Литературная критика

 

 

Я придумал, как литературоведение сделать экспериментальной наукой. В будущем.

Уже сейчас же экспериментально узнают, какое слово подумал человек…

Наступит время, когда можно будет отличать, где мозговой процесс протекал: в подсознании или в сознании. – Ну есть же там какая-то разница в электрических потенциалах, скажем, что идут из области, находящейся сейчас в подсознании, от сигналов из области сознания…

И вот можно будет обязать, скажем, поэта, чтоб он надевал на голову спецшлем, который будет записывать все эти сигналы, - чтоб надевал тогда, когда чувствует приближение вдохновения… И не снимал бы, пока не кончит стихотворение сочинять и править. И для публикации чтоб приносил не только текст стихотворения, а и электрограмму мозга.

А к тому времени, предположим, будет принята идея, что искусством произведение является только тогда, когда хоть какой-то элемент текста родом из подсознания.

В издательстве проанализируют электрограмму и текст и опубликуют в месте, предназначенном для произведений искусства, только в том случае, если это «родом из подсознания» будет засечено электрограммой.

А если не найдётся такого в тексте, то, с согласия автора, опубликуют его стихотворение в месте, не предназначенном для произведений искусства.

И всё.

 

А пока у меня (на вкус я не полагаюсь) единственный критерий, есть или нет в тексте произведения что-то родом из подсознания: если есть какая-то непонятность, то это искусство, а если всё ясно – не искусство.

Хотя… Если человек всё же помешался, то этот критерий даёт сбой.

Вот скажите, откуда: из сознания или из подсознания, - обращение в первом двустишии?

 

Откуда вообще всё в стихотворении? Если это обращение к жене… Если вы знаете, что она большеротая. Да и про него вы знаете, что он большеротый. Оба – как большеротые Щелкунчики (а Щелкунчик же – несчастный, ибо заколдованный, и это вы тоже знаете). Если вы знаете, что это про пребывание в Ереване, когда от бедности пришлось покупать самый плохой табак. И бедность – от гордости: писать стихи только без притворства. И не писать вообще, если они не пишутся. Как бы заколдован. А был как раз период стихового молчания: с 1925 по 1930. И первое, что написалось, был цикл «Армения» и не вошедшее в него вот именно это стихотворение, пришедшее самым первым и как раз на день рождения жены (на который родственница принесла ореховый пирог).

Валентин Катаев, человек достаточно квалифицированный и осведомлённый, написал об этом стихотворении:

То есть непонятность постороннему человеку данного стихотворения не доказательство принадлежности его к искусству. Как и громкое имя автора – Мандельштам.

Так неужели доказательством признать оценки признанных знатоков?

Но что прикажете делать мне, который и писать-то начал от недовольства так называемыми знатоками, и который заимствовал себе теорию художественности как противоречивости, никем на практике не применяемую… Пусть я ту теорию теперь дополнил более широким понятием – «родом из подсознания»…

 

Может ли свидетельствовать про «родом из подсознания» трудность обнаружения и связывания какой-нибудь детали текста с идеалом художника?

Идеал обычно трудно- или совсем не- достижим. Оттого тянет его вновь и вновь выражать. Автор вдохновляется. И – подсознание выдаёт детали: образы или противоречия. А моё сознание с трудом их осознаёт в качестве таковых.

 

Вот, мой читатель! Правда, вы прочли стихотворение и ничего не поняли?

Так телепаю, что не по той причине не поняли, про которую я выше говорил – родом, мол, из подсознания этот текст. – Причина у вас другая. Вы просто не знаете (или забыли), кто такой Ламарк, в чём что он открыл, и что думали до него.

До него (Кювье) думали, что всё разнообразие животных и растений произошло от природных катастроф. Каждая какой-то вид напрочь губила, а какой-то совершенно заново из-за новых условий рождался. Вот и получилось то, что теперь видим.

А Ламарк предположил, что без катастроф природа мирно эволюционирует от простого к сложному путём наследования каждым ребёнком опыта жизни родителей.

И вот название и первое четверостишие – это про эволюцию. И лирический герой – за неё. А всё остальное – про катастрофы. И лирический герой – против неё.

Причём лирический герой ведёт себя так, словно его небезразличие к альтернативным вариантам истории жизни на Земле… может повлиять на то, в чём состоит объективная правда.

Что таки бывает на поверхностный взгляд в науке при очередной научной революции. И называется сменой научной парадигмы. (Что на самом деле в науке не бывает категорического или-или, а старое оказывается частным случаем более широкого нового, того, думаю, не знаете ни вы, читатель, ни Мандельштам не знал.) Но я подозреваю, что Мандельштам заподозрил последнее, и в том художественный смысл стихотворения. Но – нецитируемый.

Лирическое «я», как обиженный ребёнок, против катастроф и в обиде на природу, раз она такая. Никакого примирения с нею, раз она не ламаркистская. «Я» аж декларирует готовность проэволюционировать в обратном порядке с невозможностью никогда больше не проэволюционировать в порядке прямом. Как дети: назло маме простужусь и умру.

Столкновение же прекраснодушия с обидчивостью даёт то самое… нецитируемое. Процитировать, правда, можно стихами Мандельштама же первого периода творчества, к идеалу которого он к 30-м годам вернулся.

 

 

Тут возникает едкий вопрос, был ли Мандельштам художественным в первый период (самый знаменитый и успешный), - был ли художественным, раз художественный смысл его произведения («Адмиралтейство») можно, вот, процитировать.

