Лаборатория слова

 

  

  Было у меня сперва сомнение: наука ли это, коль ее принципы значение имеют исключительно местное, пускай и умещенное аж на 1/8-й части суши? И тогда кстати мне пришлась лихачевская формула – благодаря ей я уразумел, что специфика места определяется лишь эффектом «стыдливой формы». Объяснение оного в компетенцию предлагаемой науки не входит. Однако он-то и мешает уяснить общечеловеческое ее значение - и как раз тем, что обусловливает своеобразное преломление патосемиотических принципов. Далее о том скажу особо. А пока, во избежание двусмысленности, поясню название: «пато» имеет отношение не к самой этой науке, а к ее предмету.[1] Стало быть, аномальные знаковые явления – таково ее предметное поле.

   Сколь же оно широко? Чтобы его по возможности обозреть, в качестве «нулевого» на то условия необходимо хотя бы самое общее понятие о знаковой норме – с него и начну. Знак по своей онтологии есть то, что не оно само. Вещь (индивид) в функции знака своим наличным бытием жертвует во имя бытия, здесь и теперь не наличного. Этой жертвенностью и задается норма. Стало быть, знак от нее отклоняется, ежели его «субстрат», например, слово так или иначе высказывает свою норовистую самость –

не-оно-само хочет стать им-самим!

     Другой вопрос: каким им-самим? Хочет ли слово осмыслиться собственной явью – либо норовит притвориться обозначаемой сущностью? Честно ли отказывается нести знаковую службу – или же втихую злоупотребляет оной? При первой «волевой установке» оно дивит своей самозаконной явью – и тем на деле доказывает, что не пристало ему ходить в услужении. Это и есть магическое состояние слова, оно же поэтическое.[2]

   Второй вариант поведения состоит в том, что знаковую дистанцию между явью и смыслом слово не преодолевает, но скрадывает. Оставаясь в модусе не-оно-само, слово не является им-самим, а именно значится и мнится. Т.е. находится в состоянии догматическом.[3] Восславляя свою служебную значимость, к ней же наше внимание и направляет. Но тогда ведь его собственная реальность внимающему слуху предстает ничтожной – т.е. никак не предстает. Тем вернее порабощает оно душу человека и его разум, чем кромешнее на его слуху отсутствует.

   Это противоречие между явью и значимостью все же не критично, покуда во внимании остается, помимо самого слова, источник узурпированной им славы – священный контекст. Если, например, в аудитории, определенным образом настроенной, я употреблю – неважно, в каком контексте - слово «соборность», меня тут же она причислит к черносотенцам и мракобесам. А если в аудитории, настроенной противоположно, скажу «плюрализм», меня объявят – опять же, не замечая контекста – русофобом и жидомасоном. Всякое слово, по Бахтину, «пахнет контекстами». Но, как правило, не теми, в какие мы сами намерены его поместить. Иному же словy запах, дурной или благородный, как бы от роду присущ, так что его не отмыть никакими полосканиями в ситуативных контекстах. Метит же его таким стойким запахом некое высокозначимое событие (неважно, историческое или мифическое), коему слово некогда было причастным и в силу одной лишь причастности его значимостью «зарядилось». Такой вот прецедент я и называю священным контекстом. Определением «священный», как можно судить по моим примерам, я указываю только на «абсолютную величину» значимости, безотносительно к ее оценке: важно не то, хороший это контекст или плохой - а только то, что впоследствии он становится надситуативным, и лишь в этом смысле – священным. Собственное его содержание, во всей его предметно-событийной твердости, в памяти удерживается достаточно долго. Но и твердая субстанция имеет обыкновение испаряться, так что со временем от священного контекста остается при слове только запах. А тогда уж его ничтожность никакими денотациями не превозмочь. Слово только пахнет – и ничего более. Вот тогда и приходит ему на помощь партия в роли индекса – догма превращается в идеологему.

   Таким образом, поведение слова патосемиотически следует оценивать по крайней мере в двух измерениях: по его отклонению от нормы и по величине «пропорции» между планами выражения и содержания. Эта вторая координата определяется тремя реперными точками: магема, догма, идеологема. Идентифицируются они по следующим признакам:

 

 

    Исходя из ранее изложенного, нетрудно уяснить, что происходит со словом, когда оно попадает в семиотическую трещину. Поначалу в его поведении обнаруживается аномалия поэтического (магического) рода. А затем чрезвычайно ускоряется его перемещение по второй патосемиотической оси: магема превращается в идеологему, проскальзывая догматическую стадию.

    Среди множества обыденных алгоритмов едва ли можно отыскать идеально отлаженные. Но и «стыдливость формы» - она свойство тоже довольно редкое. Культуры, сею особенностью не обремененные, в отношении к семиотическим трещинам  наработали, видимо, навыки упреждающего моделирования и позиционного обособления. Выгода с того получается двойная. Во-первых, на изломе обыденного алгоритма создаются условия для культивации диких ростков поэзии, коль они там самопроизвольно возникнут. Во-вторых, лояльное обхождение с трещиной предполагает, помимо всего прочего, в прямом смысле об-хождение оной - блокировку ее тенденции расползаться и тем самым бесконтрольно разрыхлять конвенциональные связи. Но выгоды эти весьма невыгодно ограничивают область патосемиотических исследований: знаковая патология  не может быть усмотренной во всей ее первородной тотальности. Напротив, наш российский антисемиотизм мало того, что он тотальный, к тому же стыдлив! А это, как я ранее заметил, особливо препятствует его специализации. Вот почему наши семиотические трещины обычно остаются без целевого ухода.

    Таким образом, «стыдливость формы» к явлениям знаковой патологии примешивается. Но эта примесь, наподобие химического индикатора, аномалиям придает характерную окраску, из-за чего и удобно их наблюдать. Именно благодаря этому индикатору наша отечественная ментальность для патосемиотики представляет собой роскошнейшее поле! Но из-за той же роскоши, из-за контраста с нею побеги тотальной знаковой патологии едва заметны на иноземных полях.

Посему общечеловеческую значимость предлагаемой науки могу обосновать только гипотетически. Ради удобства изложения свою гипотезу расчленю по пунктам. Начну с нулевого.

---