Литературная критика

1

Размах «Отверженных» невероятен: кажется всё, чем располагает жизнь, предлагая миру свои склады и арсеналы, магазины и лавки, есть в тотальном, уплотнённом романе: история и детство, песня Гавроша и отчаянность Жана Вальжана, и доброта его же, полынь предательства и мёд наслаждений, трогательность Козетты, ярость многих и осколки отчаяние – и: сострадание, сострадание…

← Виктор Гюго (1802–1885)

 В этом Гюго близок русской классике: сострадание к малым сим, к отверженным, угнетённым, бесправным красной и раскалённой нитью проходит сквозь гигантскую его прозу.

Чего стоит литература, не способная выжечь стигмат сострадания в недрах человеческого сердца?

 Поэт Гюго романтически-приподнят, возвышен, он многое чувствует, и столь многое выражает…

…несколько презрительное восклицание Андре Жида, ставшее ответом на вопрос, кто первый французский поэт: Увы, Гюго! – сильно отдаёт пустым снобизмом…

 Но в России Гюго-прозаик был куда известнее…

 Разворачивались тяжёлые глыбы «Собора Парижской Богоматери»… Кровеносная система тайны, связанная с каменною книгою собора, раскрывалась интересно и многостранично, порой оттесняя сюжет, всегда игравший серьёзную роль у Гюго.

 Как интересно следить за многочисленными символами, оставленными в камне!

Почему рыцарь – над простёртым чёртом, и даже немного парит, как будто?

Потому, что рыцарь – символ высшего в человеческой душе: любви и творчества, тогда как чёрт символизирует страхи, похоти, страсти: и человек способен преодолеть их, сохранив и выпестовав высшее своё начало…

…Каменная книга бытия – собор!

Хор мастерства!

Великолепие …даже химер, точно воющих в дурную погоду, точно стесняющихся самих себя при свете солнца.

 Гюго, думается, хорошо знал, что есть солнце духа: все озаряющее иначе, сжигающее те самые тёмные страсти, что символизирует чёрт.

…потом возникает страшная улыбка человека, который смеётся: прекрасного Гуинплена, ребёнком искалеченного компрачикосами…

 Туго закрутится из многих волокон-линий сюжет; мощно он будет свёрнут, отдавая постепенно свои тайны.

Гюго обожает пространные отступления, и, кажется, он знал всё – что мог знать человек тогдашнего времени.

Впрочем, писатель, создавший громады, принадлежит всем векам, и высящиеся соборы книг Гюго вновь и вновь призывают обратиться к художественной литературе, как к той мере, что поможет выжить в года тотального эгоизма, бесконечного потребления и змеиного прагматизма.

2

Богоматери, с её титаническими символами, истолкованными через сюжет, запутанный и напряжённый.

Гюго затмил себя, как поэта: тем не менее его – очень близкого русскому читателю на протяжение поколений – переводили с самых давних времён:

«Как наши участи различны меж собою! —
На бархатном лужку
Сказала некогда, увлажившись росою,
Фиалка мотыльку. —

По резвой прихоти ты вьешься в свете горнем,
А я — внизу, во мгле,
Всегда прикована своим извитым корнем
К безрадостной земле.

А всё ж мы любимся. Обоим, с дня рожденья,
Нам человек — злодей,
Обоим лучше нам в глуши уединенья,
Подальше от людей.

Это – перевод Владимира Бенедиктова: несправедливо забытого, весьма яркого поэта: чья прижизненная слава была шибче пушкинской.

Гюго, казалось, мешал пастораль с философией, и выводы, следующие из стихотворения, касаются людей, понятное дело, а не представителей растительного и насекомого мира.

 «Бедные люди» - и вспоминается Достоевский: всеобщий брат и сострадалец за всех: и – вспоминается то, насколько Гюго был любим поколениями русских читателей – в том числе именно из-за сострадания, калёной нитью прожигающего его произведения:

Пустынный берег. Ночь. Шум бури. Темнота.
Убога и ветха, но крепко заперта
Рыбачья хижина. В дрожащем полусвете
Рисуются вдоль стен развешанные сети.
От углей, тлеющих в высоком камельке,
Мелькает алый круг на сером потолке…

Он – о малых сих (а кто не мал? Любое могущество – игрушка судьбы), он – об отверженных, которых кругом…гекатомбы: неизвестным богам.

 Разумеется, Гюго был романтиком: и приподнятость в высшей мере характерна для его поэзии; конечно он познал революционные бури, сотрясавшие его строки, кидавшие порой острые молнии; но нечто иное кажется нужным сегодня: тема сострадания – в предельно прагматичном-эгоистическом мире, соль сочувствия, мера мудрости…