Искусство

 

 

 

Всё началось с того, что глаз зацепился за такую репродукцию.

 

Но я теперь не могу вспомнить, в следующий ли миг я прочёл название. Я потом объясню, почему это важно.

Похоже, что моё внимание остановила откровенность противопоставления холодного и тёплого тонов. Аж лицо – синего оттенка. Да что там – просто голубое. И руки – тоже.

Грубо?

Или Дейнека что-то этим хотел сказать?

Тёплым обычно выражают своё позитивное отношение, холодным – негативное. Спор о физиках и лириках к 1966-му году ещё не затух. Физики наступали. За ними были такие всечеловеческие достижения как освоение космоса и атома. Так это отразилось в уважительном названии произведения. Не более. А цветом… Дейнека был против науки и прогресса. (И ведь об экологической катастрофе и гибели человечества от материального прогресса в 1966-м ещё ж не было известно. Римский клуб образовался только в 1968-м!)

Или я натягиваю?

Да нет, смотрите, как он исказил кое-что в учёном. Ухо какое-то дьявольское. Страшная чернота за очками – ничего не видно. Левая рука не только повывернута, но и почти не рука. Четырёхпалая. Нет, пятый палец не виден в тени – ясно. Но. Это страшноватое кривое лицо. Ну да, тоже резкие тени виноваты. Но. Правая рука – почти скелета.

Есть такой принцип в физике микромира – утрата наглядности. Например, попробуйте представить нечто в виде, одновременно, и волны, и частицы. – Мозги набекрень. Так и кажется, что это-то и нарисовал Дейнека образно. И отношение его – брр.

Однако Дейнеку, представляется, что-то в ходе самой истории давно не устраивало. Ну в войну ему не нравилась война.

 

Кому война нравится, кроме ястребов по натуре? Много ль их?

В революции ему тоже её неприятности не нравились.

 

Но и работа ему не нравилась.

 

Тоже можно понять: тяжёлая, чёрная работа – что хорошего? Напрягаться надо…

Тогда и спорт?..

 

Тут, вроде, радость… Но что то безлицые девушки… Центральная – некрасива осанкой: трудно – бежать в гору…

Я даже посмею сказать…что тут каким-то странным образом телесный цвет отдаёт холодным тоном (он какой-то фиолетовый) и, наоборот, зелёный цвет, каким-то чудом господствующий даже и на небе, какой-то тёплого тона.

И понятно: благословенная природа живёт не напрягаясь, что хорошо, а люди – наоборот, что плохо.

Ошарашенный таким поворотом мысли, я спросил поисковик нехорошими словами о Дейнеке. И нашёл:

С другой стороны, недавно обнаружилась и продана за дикие деньги картина совершенно противоположного толка.

 

Пригвозжу ль я и эту картину «отсутствием изящества и поэтичности»?

Тут – явная эскизность. Ловил момент человек. Импрессионизм здесь. Приятие любой жизни. В том числе и жизни этой легкомысленной  женщины.

То есть обычно-то было как? – Дейнека, как ветром несомый листок, подчинялся пафосу перестройки мира. Не свободен человек от общества. А в обществе какое-то время после Октябрьской революции была инерция попытки строительства невиданного в мире общества. Это была не стихия Дейнеки, но что он мог поделать. Он был всего лишь человек и подчинялся истории. Что-то подобное было с немцами и Гитлером, с итальянцами и Муссолини, с украинцами и Яценюком.

И Дейнека не сразу дошёл до осознания своего неприятия дурного активизма. Он сперва старался аж бежать впереди паровоза: быть в живописи, как Маяковский в поэзии. А был выскочкой недостойной.

Я вспоминаю себя… Я был очень неспортивный. Совсем не такой, как большинство. И раз влез играть в волейбол в круге на пляже. Там был только один, шапочно знакомый, и я подумал, что смогу обмануть его. – А как? – Я, мол, духарюсь. Как в сцене на теннисном корте в «Признаниях авантюриста Феликса Круля»:

Ну кто в «Обороне Севастополя» Дейнеки не видит гимна героизму моряков?..

