Лаборатория слова

1. Океан-смерть

Могучая спасительница ближе!
Всех, кого ты унесла, я пою, радостно пою мертвецов,
Утонувших в любовном твоем океане,
Омытых потоком твоего блаженства, о смерть!
…………………………………………………………
Тихая ночь под обильными звездами,
Берег океана и волны – я знаю их хриплый голос,
И душа, обращенная к тебе, о просторная смерть под густым покрывалом,
И тело, льнущее к тебе благодарно…
(Здесь и далее цитируется по изданию У. Уитмен. Листья травы. М., «Текст», с.с. 310-313. Перевод  К. Чуковского)

В конце концов такая близость не проходит даром и расщепляет поэта на «я» и душу, причем душа поет в один голос с серо-бурой птицей ночи, фактически сливаясь с ней. Знание «сущности» смерти («сущность» - это интерпретация К. Чуковского, в оригинале – “the sacred knowledge of death” – священное знание смерти) как частный случай со-знания, помогает поэту различить серо-бурый цвет птицы-души и, что важнее, -  все-таки попасть внутрь самой песни славословия.
У океана и волн, к коим направляются внутри этой песни поэт со товарищи, нет цвета. Но зато есть хриплый голос. Душа, внешне продолжающая быть птицей и славословить смерть, внутри песни обращена к этому океану и его хриплому голосу. Тело же расщепленного поэта льнет к океану, наверняка чувствует на себе его брызги, и это есть единственный момент сближения поэта с образом: через несколько строчек он опомнится, убежит от этих брызг и хриплого голоса вернется к славословию птицы-души, то есть от знания к мысли. Понятно, что прогулка никуда его не приближает. Как долго будут жечь его капли океана?

Однако, есть огромная разница в негативном восприятии жизни умирающим поэтом в стихотворении Роальда Мандельштама и умершим американским лавочником («Антология Спун-Ривер» -это сборник эпитафий). Отношение лавочника к Жизни сродни отношению жертвы к хищнику. Обсценная лексика, свидетельствующая о презрении и превосходстве, здесь не к месту. Жизнь пожирает плоть жертвы и воспринимается в качестве хищника с большой буквы. Чувства, которые испытывает жертва, – это бессильная злоба и неспособность ничего противопоставить. Совсем другое у Роальда Мандельштама. Поэт – это не жертва, и он умирает не от нехватки съеденной людоедкой плоти, а от невозможности заполнить мир поэзией, оттого, что «измучен и испет», т.е. измучен испетостью. Он не знаком с седой обладательницей гаденького смеха, цель прихода которой – попрощаться, т.е. сделать последнюю попытку совратить поэта физическим существованием и, тем самым, погубить поэта. Вернёмся теперь непосредственно к тексту стихотворения.
Серебряный корвет – посланник океана точно так же, как и птица Уитмена, тоже не любит яркого света. Но это, пожалуй, единственное общее, что есть между ними: птица Уитмена покорно сидит на ветке и ждет прогуливающегося в добром здравии поэта с его спутниками, в то время как корвет прилетает и защищает умирающего, но не серо-бурым, а бело-бережным крылом. Разнятся и их песни: серебряный корвет не может похвастать «чистыми и четкими звуками», славословящими смерть, но своим залпом, который рухнет «могучим богом» он расправляется с источником гаденького смеха. На самом же деле, этим могучими беспощадным ко всему внепоэтическому богом у Р. Мандельштама оборачивается уитменовское знание – проникновение внутрь песни.

Если представить, что хриплый голос уитменовского океана-смерти отдается эхом – залпом серебряного корвета, то приходится признать, что «чистые и четкие звуки» птицы души долетают до нас гаденьким смехом седой ****и-жизни. Кстати, поэт не соврал: он действительно не был с нею знаком. И не только потому, что не прожил и 29 лет. А потому что – все что он делал, - это мучился и пел, то есть стихотворил.

Певец серо-бурой птицы-души из песни возвращается к ней. Певцу серебряного корвета помогает взобраться на шторм-трап старый капитан и, минуя воздушный Стикс, влетает с ним в океан.
Будем верить – не требуя с поэта обола.

2. Безмолвие мудрости и песнь скорби

После смерти Эвридики и неудачной попытки её вернуть Орфей бросает вызов всему земному миру, избегает земной любви,  и – покоряет пейзаж:

Овидий, повествуя в одиннадцатой книге «Метаморфоз» об убийстве Орфея разъярёнными вакханками, заключает эту часть поэмы строками о последней песне Орфея, спетой водами реки Гебр.

