Лаборатория слова

 

 

 

 

Объявляю сразу: пишу не так, как обычно. Знаю, к чему хочу привести вас, читатель. К признанию определяющего значения подсознательного* для искусства. Хочу похвастать, что мой размышлизм о подсознательности применения романтиками в своих стихах  зыбких синтаксических связей и т.п. подтвердился мнением Мукаржовского, чешского эстетика и литературоведа.

Для этого мне надо начать очень издалека, со «Стансов» (1827) Баратынского (так стихотворение было почему-то поименовано при публикации).

 

 

Баратынский, правда, не романтик, а родственник «поэзии символистов». В том смысле, что благой идеал его находится аж в сверхбудущем, как у символистов, настолько плох, по Баратынскому, мир настоящий. Одно то, что он, - пусть из обедневших дворян, - но всё же вдруг взял и украл крупную сумму денег и выбросил себя из обычной жизни, многое должно сказать. Само название «Мара» удачно, «сливая субъективное с объективным и выводя его из реального» . Это – и объективное место рождения поэта, и наводит на субъективно недостижимый возврат в прошлое, то есть на недостижимость блага себе в будущем. Хоть, казалось бы, перед нами – материально – вот оно: возвращение и освобождение от былого. – А почему так? – А потому что дано «причудливо-запутанным синтаксисом» . Вот первое четверостишие… Любовь-то ведь есть переживание. А в то же время она – «степи». Причём, не то, чтоб «степи» открылись перед глазами. Нет. К ним, как к одушевлённым объектам, обращаются: «Я вижу вас». То же во втором четверостишии: обращение, как к одушевлённым, к своду неба, к струям воздуха. И ведь, казалось бы, отдалённые это и ускользающие вещи. Но нет! Если б было так, это был бы романтизм с его бегством (от здешности, от материальности) в такую нематериальность как своя прекрасная душа. А у Баратынского-то не так! Ощутимы они, струи воздуха, видимы и свод неба, и степь. Объективно это субъективное! Оно есть, но просто оно в страшной дали.

Всё очень необычно с обычной точки зрения. И по тому, ЧТО выражено, и по тому, КАК выражено.

Соответственно, публика недовольна:

 

«Так, в «Дамском журнале» 1827 года (ч. 22) была напечатана статья: «Письмо к Лужницкому старцу о быстрых успехах русской поэзии» за подписью «Ю — К-в». Это — злобный разбор «Стансов» Баратынского с точки зрения классика-архаиста, ненавидящего «разноцветный, полосатый и клетчатый наряд века романтического, «поэзию» в новом и совершеннейшем вкусе». Автор недоволен романтической оторванностью лирики от внешнего мира. Он разбирает начало «Стансов» (по первой редакции «Московского телеграфа», 1828 год, № 2):

 

 

«Не правда ли, что печальный станс превосходен? Вы, может быть, спросите: из каких цепей вырвался поэт? где он находился? Читателю нет надобности знать об этом; первые два стиха картинны, новы и, следовательно, чудесны!» — издевается критик. — «Далее вы, верно, скажете, что родные степи не могут быть ни начальною, ни среднею, ни конечною любовью, равно как любовь не бывает ни степью, ни лугом, ни полем. Согласен: да это по-старинному; мир романтический есть мир превращений: там небылицы являются в лицах.

 

 

Чувствуете ли, чувствуете ли, мой почтенный, сладость первого стиха, истинно пиитического? Где найдете вы подобные? Ах, слаще, слаще! нам не было бы вкуснее теперешнего, аще не следовала бы за тобою в садовой чаще... рифма-тиран... 

 

 

Что, маститый старец? вы морщитесь, зеваете и, кажется, ничего не понимаете? Признаюсь, и я как во тьме нощной. Этому есть причина: мы не посвящены в таинства — осязать неосязательное, толковать бестолковое, удивляться страннолепному; высшие созерцатели постигают это. Так! вы одни, о высшие созерцатели! вы одни можете изъяснить нам смысл двух последних стихов... В самом деле, разделенье ли обрело что-нибудь, или обрел кто-нибудь разделенье, и какое и с кем? Кто принес плод: ко благу ли чистое стремленье, или разделенье, или сам автор, или, наконец, его торжественные стансы?..»» .

 

Возмущались привыкшие к классицизму. Нужно-де, «чтобы сюжет никогда не отклонялся от последовательности и не отыскивал слишком поодаль блистательное словцо».

Скажем, Ломоносов поэтизирует Первый Псалом Давида (начало его):

Баратынский тоже «крепко связан с XVIII в. не только по языку и формам своей поэзии, но и по тому основному рассудочному тону».

(Язык «отличается «высоким» словарем»: «Судьбой», «неге», «приют», «златое», «забвению», «Кумиры». Рассудочный тон: «Остановил глаза мои», «наблюдал людское племя», «Не буду помнить бытия».)

Но. Какой-то бунт налицо… И – недовольство читателей. Получается, что как бы непреднамеренность прорвалась помимо воли автора.

 

Что пишет Мукаржовский при виде подобной непреднамеренности?

 

Я-то приходил к такому же выводу как? Я-то не замечал при чтении стихов ничего необычного. Только начитавшись литературоведа высочайшего класса, Гуковского, у меня отвисала челюсть – ЧТО, оказывается, таилось в стихах. И я думал, что не может быть человеческое сознание настолько предусмотрительно, чтоб ТАК ладно всё устроить, так точно, множественно и изящно образно выразить сокровенное автора. – Только подсознанию такое под силу.

Я б, видя у Гуковского, как бунтовали приверженцы классицизма, мог бы иначе рассудить: новаторы просто делали не по-прежнему. Как нынешние иные выпендриваются. (Я раз подслушал циничное признание одного художника товарищу перед своей картиной: «Теперь не модно писать заглаженными мазкам – вот я и пишу грубо». Плевать этому приспособленцу, что между его сокровенным и его картинами нет ничего общего. Он нос по ветру держит, моду ловит.) Но как-то не хотелось так плохо думать о прославленных временем художниках слова. – Я и отнёс чудесное попадание, КАК выражено, во ЧТО выражено, ко всемогуществу подсознательного. Ну не на Бога же валить, Вездесущего?

 

И мне приятно теперь, что я оказался не один.

 

* - Под "подсознательным" автор разумеет "не контролируемое сознанием".