Но в «Трудном решении», мне кажется, Дейнека, наконец, сбросил наваждение и сказал «фэ» этой неестественной натуге, в которой жила вся империя Лжи, как я для себя называл СССР в пику рейгановскому именованию её империей Зла.

И я совсем не уверен, что он понимал себя и прежнего, и последующего. Очень верю, что он себя и близко к оппозиционерам советскости не причислял.

 

Хочется – из-за психологической похожести – перескочить к украинским художникам, принявшему революцию Достоинства в 2014 году на Украине. Она им нравится, а выглядит как-то страшненько.

 

 

«Я помню практически всё. Я когда сюда иду… испытываю определённую… определённое волнение. Достаточно сильное. Потому что я так… Многие события происходили здесь… в районе Арсенальной. Казалось бы, самое безопасное место в Киеве. Вот. В Мариинский парк я вообще не могу ходить. До сих пор не знаю: пойду когда-либо. Ну… Сложные чувства испытываю. Дело сложное. Как свидетель, как участник событий. И как все мы. Не знаю. Кажется, что это было давно. Но и вчера. Восемнадцатого числа я был на Институтской. Восемнадцатого числа я был на Институтской с утра (относительно с утра, конечно). Э. Я был сам по себе, но с друзьями, как всегда. Да? Я не входил в какие, так сказать, объединения, конкретные сотни и что-то в этом роде. Я ходил сам. Где считал, что я там должен быть. Я был восемнадцатого на Институтской. Я… Меня Бог миловал: я буквально, может быть, меньше, чем за час… ну за сорок… Кто-то меня позвал на майдан. Уже был бой. Уже несли раненных. Да? Мы с Игорем Стакозом бегали там… первые атаки беркутов. [Это когда после нескольких месяцев просто стояния под ударами бит чётко организованной толпы и под горением от коктейлей Молотова, бросаемых в безоружную милицию, та, наконец, получила табельное оружие и приказ очистить улицу. Так и не выполненный, потому что им в спины стали стрелять снайперы из высотки, занятой толпой.] И потом меня позвали – я ушёл. Потом, как я увидел всю картинку… на том месте, где я стоял, были побитые, убитые люди. Вот. То есть, э, в принципе восемнадцатое для меня – самый страшный день. Я потом уже как бы испугался. Не испугался… ну ф… Не испугался. Но как бы вот такое осознание пришло. Да? Вот этого ужаса, который произошёл. А так… Когда бегаешь, так оно уже весело. Э-э. Девятнадцатого я был ночью. Ну… не всю ночь, но. Я был вечером и ночью, когда Крещатик горел. [Это горел Дом профсоюзов, бывший в руках толпы, и был своими же и подожжён, фашистами.] Ну, собственно, я был весь день, где… где положено было быть. Во-от. Хотелось проснуться, хотелось сказать себе: это сон. Крещатик грел последний раз, наверно, в 41- м году [Тогда наоборот: фашистам назло взрывали]. Естественно, я этого не видел. Я об этом только читал. Этого не видели и мои родители, поскольку они заблаговременно… их эвакуировали [спасая евреев от фашистов, а теперь, наоборот, этот еврей за фашистов, ну, расширительно я называю так бандеровцев, ударную силу протестного выступления народа] там с бабушками и дедушками, иначе меня б на свете не было. Во-от. Двадцатого тоже – ха – где-то там был. Я не испугался, это, наверно, неточное определение, хотя страх был. Иначе нет пафоса. Да? Его преодоления. Что такое бесстрашие? Какая безумия… То есть, я думаю, что все мы смелые люди, все: и те, которые шли с деревянными щитами [про палицы, утыканные гвоздями он молчит]» там на… [милиционеров, которым месяц за месяцем был приказ лишь отбиваться резиновыми дубинками; и наступавшая на них толпа это знала: мало чем рисковали нападавшие] Им тоже было страшно – шли на смерть, преодолевали это. М-м-м. Чувства, они же сложно поддаются рациональному определению. Да? Ну я повернул… Не знаю. Чувства были смешанные. Да, такое было и чувство – э – того, что ты должен там быть и чувство гордости за людей, которые рядом, которые вокруг, которые идут… И понимание того, что-о сейчас или