокс в том, что прозаик отгребает за то, что созданная им намеренно искажённая реальность (напомню, что всё здесь происходящее протекает внутри черепной коробки, переполненной неформатными и до конца неоформившимися впечатлениями чужака) оказывается столь убедительной, что толмачи и интерпретаторы выкатывают предъявы к каким-то частностям и, на их вкус, локальным несостыковкам.

Ещё раз про важное: нет в «Захвате Московии» никакой иной реальности, кроме языковой, из чего и следует исходить при его оценке и понимании, ведь по сути, книга эта - гимн главному нашему богатству и той самой главной партии страны слов, которая единственная никогда и никому из моих земляков не изменит.