Лаборатория слова

   Вспоминается одна русская сказка. В мировом фольклоре у нее, кажется, нет аналога.

Бездомная Коза-дереза (в другом варианте Лиса) попросилась к Зайке в его избушку. Да и выгнала его оттуда. Идет Зайка, плачет, а навстречу ему Медведь. Разузнал он у Зайки, что за горе с ним приключилось, и пообещал прогнать Козу. Подошел к избушке и зарычал: «Поди, Коза, вон!». А она в ответ:

И Медведь в страхе убежал. То же затем происходит с Собакой. Наконец, встречается Зайке Петух с косой. Тот, проведав о Зайкиной беде, встал напротив избушки и  приговаривает:

Трижды Петух исполняет свой речитатив. После первых двух декламаций Коза униженно его уверяет, что вот-вот готова покинуть жилье. После третьей – выпрыгивает в окно и убегает насовсем.

    Еще когда впервые я эту сказку прочитал, возник у меня вопрос: почему, не побоявшись медвежьих когтей и собачьих зубов, при виде искусственного лезвия Коза испытала страх? Только спустя много лет до меня дошло, что вопрос я поставил неправильно. Вовсе не косы она испугалась! Будь Петух силен лишь холодным оружием, защититься от него она могла бы тем же, что и от природной силы противника. А именно, словесной техникой. Как раз этим козий приговор страшит Медведя и Собаку. Заключаю так, исходя из того, что предметная (денотативная) его семантика оставляет немалую свободу для интерпретаций. Можно и вовсе не счесть его угрозой – так что и по части коннотации «не хватает» ему конкретности. Поди знай – мог бы, например, Медведь подумать – не от нее ли самой, от Козы, «полетят клочки по заулочкам»? Однако тайна сия тревоги не ослабляет – напротив, очень даже ее усиливает! Не оттого ли, что козьему тексту она присуща «в дополнение» к его интонационной конкретности? Стало быть, пугается противник не той беды, что текстом обещана – а той, что в качестве собственной его (текста) реальности уже наличествует. Вот так поэт побеждает толпу!

       И побежден поэтом более искусным. Петушиный текст по артикуляции крепче козьего – стало быть, поэтичнее. Достоверно это просто на слух, безо всякого филологического анализа. Другое дело, что магическое его превосходство замаскировано предметно-семантическим – по части денотации он ведь конкретнее Козьего. Маскировкой же выраженную им семантику казни – как, впрочем, и якобы инструмент оной – я считаю вот почему. Будь коса настоящей причиной козьего испуга, текст при ней не очень-то был бы и нужен. Но в том и дело, что «коса» на устах Петуха сечет куда больнее той, которая «на плечи»! Функциональное понятие косы, составляющее, так сказать, идейное содержание текста, при поэтической форме не то, чтобы значится – нет, ею-то оно воистину порождается. Но вот искусство такого порождения – оно-то и маскируется предметностью идеи, то бишь косой «на плечи». Силу своего искусства утаивает поэт, разумеется, не от Козы – от свидетеля Зайки. Дабы тот не ославил на всю округу артистических достоинств своего заступника.

   В пользу моей версии замечу, что к своему магическому тексту Петух добавляет слова прежних волонтеров: «поди, Коза, вон!». В самый текст они явно не входят как структурно ему инородные. В плане прагматики они тоже избыточны -  целевая функция текста ясна из него самого. Петух произносит их не иначе, как ради того, чтобы с предшественниками себя уравнять. Чтобы тайную свободу петушиного слова обставить – и тем замаскировать – общепонятной необходимостью житейского порядка.