никогда… Потому что свобода, она же не бывает дробной. Она либо есть, либо нет её. Не бывает там… четверть свободы, треть свободы… половина свободы. То, ровным счётом, что у нас хотели отнять [разорительное – для трезвых – вступление в ассоциированные члены Европейского Союза, из-за чего неизбежно изменялся режим торговли с Россией, Украине во вред – для трезвых, опять же], кроме всего прочего. Так? А у многих отняли вместе с жизнью [и молчит, что стрелявшие в милиционеров из высотки стреляли в обе стороны: чем больше жертв у своих, тем больше ярость против милиции. Не знать этих разговоров после всего он не может, но на публику теперь молчит об этом], вместе со здоровьем там и так далее и тому подобное. Очень сложные чувства, очень сложно, так сказать, не вдаваясь в какой-то ложный пафос, это описывать. А если бы страх превозмог, так я б, наверно, и не ходил бы никуда. Потому что был-то я во многих местах. Не скажу, что на самых горячих точках. Я, к сожалению, там не очень хорошо бегаю. На войне надо бегать быстро. У меня здоровье не позволяет. Увы. Во-от. Ну-у. Где-то был. Да это много раз было сказано в протяжении истории, да? я не знаю, каким-нибудь Мартином Лютером, например: здесь стою и не могу иначе. Потому что мы не могли иначе. Потому что самое м-м-м первый такой выбор, мы с 10-го на 11-е декабря [разгон силой студентов милицией, пострадали 10 митингующих и 2 силовика], когда «Киев, вставай!», да? и ты сидишь у телевизора… и мне было плохо, у меня был сердечный приступ… и я со всеми созванивался. У меня два экрана рабтало одновременно. И мне определили: сиди. И я понял, что если я не пойду, то… В конце концов, что я расскажу своему сыну. Да? Что мне было плохо? – Ну как-то… знаете… как-то мне… Я, в общем, не без колебаний, встал и пошёл. В общем. Я был один из – э – сотен тысяч или миллионов даже… украинцев – да? – киевлян, которые были на майдане. Вот это было моё место. Один из. Один из. Да. Э. Мои личные какие-то вещи, ну, скажем, что касается художника, то я много раз уже говорил, поскольку много раз спрашивали, я вышел на майдан не как художник, я вышел на майдан, как гражданин, как – э – этой страны, как житель этого города. Кстати говоря, мне очень сильно в истории моего Киева не хватало вот этих событий. Э. Исторически, я бы сказал. Э. Я вышел, потому что меня хоте… меня оскорбили [власть прошлёпала, что ориентация на Запад тактически не выгодна, но вдруг спохватилась; а народ-то не способен спохватиться, образование не то, а права на ошибку власть народу дать не хотела], мне не оставили права выбора. Э. Так далее и тому подобное. И чем больше было видно, что я не один такой со своим внутренним посылом, тем, тем больше гордости было за страну, за народ. То есть вы понимаете, для меня одно из самых сильных потрясений, когда я возвращался 11 декабря, – мне надо было сына в школу отвести, я поэтому шёл (я около семи утра уходил с майдана), - и народ, э, выходил из метро… метро уже открылось, тогда ещё «бiмба-в-метро» не закрывалось, ещё не научился [насмешка над ужасным  украинским языком Азарова, премьер-министра], - и вот шли люди, шли люди разных возрастов, шли люди – э – разного, видимо, социального положения, да? и они все куда-то шли в неизвестность. И это для меня был символ украинского народа. Во-от. Люди, вот, вот, куда-то глядящие вот туда. Там не понятно было, что ещё… Ну мне-то было уже понятно, поскольку я там был часов – не знаю – с четырёх. Вот. Э. Так что… Э. Потом. Потом так случилось, что я понял, что час, главное место – ну это было на протяжении всей этой истории – в мастерской, да? накопилось. И я сделал то, что сделал впоследствии. Но с перерывами, опять же, на вот эти события там. Страшные. Потому что рисовать тогда, когда происходило то, что происходило 18-го, 19-го и 20-го было совершенно невозможно [стрельба с обеих сторон, а некие промайдановцы – в обе стороны].

