Литературная критика

Было так.

Я сидел, кропал возражения против одного филолога, всё неверно и неверно толковавшего песни Высоцкого. И вот дошёл до «Баллады о любви».

И надо сделать отступление.

Я не уважаю произведения прикладного искусства.

Или я не знаю, как сказать…

Моими любимыми были в юности неаполитанские песни. Боже! Как я их любил… Я, недавно, уже глубоким стариком, наткнувшись на утаённые моей покойной жены бумаги её «до-со-мной» молодости, начитавшись её и её любимого стихов друг другу, - я влюбился в покойную ещё раз… Представляете? – Или вот отрывок из её стихотворения уже мне: «Такой покой в моей душе, Что ты его, конечно, слышишь». И я, конечно, слышал, потому что едва ли не всё время суток о ней думал. И как после этого писать: «я не уважаю…»?

А я пишу. Потому что не знаю, как иначе написать. Потому что любовные стихи и песни призваны усиливать, в общем, знаемые чувства. Даже если они являют незнаемые их нюансы.

Вот слова: «Волшебную невидимую нить, / Которую меж ними протянули»…

Высоцкий их сочинил в 1975-м. Мне было тогда 37 лет. Знал я этот нюанс любви? – Конечно знал. Когда у меня была первая любовь я раз, не в силах перенести желание увидеть ЕЁ, удрал из пионерского лагеря (там был отряд великовозрастных). А к дому второй ЕЁ, меня влекла, как говорится, непреодолимая сила. Я приходил и стоял, спрятавшись, и смотрел на её окно.

Вполне такая осознаваемая невидимая нить…

В мои 37 и позже – надо признаться – меня, можно сказать, не волновала песня «Баллада о любви». – Почему? – Это уведет в сторону. А я хочу проакцентировать, что есть другое волшебство – озарение, что хотел сказать художник в том случае, когда его произведение принадлежит неприкладному искусству. И по сравнению с таким озарением всё прикладное может спрятаться. Вот я и не уважаю.

Так вот «Дама с собачкой» Чехова – как раз из неприкладного. Он воспел идеал ницшеанства.

А Татьяна Толстая в эссе «Любовь и море» (2002) решила доказать, что Чехов написал произведение прикладного искусства – про любовь.

Она когда-то была ницшеанкой (см. тут). А теперь, изменившись, стала недоницшеанкой. И ей потребовалось самоутвердиться в этом малопочётном положении, пристроив свои новые мыслечувства к, мол, Чехову. – Это я телепаю, что такая у неё работа подсознания при написании своего эссе.

Чтоб меня понимать, надо знать, в чём я вижу отличие недоницшеанства от ницшеанства.

Если одним словом, ницшеанство воспевает недостижимость.

Написал, и сразу усомнился. Я не раз приводил как аналог ницшеанства математическую актуальную бесконечность.

Противоположная актуальной, потенциальная бесконечность может быть по-бытовому объяснена словами: всегда можно сделать ещё один шаг. Это – образ скуки. Ницшеанец скуку ненавидит. Но он признаёт (другие – нет), что скучна ВСЯ жизнь. С её и добром, и злом. ВСЯ! Не меньше. Следовательно, идеалом ницшеанства является быть над добром и злом. Математически – это актуальная бесконечность. Она – словно достижима. Например, - Кантор открыл, - бесконечности можно складывать, умножать… Как обычные числа. – А обычные ж числа – «достижимы». До любого можно, в принципе, досчитать. Например, с помощью быстродействующей электронно-вычислительной машины. – Вот и бесконечности, по Кантору, оказываются как бы достижимы, что ли. А без «как-бы» - это недостижимость (бесконечность всё-таки). И – образ годится для обрисовки ницшеанского идеала.

Другой образ такого идеала – вечная жизнь произведения искусства и, некоторым образом, его автора. Как бы достижимость недостижимости в том, что автор-то при жизни не может узнать, достиг он как автор вечной жизни или нет. Но может предполагать: если будет писать по-особому – художественно. Т.е. – если по теории художественности Выготского – противоречиво.

В случае с «Дамой с собачкой» противоречивость в том, что «фэ» сказано (текстом) и отсутствию любви у Гурова и Анны Сергеевны до их взаимной встречи, и «фэ» сказано (текстом же) и их взаимной любви. Идеал «над добром и злом» не мог бы быть процитирован, если б Чехов в одном месте не дал его образ. Это вид из Ореанды.

Недоницшеанцу, в отличие от ницшеанца, надо недостижимость уничтожить и сделать из неё достижимость.

Татьяна Толстая для этого все чеховские текстовые «фэ» любви превратила в «антифэ».

И я решил её на этом поймать, когда переслушивал и перечитывал «Балладу о любви» Высоцкого. Этот – автор с прямо противоположным (и недо-, и ницшеанству) идеалом. У него, соответственно, почти нет «фэ» любви: «Они внезапно попадают в такт /  Такого же - неровного - дыханья», «поют во сне и наяву!..», «Страна Любви - великая страна!», «Свежий ветер избранных пьянил». Ну разве что: «Потребует разлук и расстояний, / Лишит покоя, отдыха и сна…» и «Погибших от невиданной любви…».

