Литературная критика

 

Иосиф Бродский (24 мая 1940 – 28 января 1996)

 

 

В горах, со смирением

Саксонский лес – беловато-голубой, склоны гор, и ощущение: Ты -- никто, и я -- никто. Вместе мы -- почти пейзаж. - отдаёт одновременно смирением и трезвостью…

 Ибо величие гор таково (Склонность гор к подножью дать/ может кровли городка.), что человеку нечего противопоставить.

 Жизнь заводила Бродского в самые разные свои области, в том числе и в Саксонию, к подножьям гор, чья визуальная сторона диктует стихи, заставляя осмысливать глубину реальности, искать сущность изнанки, подоплёки  всего.

Мысль Бродского всегда работала неожиданно, приводя к странным выводам, тем паче – сравнениям, чья алогичность, когда не абсурдность заставляли смотреть на реальность по-новому:

 

Нельзя сойти с ума, осознав себя никем; нельзя съехать вбок пейзажу, так вписанному в реальность, что он вполне может исключить наблюдающего – не говоря: пишущего – человека…

 Нельзя оставаться никем, но именно таковыми все, или практически все и являются, ибо:

 

И смерть, недоступная и неизвестная горам, входит в персонажей стихотворения изначально, точно определяя своей тенью их наличие.

Как можно определить, что мы живы?

Только осознав, что ещё не умерли.

Как можно сопоставить человеческую единицу, или пару с объёмом гор?

Стихотворение вьётся, или движется толчками, пульсациями, краткими ударами наполненных мыслью строк, сгруппированных в восьмистишия.

 Стихотворение скатывается к финалу – точно человек с горы, и просит сохранить «мыслей дребедень» - что тоже, очевидно, дань смирению, чья сущность всегда так интересовала И. Бродского.

 

 

Январь, мороз…

 

Январь, мороз, стоящий над фонарём, повисший надо всеми…

 Стихотворение «На смерть Т. С. Элиота» уже имеет все характерные бродские особенности – в отличие от многих его ранних, ещё достаточно расплывчатых стихов; и гул – голосовой гул, а точно - времени, вбирающего бессчётно деталей, и специфика словаря и музыкальных ходов: всё выявлено, прочерчено резко:

 

 

Дверь, запертая на цепочку лет, отворится другими: в частности самим Бродским, кое-чем обязанным британскому классику; и абсурдный излом, делающий стёкла уже, вполне возможно идёт от метафизического, но и гиперболического восприятия мира: поэт укрупняет порою понятия и явления, мимо которых люди проходят.

 Интересно выводится формула самой поэзии, вернее – даётся одна из версий оной:

 

 

 Вероятно, поэзия основана на многом, но в том числе и на сходстве дней, вечно бегущих, никогда не останавливающихся, заставляющих и восторгаться, и ужасаться, и писать.

 Очень предметно даётся плазма мира, причём называемые предметы хочется взять в руку, словно они оживают по-иному, чем существуют в действительности:

 

 

Краткость второй части мускулистостью покроя и метафизической начинкой отсылает к английским поэтам метафизикам старины, всегда сулящей нечто новое; третья часть, как известно, смоделирована по лекалу одной из частей стихотворения Одена «На смерть Йейтса», но катится она сугубо русскими волнами, ощущениями, осмыслением бесконечно меняющейся, такой вроде бы ветхой яви…

 Ветхой – как Завет, которой никому так и не осознать до последних глубин; но поэт может помочь в этой работе многим.

 

Муха и бабочка

   1

Она проживёт сутки – или чуть больше: стихотворение не энтомологический трактат; но полёт её будет изощрённым: плавные зигзаги его покажутся неожиданными, поднимая мысль выше и выше, вдруг сдёргивая её назад, и давая музыкальные пассажи…

 Совмещение Моцарта и Беккета, как говорил сам Бродский?