Изменила не только зима, изменила зима, а осень, вернее, зима и всё предыдущее. Она поменяла меня и, думаю, нас всех полностью, молекулярно, если угодно, атомарно. Понимаете, мы другие. То есть то, что происходило когда-то, кажется мне, ну, достаточно далёким, ну, довоенным, если угодно [началась-таки после переворота 22-го гражданская война, фальшиво называемая новой властью антитеррористической операцией против сепаратистов на востоке]. Иногда есть вот такая терминология. Когда-то у наших родителей, да? у наших отцов там, прадедов и так далее – дедов – и вот: это было до войны. Или там – ещё раньше – до революции. Вот такое вот ощущение, что было до войны, до революции. Хотя у меня сын маленький. Да? Я, собственно говоря, э, ему ещё десяти лет нету… Точка… у меня есть своя хронология, своё летоисчисление в этом смысле. Ну вот. Изменило. И, думаю, что изменило к лучшему. Надеюсь, что к лучшему. Уверен, что к лучшему. Потому что важно помнить. Потому что, да, это у Езекииля, по-моему, есть такое. Я не помню. У Исайи? То. То, как называется, например,  в Иерусалиме музей Яд-Вашем… Имя и память. Память и имя. Вот это самое важное. Да? Что не какие-то там массы народа [а так именно, нечленораздельно, он и рисует], десятки, сотни или тысячи или миллионы погибших, как любили и любят говорить, в нашем бывшем – иногда и в нынешнем – отечестве [про бессмертный полк он не мог не слышать], а каждого человека. Каждого. – Память и имя. Это и есть, на мой взгляд, - я человек неверующий, - да, это есть, ну, своего рода бессмертие и своего рода прививка от того, что бы такие вещи не происходили. Кроме того, что как бы гордость за этих людей. Да. Э. Э. Которые отдали самое… единственное, что может, вообще говоря, человек отдать по-настоящему. Тот, кто… Тот, кто может умереть, не может быть принуждён. – Не помню, кто сказал, но сказал изрядно» (Вайсберг).

 

В общем, ясно: за смену менталитета ратует. Российского – на западный. Коллективистского – на индивидуалистский.

Нет, бывают не только коллективы коллективистов, но и коллективы индивидуалистов. Но у последних пиетет к личности больше для парада, для политкорректности (как упомянутый Яд-Вашем), чем для повседневного пользования (когда человек человеку – волк).

 

Мой товарищ при отъезде из СССР на постоянное место жительства в Израиль сказал мне: я еду не для того, чтоб быть счастливым. Ему было за 50, и он знал, что как бы он ни писал в резюме, что у него десятки изобретений, - на работу инженером в таком возрасте он в капиталистической стране вряд ли сможет устроиться (так и оказалось). А счастье его жизни – я его знал довольно близко – было в работе конструктором. Он потом писал мне: «Тут все так милы. Они с себя штаны снимут и дадут тебе. Но дать тебе работу, чтоб ты заработал на штаны – нет». Человек человеку – волк.

Тем не менее в эпоху потребления практически все волки сыты.