Вот Татьяна Толстая и следует последним примерам.

Тут надо остановиться и примерить на себя.

Моя вторая любовь была, как оказалось потом, шлюха. А пока я рвался между противоположными чувствами: ненавистью к себе, смеющему сомневаться, и решимостью порвать с ней. И эти переживания поочерёдно мною владели с периодичностью доходя до получаса. И своему другу такого не пожелаешь. А самому себе потом-потом я не могу признаться, что жалею, что так мучался. Наоборот. Я ж до того побаивался, что я не умею любить (первая любовь так и не узнала о моей любви, то есть, может, это и не любовь была). И вот – факт: я таки любил. Я раз из-за НЕЁ увидел ясный солнечный день как негатив. Спазм, наверно, какой-то в мозгу случился. Чуть не упал. А потом-потом совсем не жалел, что испытал и такое изменённое психическое состояние. Материальные изнемогания – их пусть бы и не было. А духовные – ничего, хорошо, что были. Лишит покоя, отдыха и сна – и ладно.

Но я – обычный человек. Не сверхчеловек в кавычках и без, как Толстая и Чехов.

Чехов, серхчеловек без кавычек, презирал ВСЮ эту жизнь как скуку. И потому любовь дал негативными сторонами:

«Прежде, в грустные минуты, он [Гуров] успокаивал себя всякими рассуждениями, какие только приходили ему в голову, теперь же ему было не до рассуждений, он чувствовал глубокое сострадание, хотелось быть искренним, нежным…».

Это были переживания Гурова. Теперь – Анны Сергеевны:

А вот – переживание обоих:

Я переписал всё, что процитировала Толстая из любовного негатива.

Так у Чехова это противопоставлено нелюбовному негативу, и получается, что всё – плохо на этом свете. А у Толстой противопоставления нету. Весь негатив у неё – как то моё чёрное солнце, вспомянутое десятки лет спустя даже с удовольствием. «Любовь есть!» - как бы доказывает текст Толстой (будто кто-то сомневается; а похоже, что Толстая в пику именно сомневающимся и пишет, в пику традиционалистам, это они и есть, по сути, отрицатели любви: «Вопреки расхожему мнению, неглубокому, как все расхожее, любовь существует не для продолжения человеческого рода. Одного взгляда на человечество достаточно, чтобы убедиться, что человечество, так же, как и весь животный мир, прекрасно размножается без всякой любви, исключительно благодаря физиологическому инстинкту. Во всех обществах, во всех культурах любовь и брак существовали раздельно, сливаясь в одно только при исключительно редких и благоприятных обстоятельствах. Это не говоря уже о том, что во многих культурах любовь как условие для брака просто запрещается, и для обеспечения этого запрета жених и невеста не имеют права видеть друг друга до свадьбы. Любовь часто бежит брака, любовь тяготится браком, и о каком размножении можно говорить при любви гомоэротической?»)

То есть любовь есть средство достижения изменённого психического состояния, чуда, фигурально выражаясь. Вот она – достигнутая недостижительность, идеал недоницшеанства.

Чехов, даже и достигнув вечной жизни своими творениями, своим телом Вечности не достиг, но имел Вечность идеалом, был сверхчеловек, можно сказать. Но не потому, что был красавец, много кем был любим, и много кого любил. А потому что любил недостижимое. Толстая же говорит, что и гомосексуал сверхчеловек, и любой любивший. А чтоб приблизиться к обязательной метафизчности ницшеанца, она применяет соответсвующие слова: «ПРЕОБРАЖЕНИЕ, без всякой причины, без всякого объяснения, нипочему», ««Дама с собачкой» по праву считается шедевром, хотя что в нем такого происходит? Да ничего, кроме чуда», «Тайна — в том преображении, в том превращении, в том непонятном и беспричинном, что случилось с героями», «это есть Чудо, это выше всякого понимания, и описать этого нельзя». Применяет слова с большой буквы, применяет сплошь заглавные буквы.

Ещё одна мимикрия недоницшеанки.

Ницшеанец, желая недостижимого и совершенно не ценя жизнь за той совершенную отвратительность-скучность, не боится смерти. Ещё и потому не боится, что недостижительность же ценит. Толстая это знает, сама была ницшеанкой. Вот и теперь она что-то мутит насчёт смерти:

Но это – выход из недостижительности чеховской (где почему-то Гурову и Анне Сергеевне не дано развестись со своими супругами; мало, что «в огромной Российской империи в 1880 г. зафиксировано всего 920 разводов, в 1890 г. — 942», но раз уж о такой исключительности речь, то почему б не развестись?). А из достижительности Татьяны Толстой (достигнуто чудо любви) ведь – по логике – и выхода не нужно.

Самое плохое – то, что ещё раз неверно выставлен Чехов гуманистом, кем он в творчестве не был. Чехов мог быть гуманистом много в какой области (в медицине, в общественной деятельности, в дружеском кругу), но не в литературе. Так его зашибло ещё в молодые годы народничество (своею нудой и потом крахом), что он от этого ушиба так никогда и не оправился.