Так я предлагаю оставить сей вопрос открытым в этой статье, удовлетворившись хотя бы тем, что данная строчка опубликована при стихотворении не была.

Главное, что такой идеал (очень скромное соединение несоединимого, особое такое барокко) оказывается совпадающим с тем, что выведено для других произведений тех годов (см. тут , тут, тут). Идеал же – штука инерционная и быстро не меняется.

Другое дело, что я как-то без особых проблем добрался до выведения этого идеала.

Нет, тут, конечно, сталкиваются противоречия… Но что если это происходит от того, что Мандельштам просто набил руку? Он познакомился с ламаркистом Кузиным; его удивила такая невидаль во дни господства дарвинизма… (Кто не знает: Ламарк был за наследование приобретённого при жизни, а Дарвин – за естественный отбор.) В своей (Мандельштама) статье того времени, посвящённой Дарвину, его, как художника, поразили «Приливы и отливы научной достоверности» (Жолковский ) в науке. Вот он и… Вполне осознанно… А?.. Зная, что такая дразнилка – это самое то в искусстве… И – от сознания. А не из подсознания…

Вот вопрос!

Вывернуться я могу пока только тем, что это я набил руку, и мне легко то, что раньше было трудно (а многим – я почитал литературу о «Ламарке» – так и осталось неведомо).

То есть индикатором, искусство или не искусство, могут служить разные прочтения?

 

Увы, есть прочтения, прямо утверждающие сознательность:

Что я могу возразить? – Что верно тут слово «полемическое». Лермонтов был маньеристом, так сказать, своего времени. А Мандельштам 30-х годов – представителем барокко, скажем так, времени своего. У Лермонтова примирение противоположностей – в сверхбудущем. А у Мандельштама – в настоящем. Просто качество «примиряющейся» ноты есть в каждом. Так тем паче Мандельштаму надо было с Лермонтовым полемизировать. И если «Релевантность для Мандельштама поэзии Лермонтова вообще и этого стихотворения в частности общеизвестна» (Там же), то известность это ошибочная.

Поэтому сам вывод о сознательности я смею отнести к полемичности, а не к происхождению противоречивости в стихотворении.

Самовыражение потому и требует непрерывного возвращения, что никак не ухватить подсознательное, которое будоражит, будучи так и не выражено в точности раз за разом.

 

Кому ещё я противоречу по поводу идеала, двигавшего Мандельштамом?

– Лекманову . Он нашёл, что в образе Ламарка просвечивает Хлебников, которого Мандельштам более чем чрезвычайно уважал. – Следовательно, понимай, не мог Мандельштам относительно ТАКОГО оказаться над схваткой.

– Гаспарову. Мол, Мандельштам был за ламаркизм, как антипозитивизм, направленный против дарвинизма, как житейской пошлости. И как же после этого ТАКОЕ отстранение?

А кого я могу выставить на своей стороне?

– Даниила Данина. Этот обнаружил компетентное уважение Мандельштама к Дарвину. Ну так уважение одного и влюблённая дружба с другим вполне годятся для выражения чего-то третьего.

Но. Всё это не касается подсознания Мандельштама.

Или касается? – Не зря все эти разнотолки.

 

Впрочем, надо признать, что в этот раз мне не удалось набрести на надёжный признак происхождения текстовой детали из подсознания. Остался – прежний: судить по себе – что мне не удалось увидеть (а увидел кто-то), то и признак подсознательности.

В своих разысканиях до меня аж не сразу дошло, что я на именно такое наткнулся:

В самом деле, противоречивость Ламарка бьёт по глазам: «мальчик», «патриарх», «честь», «фехтовальщик», «пламенный» - позитив, «старик», «застенчивый», «Неуклюжий, робкий» - негатив. Тут сразу чувствуешь, что автор не на стороне Ламарка, а трезв и объективен. А про антиламаркизм? С одной стороны: «всё живое на подвижной лестнице», «По упругим сходням, по излогам», «Протей» (морское божество), «мантию» (принадлежность высших персон), «природа вся», «последний раз» - какая-то близость к Абсолюту, масштаб смотрения – предельный. С другой стороны: «помарка», «выморочный», «Сокращусь, исчезну»… Но самое-самое – неразрывное соединение противоположного и какое-то совсем неожиданное, хоть и совершенно знакомое: «наливными рюмочками глаз», «глухота паучья». Все ж видели и трогали рожки улитки, и пауки живут в закутках, куда никто не проникает, и где тихо и слух не нужен – тронутая кем-то паутина просигнализирует, если что. – А налитые рюмочки – это ж хорошо… Но чтоб глаза были залиты – это плохо…

Неожиданность, наверно, и есть метка происхождения из подсознания.

 

Проверка.

 

Мне пришло в голову такое соображение. Раз искусство – плод вдохновения, что является залогом участия в сочинении всего организма художника, в том числе и подсознания, то в данном стихотворении должны быть элементы, которые были неожиданными в незапамятные времена – звуковые повторы согласных на коротких участках текста. И которые теперь сознанием не засекаются. И сами по себе теперь часто не имеют отношения к идеалу. А просто ваше подсознание входит в резонанс с вдохновением художника, которое этими повторами и промаркировано.

Есть ли они тут у Мандельштама? Те, что состоят из звуков одной группы по Брику (Викитека).

Всё в порядке у Мандельштама с подсознанием.

Хм. Можно устроить и проверку проверки. Первое, процитированное здесь стихотворение, к искусству Катаевым не отнесено. Есть ли там подобные повторы?

 

Чей-то провал: или способа повторов, или Катаева…

Нет, надо скорей тот спецшлем.