 

Другой близкий на днях у меня спрашивает: почему оранжевые против России? (Оранжевыми мы с ним условились называть желающих, чтоб российский менталитет сменился на западный. Как на Украине. И оранжевой называлась на Украине первая попытка это сделать.) Но это мы потом с ним договорились насчёт термина «оранжевые». Сперва он спрашивал про образованных: деятелей культуры и искусства. «Судя по ТВ, так только Кобзон, Валерия и Газманов – за. Остальные  за Порошенко. Как такое может быть?»

 

Я отвечал графически.

 

 

Вот два общества: контрастное (капиталистическое, слева) и неконтрастное (так называвшееся, социалистическое, справа). Для пущей опредёлённости второе можно иметь в виду как российское теперешнее, ностальгирующее по советскости. Это тем более допустимо, что на Западе со времён Тэтчер либерализм свернул с политики, называемой «социальное государство» (в Греции теперь 50% молодёжи без работы, в Испании – тоже), а Путин – не свернул (вспомнить хотя бы спасение моногородов во время кризиса 2008 года). «Социальное государство» – это вмешательство государства в хозяйственную жизнь в интересах социума. Так для красоты это называется. На самом деле в промышленную эру при переходе к массовому производству понадобилось массовое потребление. И – родилась эра Потребления (мол, интересы социума). А теперь наступила финансовая эра. Но уровень жизни на Западе за прошлую эру набрал такую высоту, что даже безработные там всё ещё здорово обеспечены (туда аж экономические беженцы из Азии и Африки бегут). А уж работающие… Даже и на неквалифицированных работах.

 

Однако всё время поддерживается контрастность общества. А Россия отстаёт. Программист, имеющий способности «а» в России получает доход «b» меньше, чем, если он переедет работать на Запад - «с». То же, наверно, с эстрадными артистами.

Поэтому образованные (креативные, как они себя называют) хотят в России смены менталитета, который невозможен без смены Путина. Если менталитет вообще может быстро меняться. Ну и если их любовь к родине измеряется мерой дохода, который можно на родине получить за свои способности. То есть, если они – индивидуалисты. Рационалисты.

 

Менталитет быстро меняться у народа не может. Что и доказывается, в частности неконтрастностью России (если исключить самую-самую верхушку). Но и сколько-то быстро меняться может, что показывает четверть века идеологической обработки Украины, осуществлённой за 5 миллиардов долларов США за четверть века, если там, особенно на западе, ещё с позапрошлого века не началось перевоспитание: «Объединенных в общины насчитывалось 9,5 млн. дворов (77% по отношению ко всем крестьянским дворам России). 2,8 млн. дворов (преимущественно в западных губерниях - в Литве, Белоруссии и на Правобережной Украине) находились на подворном землевладении, закрепленном реформой 1861 г.; указом 9 ноября 1906 г. наделы подворных землевладельцев сразу переходили в личную собственность домохозяев". – Не зря ж издавна украинцев ругательно куркулями называли.

 

Вот и получилась на Украине революция Достоинства, смены менталитета с российского на западный.

 

Но всем ли по душе гонка за успехом, характерная для западнизма?

Самому Вайсбергу она не по душе. Ну внешние события подвигли его пережить чувства, испытываемые коллективом индивидуалистов. Но если всё в его власти, он как-то не очень хорошо относится к напряжению.

 

Даже и сюжетно… – Скажете, художник отвлёкся на нас, пока сын думает? – Но у художников любая деталь – говорящая. Он не зря нарисовал себя не думающим. Ему спокойствие – ценность. (Есть такое предпочтение как частность идеала мещанина.) Эта картина у Вайсберга – параллель «Раздолью» Дейнеки.

 

А тут, смотрите, как по Вайсбергу хороша гладь воды, когда нет ветра, и как подозрительны тучи, клубящиеся вдали.

Правда, я не могу объяснить потёки краски.

Но что-то убаюкивающее, по-моему, передано.

Скажете, это до революции Достоинства нарисовано?

Ну, может, доживём, посмотрим, что он нарисует после неё и не про неё.