Но это сложно представить…

 Скорее собственные ощущения от многого – в том числе и от них:

 

 

Едва ли Творец горазд на шутки: но метафизическая поэзия подразумевает иронию: в том числе связанную с неведением – мы никогда не узнаем литературных вкусов Творца…

 Бабочка парит…

Собираются образы, стягиваются, разнообразие их, нанесённые на крылья, будет густеть:

 

Нечто от фламандской живописи, не то от абстракции рассыпается многоцветьем…

 Снова вверх, снова вниз, верёвочный стих закручивается, утолщается, делается легче, ажурность воздуха мерцает…

Словесное кружево плетётся изящно, и метафизика используется в качестве инструментов…

 Бабочка взлетит, оставшись символом времени; и исчезнет, будучи им же…

 

2.

Муху едва ли признать красавицей, но и не интересной её не назовёшь…

Осенняя муха близка к смерти: как метафизический поэт, кажется близок к разгадке тайны оной: но это только кажется.

 Муха отпела своё: если её докучное гудение признать пением:

Листья дней обращаются в пепел, если не сохранить их на поверхности бумаги, превратив в орнамент стихов…

…представление поэтов о сакральности собственного дела преувеличено: так свидетельствуют новые времена.

Она именно таково: так глаголит история, которую редко кто слушает.

Как всегда «Муха» у Бродского наполнена деталями, метафизикой, иронией, историей.

 Вдруг возникающие ассоциации связаны больше с капризной индивидуальностью представлений о мире, чем с ощущением всеобщности:

Как старомодны твои крылья, лапки!
В них чудится вуаль прабабки,
смешавшаяся с позавчерашней
французской башней ––

Промелькнёт девятнадцатый век, и теряющие силы лапки мухи обозначат в стихотворение образ шестирукого бога: Сдаёт твоя шестёрка, Шива. Тебе паршиво…

 Паршиво, холодно на свете, пронизанным всем, что мы знаем.

 Стихи, стремящиеся к высотами, пусть и забирают начало в земном, вовсе не гарантируют долговременных высот читающему: соприкоснулся – и вновь жизнь потекла своим чередом…

 Но соприкасаться с такой «Мухой» после «Бабочки» интересно вдвойне.

 

Стоический разговор

Начало стихотворения…

Многое сконцентрировано в этом словосочетание: точно смысловой пучок лучевой силы, идущий из запредельности: таким оно должно быть.

И вот: Здесь, на земле… - как будто сразу вводит и в глобальность замысла, и даёт намёк на широту предстоящих панорам.

«Разговор с небожителем» - многие ведут его, не представляя адресата, не зная точно, к кому обращаются, но поэт – в силу специфики деятельности: неизвестного ему самому источника стихов – вдвойне связан с подобными разговорами.

Верёвочно закручивается, завихряется, уходя в смысловые ветвления лабиринта, длинное стихотворение – или короткая поэма:

 

 

Отчаяние вовсе не родня унынию, и отчаяния, которое вибрирует за утверждением: …тебе твой дар/ я возвращаю… – есть шаровая бушующая бездна, и выхлёстывающая в мир стихи – через поэта: словно сам он и не очень ценен…

 Хотя нет! ведь используется его экзистенциальный опыт.

В «Разговоре с небожителем» экзистенциального, онтологического избыточно, даже эсхатологического, даже потустороннего.

 Запредельность, кажется, сгущается, и, дрожа, как желе, взрываясь, как динамит, начиняет собой всю длинную стихотворную плоть, всю неистовую фактуру текста.

  Много и стоического, столь излюбленного Бродским:

 

 

Действительно: многие ли получали ответ на своё - Услышь!

…возможно, формой (или формулой) ответа являются сами стихи, их реальность?

 Бродский – поэт одиночества – даёт его блистательное определение:

 

 

Даёт он в этом произведение и верный вектор веры: стоический, предельно прозаический:

 

 

Ибо иные варианты – не проверить: все утверждения об инаких возможностях остаются видом экстаза, помноженного на нездоровье…

 Странно, что кипя и захлёбываясь, демонстрируя изощрённость строфики, стихотворение остаётся чётким, нигде никакой путаницы; а финальные картины – при всей своей трагичности – поражают жёсткостью письма, и своеобразным светом стоицизма:

 

И величие разговора оного – сквозь безнадёжность и естественный страх смерти – входит очень необычным - тотальным и оригинальным – образом в мир поэзии русской.