Овидий пишет текст о тексте воды, о тексте струй Гебра.  Эта песнь печальна, потому что Гебр, как и прочие реки, скорбел о смерти Орфея:

Следовательно, река перебирает мёртвые струны Орфеевой лиры,  размыкает мёртвые уста певца и пытается влить в них последнюю песню,  возвращая Орфею долг – его собственную песню,  некогда отразившуюся в ней,  впитанную и сохранённую ею, даже не своими водами, а слезами – самой чистой водной субстанцией, прозрачной субстанцией скорби.

Эта песня долетает до берегов  и берега ей «печально отвечают» - это есть своеобразная «трещина» в тексте, сквозь которую песня  воды просачивается  «наружу», отвердевает и становится текстом «Метаморфоз». Живым устам Орфея внимали деревья, звери и сам Гебр. Мы, же, заворожённые строками Овидия, идем по ним, не отводя взгляда от реки середины и пытаемся услышать песнь Орфеевых мертвых уст.

Однако  Гебр приносит мёртвую голову на берег моря, уста певца смолкают и

Овидий оставляет на мёртвом берегу моря навсегда сомкнувшиеся уста Орфея и у них – окаменевшее зияние змеиного зева.

Уже упоминавшийся в этих заметках американский поэт Эдгар Ли Мастерс посредством  эпитафий рассказывает о сути  прожитой жизни,  точнее о том, как  видят эту суть его умершие герои. Вот  посмертная исповедь одного из них – Эрнеста Хайда.

Эрнест Хайд не был поэтом и прожил жизнь по законам разума, т.е., надо полагать, решая сугубо практические, связанные с поддержанием своего физического существования задачи и добиваясь достижения таких же практических целей. Его разум - зеркало, отражающее, в отличие от вод Гебра не песню, а внешний мир и не сберегающее, а упускающее «обрывки пейзажа».

Зеркало разума  лишь «фиксирует мир как постороннее» и отражает «пейзаж». Однако на нём со временем появляются царапины, которые пропускают «окружающий мир»  и которые позволяют «душе выглянуть». Душа сталкивается с окружающим миром на поверхности зеркала-разума. Для души это столкновение – болезненное «рождение с потерями и приобретениями». Речь, скорее всего, идёт о зрелости  чувств и о той боли, которые эти чувства могут принести. Душа, родившись из зазеркалья, из тех таинственных глубин,  в которых она была выношена и недоношена до строки, и заглянуть в которые персонаж не в силах, сливается с миром в единое целое.  Мир, таким образом, - слиток душ, прорвавших зеркало-разум изнутри, душ, рождённых в «несчастьях".  Душа же, сливаясь с другими  душами, теряет свою индивидуальность.  Что касается зеркала разума, то оно  мутнеет и теряет свою отражательную способность   -  «исцарапанное зеркало не отражает образов». Это и есть, по выражению данного персонажа «безмолвие мудрости» и, судя по тому, что этим  признанием завершается текст стихотворения, -  цель жизни и её итог. 

Но не только. Безмолвие мудрости – тот мостик бытия, на  котором поэт Мастерс встречается со своим мёртвым персонажем и получает от него право  заговорить его одушевлённым языком (змея , готовая «укусом ранить» уста мёртвого певца – не одушевлённый ли это язык, вещающий из могилы «безмолвие мудрости»?)  о поверхностном конфликте разума и души. Царапины зеркала не играют сущностной роли в появлении поэтического текста – они лишь ссадины текста на ткани слов –«образы»,  в ряду прочих образов этого стихотворения – разума и души.

Итак, строки Овидия  об Орфее и Гебре – это и есть окаменевшие берега той песни, которую спел Гебр своими слезами, пытаясь оживить отражение песни  услышанной от Орфея. Здесь нет места ни поверхностной боли, ни замутнению отражения, ни безмолвию житейской мудрости. Скорбь, изменяет  и озвучивает стихию воды, но до нас доносится  лишь эхо песни скорби. Невозможность воспроизвести песню Орфея и  невозможность её забыть – вот незаживающая рана  текста Овидия,  которая зияет гораздо глубже, чем окаменевший зев змеи.  Сквозная смертельная рана.

Берега обрамляют поющую реку.  Мир, в котором души слиты в единое целое, тонет в любви и скорби Орфея.

  Овидий шепчет нам бездушным языком свои строки. Не торговля  мудростью со смертью,  а недостижимость Орфеевой песни при её несомненном и явном присутствии  –  вот что размыкает поэту уста, заставляет его язык шептать, а его лиру звучать.